Юрий Любимов покинул театр. Навсегда.
Мир — театр, люди — актёры (Шекспир). Добавим: иногда талантливые, иногда бездарные. Бездарные ненавидят талантливых и с упоением играют свою роль: сплетничают, клевещут, травят, жрут. И даже когда затравят и сожрут — не могут остановиться. Дантесы всю свою оставшуюся жизнь продолжают доказывать, что Пушкин был негодяй.
…В 1984-м Любимова лишили гражданства. В 1989-м ему разрешили приехать в СССР. Гражданство ещё не вернули, но уже позволили ставить на Таганке «Маленькие трагедии» Пушкина.
Встречали, прыгали от счастья. Сам факт, что опальный изгнанник мог вернуться, был неправдоподобным, пьянил, рождал немыслимые надежды (время показало: несбыточные).
Была уверенность, что это возвращение (чуть ли не первое за 70 лет) — историческое событие, и надо, надо-надо зафиксировать — записать, снять на видео...
Удалось всё. Были долгие разговоры, оставшиеся на магнитофонных кассетах. Сняли фильм, где навсегда сохранилась атмосфера любимовских репетиций, его байки о Сталине... Фильм, где Историческое Время несколько раз появлялось в виде часового механизма (шестерёнки, маятник) и в виде парадно марширующих солдат. Может, и не все зрители поняли, что механизм — это главные часы Родины, настоящие Кремлёвские куранты изнутри. Но все поняли, что солдаты — это почётный караул Мавзолея Ленина.
Прошло 25 лет. Время вернулось. Стоит вернуться к тем разговорам; они — и часть истории, и её учебник. А то, что Любимов 9 дней назад покинул театр, поможет вам читать внимательно. На кладбище не принято торопиться.
***
— Сталин рака жрал. Выломал клешню, хрустит, сосет, чмокает, хлюпает. Рихтер бедный сидит за роялем, не начинает — тишины ждет. А у него за спиной вся эта кодла чавкает, звякает, булькает. Генерал — рожа красная — уже Рихтеру кулаком грозит: начинай, мать твою! Не начинает — ждет тишины. Злодей догадался, рака бросил, лапы об крахмальную скатерть вытер и демонстративно в ладоши — хлоп. Мертвая тишина мгновенно. Рихтер бедный склонился и — музыка.
…С Любимовым разговаривать трудно. Своенравный, раздражительный. Спросишь одно — говорит о другом. Вопроса не дослушав, начинает философствовать и тут же съезжает на анекдот. Повторишь вопрос — в ответ актерская байка. Перебивать бессмысленно, да и неловко. (И диалоги, и эти комментарии — всё написано в 1989-м.)
— Ваш театр не в лучшей форме, вы сами говорите.
— А кто в лучшей? Я не вижу. Лубянка разве что. Надо Таганку сделать подведомственной Лубянке.
— Шутки.
— Какие шутки? Я же служил в ансамбле у Берии. Там была дисциплина, строгость. Видите надпись? (Стены кабинета Ю.П. исписаны автографами знаменитостей и друзей. Среди прочего: «Юра! Не зря мы с тобой 8 лет плясали в органах. Юткевич».)
— Плясали?
— Там Шостакович плясал, Мессерер, Рубен Симонов, Охлопков; ставили программы; преподавал Тарханов, приходил Немирович-Данченко. Берия всех объединил.
— Так вы — питомец бериевского гнезда?
— Конечно. Он меня и приучил к скромности, тихости.
— Он тихо разговаривал?
— Громко. Громко-громко. Он вошел, мальчики вмиг все двери закрыли, пауза была зловещая. Быстро сел, не снимая кепки, весь в кашне, воротник поднят, мальчики тоже с поднятыми воротниками, руки в карманах, видно, там пистолеты. Сел: «Начинайтэ». Всё закружилось, завертелось. 45 минут вертелось. Он: «В Крэмыл паэдыт «Пэсна а важдэ», потом паэдыт вот эта «шари-вари-Берия» — обо мнэ, потом вот эта танц, где девки хорошо очень кружат юбки, — всэ ляжки видно. Всо!». Ждали его ценных указаний. Путей развития ансамблевых искусств. Шостакович, Юткевич, Тарханов, Эрдман — все ждали с трепетом. Но он не пожелал дать указаний и исчез. Это он выбирал программу для показа в Кремле Сталину.
— А Шостакович-то что там делал?
