Сон заканчивается, и я просыпаюсь в реальности. Отличия её еле заметны, изображение всё же продолжает плыть. Контуры предметов тают, я легко могу поместить тело в их нутро. Нога разрезает краешек стола. Я пытаюсь вспомнить, назвать стол именно столом. Мизинец двоится, слегка колышется родименией. Так, будто бы я оказалась под водой поющей. Комната — огромный мыльный пузырь.
Мысль такая же зыбкая, как и предмет. Можно сказать, что суть её, запечатанная в голове, медленно движется к нулю. Потому всё, что приходит, — обрывочное. Когда дрёма заполняет малое количество ночных часов, приходится отдавать ей дневные. Но полностью пожертвовать ими я не могу и от того застываю в промежуточном не-сне и сне одновременно. Рывок не совершается, а руки твердеют. Ни один жест невозможно довести до конца: если он и рождается, то сразу же проваливается в автоматизм. Есть и не замечать пищи. Слушать и не слышать собеседника.
К реальности закрыт доступ, как бы сильно она ни кричала, как бы отчаянно ни заявляла о себе. Становится ясно: единственное возможное существование — сокрытие внутри головы, уход в себя. Прославление эскапизма. Помогают держать голову включённой книги. Буквы — узел фокуса, не позволят полностью увлечься сном. И я читаю взахлёб несколько часов подряд.
Интересно, как слово пронизывает тело, щекочет, как оно воспринимается, и куда уводит чтение в сонном состоянии. В центре чувства понимание — сам процесс — коридор. Длинный, извилистый, кроящий темноту, — он нитью движется и огибает полюсы-крайности.
Первый полюс раскрывается через ощущение, что вся информация доступна в полном, всеохватывающем объеме. Она так легко вливается в голову, что понятия «автор» и «читатель» растворяются. В подобном мире их просто не может быть. Чтец становится равен тексту. Слово едино. Всё, что подразумевается, узнаётся ровно так, как должно. Его могла бы выдумать я сама, произнести я сама. Оно полностью захвачено и понято, перестаёт быть тайной.
Второй полюс превращает всё в поток, скользящий мимо. Фраза может вовсе не задеть. Смысл останется закупоренным внутри, необнаруженным. Плавный тонкий намёк его — некое ощущение, но не более. Не захочется шагнуть дальше. В этом ленивом сползании есть своё удовольствие, ведь текст невесомый, прозрачный и кажущийся чистым. Пересчитывание намёков и подмигиваний — другого рода увлечение. Иногда сбивает лёгкая неприязнь, ведь не хочется слишком сильно отдаляться от ядра автора. Необходимо помнить его интонацию, сверяться. Так раскрывается амбивалентное полюсов.
Коридор прерывается при возникновении голоса чужого человека, внезапно случившегося события, но только при одном условии. Элемент должен сохранять важность. Не под силу уклониться. Все прочее не способно вытянуть. Моё действие останется замороженным. Возможно, нечто схожее есть в сомнамбулизме. Человек, не помнящий о своих действиях, застывает в двоемирии, так же принимает автоматизм жеста. Фрейд связывал этот феномен с желанием заснуть в месте, где персона жила в детстве. Но нужно вернуться в начало коридора.
2 часа сна.
«Равинагар». Роман Михайлов
Для большей концентрации я обращаюсь к хитрости и обвожу слова. Одно замыкается в круг, словосочетание подчеркнуто линией, точки для больших абзацев. Иногда я меняю всё местами. Чем тяжелее сохранить фокус, тем больше пометок, тем сильнее разрастается восторженность. Иногда слова увлекают так сильно, что хочется повторить их несколько раз. Тогда я аккуратно выписываю их на поля, они смешиваются с мыслями, приходящими по мере чтения.
Паранойя — страх — аскетичность — стр. 63
Шизофрения — узор — красота (символ)
«Коллекционировать метки готовых форм. Даже не сами готовые формы типа марок, фантиков, открыток, а названия-обозначения»
Кольцо — память
3. Потеря и обретение волшебного кольца
«Он поймал рыбу, внутри которой было это кольцо».
«Пациент приходит к врачу с просьбой исцеления, а врач воспринимает его как спасителя народа».
Юнг сравнивал шизофрению с разбитым зеркалом
Я падаю в узоры. Роман Михайлов плетёт реальность через рассказы о своих знакомых, посещение психиатрических больниц, индийские сказки и обряды, фиксацию шизофрении, паранойи. Первая предстаёт в виде красивой высокой девушки с длинными запутанными косами, на ней расшитый халат, он переливается бисером и цветом, похожий на сложный восточный ковёр. Девушка никогда не говорит напрямую, как Сфинкс, она запечатывает загадки в слова. Я представляю её с надтреснутыми запястьями. В её глаза падает, перекатываясь, паранойя. Её голос сухой, легко разбрасывает вещи по категориям, а образ лишён цвета. Она предстаёт полной противоположностью. Волосы стягивает узел, и кожа лба неестественно гладкая. О неё можно порезаться. У неё то же лицо. Язык, всклокоченный, скачет от простых конструкций до витиеватой сути. В этом широта исследования — не распавшегося. В него легко вступить, как в тёплое марево, ведь ведёт увлечённый голос.
