Прославленный театральный режиссер Адольф Шапиро считает, что упустил время возглавить российский театр, уверен, что свободны только сумасшедшие, и больше всего не любит чувства итоговости. Об этом мэтр советской режиссуры, народный артист Латвийской ССР рассказал «Известиям» в преддверии юбилея: мастеру исполнилось 80 лет.
— В этом году вы возглавляли жюри «Золотой маски». Встречались работы, которые вас удивили?
— Мне пришлось посмотреть около 70 спектаклей. Знаете, после этого так в кино захотелось! На меня произвел большое впечатление спектакль Кирилла Серебренникова «Маленькие трагедии». Когда ему дали награду за лучшую режиссуру, я подумал, что какая-то часть людей решит, будто в этом есть политические мотивы. Но на самом деле это не так. Просто он сделал хорошую работу. А вообще импонируют постановки, которые чужды моей стилистике. Смотришь и думаешь: я бы так не сделал, не догадался.
— Вы получили профессиональное образование в Харьковском театральном институте, в вашем родном городе, но с тех пор там не ставили. Почему?
— В пору моей юности это был замечательный театральный город. Там был великий коллектив под руководством Леся Курбаса. В итоге театр закрыли, а режиссера, который, кстати, повлиял на Брехта, обвинили в национализме. Он переехал в Москву, стал работать с Соломоном Михоэлсом в ГОСЕТе над «Королем Лиром», потом был арестован и погиб. У него было много учеников, но все они тогда попрятались, опасаясь преследований. Позже режиссера реабилитировали. Я это к тому рассказываю, чтобы вы понимали, в каких условиях нам приходилось начинать.
На последнем курсе Харьковского института я организовал ночную театральную студию. Взял студентов, пригласил актеров из академических театров, и по ночам мы репетировали. Закрыли нас через год. Так что в Харькове я выпустил всего два спектакля. И те полуподпольно.
— Зато в 25 лет вы возглавии ТЮЗ Латвийской ССР. Сами-то не удивились?
— Да, это был нонсенс, меня как обезьяну показывали. Причем я стал худруком фактически двух театров: была русская и латышская труппы, два здания.
— Оглядываясь назад, видите какие-то свои ошибки?
— Конечно! Просчетов было больше, чем чего-либо другого. Что такое опыт? Подытоживание ошибок. Вопрос не в том, чтобы их не делать, а в том, чтобы понимать, делать выводы и идти дальше.
— Сейчас худруками становятся в среднем в 40–50 лет. И, как правило, режиссеры занимают этот пост до конца своих дней. Как вы оцениваете такую тенденцию?
— Тут несколько аспектов. Первый касается молодых режиссеров. Не думаю, что сейчас они находятся в плохом положении и массово ходят без работы. Я раза четыре был председателем комиссии на госэкзамене в ГИТИСе. Видел очень много талантливых ребят, и, кажется, почти все они нашли себя в профессии. Многие молодые режиссеры едут в провинциальные театры. Раньше они боялись этого, а сейчас рискуют и успешно там работают.
Что касается художественного руководства, тут очень многое зависит от конкретных людей. Думаю, я бы никогда не стал руководителем театра, если бы не директор Станислав Янович Гуцук. Невиданный был человек! Он все это пробил, и когда было собрание коллектива, сказал: «Теперь в театре главный не я, а он». Мало людей, которые решатся на такое заявление.
А насчет пожизненных постов… В целом это плохо, система должна способствовать ротации. Но могут быть исключения. Я когда-то преподавал во Франции в Высшей школе театрального искусства, которую возглавлял замечательный ректор. Но ему исполнилось 65 лет и по закону он вынужден был уйти на пенсию. Считаю, что это неправильно. Человек был в расцвете сил и ума. Если бы моего учителя Марию Осиповну Кнебель лишили в 65 лет возможности преподавать в ГИТИСе, то наш театр не получил бы очень многих талантливых режиссеров, которых она воспитала после этого возраста.
— А у вас не было желания вновь возглавить театр?
— У меня было достаточно много интересных предложений возглавить крупнейшие театры России. Но сначала, пока не остыл от своего театра, я не хотел. Потом понимал, что у меня нет новой идеи. Когда она появилась, не хотел идти в сложившийся организм. Это было бы связано с изменением труппы, увольнением людей и т.д.