— Песенки писал и с пустым бидоном ходил. У него дети были, а жрать нечего, как всегда. И мы уговаривали нашего идейного руководителя — не Берию, конечно, а начальника ансамбля — скромному Шостаковичу, который ходит третий день с пустым бидоном: нельзя ли со склада ему повидла положить. Уже война шла вовсю. В армии я послужил, повоевал. Медалей у меня много — я швейцаром могу работать. (В первой половине прошлого века считалось престижным и необходимым, чтобы у входа в «Метрополь», «Националь», «Савой» (в роскошные места) стоял швейцар, увешанный медалями и орденами, георгиевский кавалер. — А.М.) …Я в Ленинграде сидел в блокаде, насилу ноги унес через Ладогу с несчастными ополченцами, которые почти все погибли. Вошел в Москву как раз 16 октября, когда тут жгли все документы, и шел черный снег, и все бежали из Москвы, и метро было минировано…
— Где 22 июня?
— На границе в Прибалтике, проснулся ночью, думал: маневры. Отступали. Последним поездом ехали, детей, женщин грузили. Один деятель пытался прорваться в вагон. «Коммунисты! — кричал. — Пустите меня, я нужен нам!» А мы уже вещи выбрасывали на перрон — детей некуда было сажать. Мы чудом выжили.
…В 1964-м Юрий Петрович Любимов создал Театр на Таганке. Чудом проскочил. В последний миг, когда хрущевскую оттепель уже затягивало ледком. Весной возникла Таганка — осенью сняли Хрущева.
Уже теперь трудно, а скоро будет и вовсе невозможно объяснить (в 1989-м думал: невозможно объяснить, в 2014-м оказалось: никого не интересует), как случилось, что всю брежневскую эпоху — гнилую, тупую, безысходную, лживую — в столице первого в мире отдельно взятого и развитого — хулиганил, орал, издевался и говорил правду театрик по соседству с тюрьмой.
Всю жизнь советский народ знал про столицу: Лубянка, Бутырка, Таганка. С 1964-го, говоря о Таганке, приходилось уточнять, о чем речь. Потом тюрьму снесли, путаница прекратилась на время, но возникает опять — теперь в обратную сторону.
Таганка! Все ночи, полные огня!
Таганка! Зачем сгубила ты меня?!
Таганка! Я твой бессменный арестант!
В твоих стенах погибли юность и талант!
Уже растолковывал я «ихним» любопытным журналистам, что эта песня не про ночную очередь за билетами на премьеру и не про загулы Володи Высоцкого…
— Юрий Петрович, стоило возвращаться?
— Все зависит от того, сумею ли я что-то сделать или нет. Пока я бьюсь-бьюсь и почти ничего не могу сделать. Настолько все несуразно, вся экономическая структура театра…
— Вам же в этой структуре удавалось ставить потрясающие спектакли. Структура не изменилась.
— Изменилась обстановка. Актер только формально держится за фирму Таганки, потому что он одним концертом перекрывает двух-трехмесячный заработок… Я с удовольствием восстанавливал старые спектакли, сбил с артистов налет цинизма. За шесть лет они стали растренированны, не думают о профессии. Все заняты скорейшим устройством реальных ближних целей. Для допинга пришлось организовывать гастроли за границу. Грустно, что любой человек начинает разговор: а будут ли поездки, валюта? Полная бездуховность… Что поражает? Агрессивность, какая-то настырность, желание схватить, урвать и убежать. А главное — не работать. Делать вид. Это ужасно. …Делай свое дело, как будто бы тебе поручил его Господь Бог.
— Как случилось, что вы — герой-любовник, лауреат Сталинской премии, благополучнейший советский Ромео — стали лидером антисоветского театра?
— Не специально. Мне казалось, именно так нужно ставить Брехта. Я никогда не занимался политикой. Господь с вами! И теперь не занимаюсь. Это они стараются нас политизировать и спекулировать нами.
— Возвращаться стоило?