Когда видишь текст, прошитый близкой проблемой, несущий скрытую правду, уход невозможен. Казалось, что всё переходит от того самого полного проникновения текста, его узнавания, до рассыпающегося сознания, потери линии. Волнообразные движения повторялись несколько раз, мне хотелось зафиксироваться в начале, не потеряться в широте узора, но голова переводила, слишком сильно бредила. Я оказалась посреди прозрачного берега. Каждому камню необходимо было найти своё место, и я медленно раскладывала их. Прикладывала к уху, стараясь вслушаться в пожелания. И был тихий голос.
4 часа сна.
«Брутальность факта». Фрэнсис Бэкон. Интервью Дэвиду Сильвестру
«Фигуры в постели со шприцем нужны мне, чтобы пригвоздить образ». То есть шприц изображаемый не подразумевает под собой шприц реальный, содержащий в себе всё то, что мы понимаем под этим словом и образом, шприц выполняет лишь нужную функцию. Образ закреплён. Мысль Фрэнсиса местами ломанная, зашёптывающая. Живущий в уединении художник очень поздно занялся живописью. Кажется, главное, к чему он стремится — передача реального образа через абстрактное. Слово абстрактное он довольно сильно отодвигает от себя. Порог — как изобразить лицо человека, не напрямую повторяя его черты, а слегка меняя их, при этом лишь приближаясь к достоверному чувству, возникающему при виде лица. Так голова друга Фрэнсиса, склоняющаяся скорее к кругу, внезапно вытягивается и оказывается гораздо ближе к достоверному, увиденному. Что есть видимое... Фрэнсис близок к кинематографу, но не нарративом, а пониманием сути описываемого. Его образы всегда поворачиваются разными сторонами, холсты работают наподобие склеек между кадрами. Тому подтверждение — триптихи. Как бы камера зафиксировала… Возможно из-за большего количества часов голова выстраивает всё яснее, контролирует пространство чуть лучше. Выступает крохотная неидеальность слов, повторы мысли. Процесс чтения становится сосредоточеннее, но и отрешённее, ведь нет того чувствования, окатывающего в предыдущий день, той засасывающей воронки. Поэтому коридор выстраивает дольше, а очарование — уже не столь большого накала. Мысль, всё еще близкая, подтверждает чёткость мира. Хочется остаться. Образы Фрэнсиса нападают запечатлённые. Здесь тело человека сливается с другим, становится подобно животному, теряет часть себя, отдаёт стульям и столам, располагается в чётко очерченной комнате. Я вступаю в мираж о сне. Я забываю, что было утро.
Рамка — концентрация
Завороженность скотобойней. Снова взгляд в эту точку
«Из луж розовой плоти»
«Прервать спокойную работу»
«Сотворить абсолютно алогичным способом нечто абсолютно реальное»
5 часов сна.
«Четыре дня». Всеволод Гаршин
«Кусты шевелятся и шелестят, точно тихо разговаривают»
«И весь он раздулся горою. Что сделает с ним солнце сегодня?»
«Солнце взошло. Его огромный диск, весь пересеченный и разделенный черными ветвями кустов, красен, как кровь»
Текст поражает точностью простоты. Выстроенный от первого лица, он не желает уводить вбок, и оттого восприятие его равно природному течению. Рассказ погружается в голову за несколько часов, а после тонет. Он озаряет всё вокруг тем самым красным солнцем. Этот цвет особенно любим автору. Когда-то он помещал его внутрь цветов, содержащих самое страшное зло. Гаршин с предельной ясностью описывает состояния тяжёлые, мутные и путающие, как опытный врач, психолог. Он будто бы расставляет всё по идеальным, ровным линиям. В точке а идея сломалась, а после обвилась ногами и ухнула в узор, а там точка б. Всё пролетает стремительно. В «Четырёх днях» Гаршин особенно внимателен к телу. Раненый солдат вынужден лежать рядом с трупом убитого им же. И он будто бы медленно, параноидально начинает заражаться чем-то от него, тёмным и вязким. Он панически боится стать им, выйти из пограничного состояния (герой жив, но находится при смерти). Мёртвое тело же пухнет всё больше, заполняя пространство. Оно легко могло бы попасть в кадр некрореалистов, гоняющихся за вздутыми туловищами. Я не замечаю, как проходит процесс чтения, страниц очень мало, поэтому чужая мысль будто бы никогда и не покидала моей головы. Ей неоткуда было прийти, так кажется.
Коридор гаснет. Существование окружающего должно прерваться вместе с последним абзацем, ведь тогда чтение закончится, и можно будет сорваться в вечный сон.
Екатерина Савельева