Если бы мне предложили пустую площадку и возможность набрать артистов, может, в тот период жизни я бы и согласился. Лет шесть назад мне вновь предложили возглавить крупный театр в Москве, но... время ушло. Я понял, что у меня нет календарного времени, чтобы строить. Счищать ракушки с корабля, определять его путь… Я отказался и уступил дорогу молодым.
— Худрук МХТ имени Чехова Сергей Женовач заметил, что литература и драматургия не меняются. Меняемся мы и наше отношение. Вы четыре раза ставили «Вишневый сад» и, наверное, через призму Чехова замечали, как меняетесь сами?
— Причем ставил на английском, эстонском, испанском и русском. Я убежден, что человек не меняется, по крайней мере его характер. Да, может поменяться что-то внутри. Пьеса состоит из текста и его восприятия, которое как раз может измениться. «Вишневый сад» — одно из тех произведений, которым легко проверять себя на определенном отрезке жизни. Первые мои три спектакля были так или иначе вариацией первой постановки, а вот мхатовский — принципиально другой. Первые постановки были более жесткими, потому что я был молод, а молодость — жестока.
— В каком смысле?
— Она жестока по отношению к другим людям. Иногда даже бессознательно. Молодые люди более радикальны — и это правильно. В них меньше всепрощения и понимания относительности такой позиции. Почитайте «Отцы и дети» Тургенева. Разве герой понимает, сколько выстрадал отец, пока его ждал? Нет, он приехал с другом и с отцом почти не бывает. Ходит, помогает Аркадию лягушек препарировать.
Молодость жестока, потому что она устремлена в будущее, а старость — в прошлое. Отсюда и разный взгляд на целый ряд жизненных ценностей. Отсюда и моя суровость в первых спектаклях по отношению к Раневской, Гаеву и другим героям «Вишневого сада». В последнем спектакле я стал их больше понимать, сочувствовать. Хотел сказать слово «сострадать», но какое-то уж больно красивое оно...
— Вам комфортнее работать с ощущением полной свободы или в определенных рамках, мотивирующих на поиски альтернативных путей?
— Полной свободы не бывает. Я как-то сильно болел и на несколько дней выпал из жизни, а когда пришел в себя, то понял, как мы зависимы. И чем более ты зависим, тем богаче твоя жизнь. Ты зависим от всего: близких, профессии, окружения, страны, природы и даже состояния своего желудка. Свободны только сумасшедшие. Не случайно в украинском языке таких людей называют «божевiльний», что означает — освобожденный.
Если вы говорите о цензуре, то для моего поколения была привычна та, советская, поскольку мы выработали к ней иммунитет. Боролись с ней, насколько это было возможно. Мне не нравится вещать с позиции опыта, но заметьте, когда революция стала пожирать своих детей, кто первый попал в ее жернова? Те, кто с ней сотрудничал, в том числе в искусстве, литературе.
Бабель, Мейерхольд, Кольцов — первыми пошли в расход те, кто стал играть с чертом. А скажем, Ахматова, Пастернак как-то сохранились. Почему я это говорю? Сейчас очень много людей, которые говорят, что в то время не было выбора. Думаю, они просто хотят оправдать себя, собственный конформизм.
Думаю, главное, чего я достиг в жизни, это то, что, не меняя, мягко говоря, странного для СССР имени, не меняя национальности и фамилии, не будучи членом партии, я всю жизнь занимался любимым делом. Как умел, как мог.
— Каким было ваше самое большое заблуждение в профессии?
— (Задумывается.) А вы знаете, я вам скажу. Мне было 20 лет, и я думал, ну, ладно, я сейчас ставлю спектакли и готовлюсь к чему-то большему. Настоящим режиссером буду, когда исполнится лет 30. В 30 я думал, что мне еще чего-то не хватает, всё это репетиция жизни и по-настоящему я раскроюсь в 40. И только в зрелом возрасте я вдруг понял, что я и есть тот режиссер и человек, который есть, и это было большим удивлением. Больше всего я не люблю чувство итоговости. Я его всегда от себя гнал во всех смыслах.
— Знаю, что вы не любите отмечать юбилеи.
— Да, всегда сбегал. Не чувствую в этом своей заслуги. Когда были живы родители, уезжал к ним. Это праздник моих родителей. Но я благодарю небеса за жизнь.
Даниил Поляков