— Мне три раза было сказано очень жестко. Вам тут не нравится — никто вас не держит. Вам путь на Запад открыт. Это Демичев, министр культуры СССР, говорил. «А если вы о себе не думаете, хоть о ребенке подумайте, ведь с ним может что-нибудь случиться». …Меня возили на проработки в каждый мой выходной с утра: или в райком, или в управление, или в министерство — каждую среду… Вот они вызывают тебя, там сидят представители района, прокурор, представитель КГБ, представители райкомов, горкома КПСС, директора крупных производств. И они начинают: “Вы не то всё делаете, товарищ главный инженер!” Я говорю: «Я главный режиссер». — «Неважно! Слушайте, когда вам говорят!» Умирали люди на некоторых проработках. Выносили труп. Но приехал человек, министр культуры бывший (или его зам, я забыл), и сказал: продолжать проработку. Уж секретарь райкома: «Ну может, дальше решим в рабочем порядке?» — «Нет, продолжать проработку!». Приказано изничтожить — надо изничтожить… Являюсь. Начинается разговор: «Ну? Ну? Чего вы озираетесь, боитесь?» Я: «Нет, вы все время нукаете, вот я и гляжу, где тут — лошадь». Они свое: «Ваша деятельность — это антисоветская деятельность. Вы должны признать свои ошибки. Вы не можете руководить театром». В очередной раз они предложили: поставьте творение Брежнева. Пришла депеша. С курьером. С печатями. «Вместо того чтобы заниматься вашими безобразиями, вы бы лучше подумали, как осуществить великие произведения руководителя государства и т.д. Мы не ограничиваем вас в выборе: «Целина» или…» Идет перечень его бессмертных творений… Мы садимся (по-моему, с Можаевым): «С вниманием прочитав экстренное послание, напрягши весь запас умственных способностей…»
— Это же ёрничество.
— «…интересует вопрос: вы согласовали с автором возможность постановки, и доверяет ли автор мне осуществить это? Если не согласовали — значит, вы не умеете уважать даже авторского права…»
— Вы абсолютно человек этой системы.
— «…и как вы планируете эту работу: совместно с автором, или разрешение автора на инсценировку, или утверждение автором готового спектакля…»
— Вы понимали, что это наглый ответ?
— Я просто забавлялся.
— И никогда не срывались?
— Бывало. Когда доводили, у меня всё замыкалось. Один раз это было у замминистра культуры РСФСР. Они закрывали «Павшие и живые» — спектакль по стихам поэтов-фронтовиков. (Закрыть — означало запретить. Обычно допремьеры. — А.М.) И пришел со мной туда Константин Симонов.
— Заступаться?
— Скорее, выразить недоумение: почему такой спектакль закрывают, патриотический. О поэтах погибших и некоторых уцелевших. А один говорит с улыбкой: «Ну чего вы за него волнуетесь, Константин Михайлович, ну поставит другой спектакль, о чем тут говорить…» И тут чего-то со мной стряслось. «Улыбаешься, так твою перетак!» Добрался я до его лацканов, меня Симонов за руку оттаскивал. Орал я уже не помню что, как урка все равно, и Симонова отшвырнул: «Я знаю ваши экивоки, вы любитель туда-сюда мотать».
25 июля 1980 г. умер Высоцкий. Таганка решила: будет спектакль его памяти, спектакль из его песен. На следующий день после смерти — задумали. В 1981-м — поставили. 25 июля — в первую годовщину — несмотря на строжайший запрет — сыграли. Это сейчас: славь — не хочу: книги, диски, портреты, гала-концерты, Госпремия… А я помню — не забыть — блокированная площадь, кольцо из барьеров, сержантов, автобусов, запертый выход из метро. Будто не театр на площади, а 4-й чернобыльский блок. И каждого, кто туда, надо проверить, и хорошо бы — кто оттуда. Кто оттуда выходил, нес радиацию, для склероза смертельную. И склероз это понимал. И шапка на нем горела — десять тысяч кокард.
СТЕНОГРАММА ХУДСОВЕТА
в театре на Таганке
21 июля 1981 г. (за 4 дня до годовщины смерти Высоцкого)
Юрий ЛЮБИМОВ. Наши сегодняшние зрители, товарищи из управления посмотрели работу театра, и я предоставляю им слово.
САМОЙЛЕНКО В.М. (зам. нач. отдела театров и концертной работы Главного управления культуры). Мы считаем, что основная идея поэтического представления остается прежней (уже, значит, смотрели, выражали недоумение и пожелания. — А.М.). Конфликт поэта с обществом, отсутствие гражданской позиции у поэта и данного вечера. Об этом мы говорили неоднократно, заявляем об этом и сейчас. Естественно, мы не рекомендуем это для показа («не рекомендуем» на их языке означало «запрещаем». — А.М.).
Юрий ЛЮБИМОВ. У вас превратное представление о мире художника. Вы люди некомпетентные, чтобы решать вопрос о крупном русском поэте. Говорить поэтому я буду на другом уровне. Более того, я напишу письмо и пошлю его в Политбюро…
САМОЙЛЕНКО В.М. Только не надо угроз… Это наше общее мнение.
Юрий ЛЮБИМОВ. Вы уже успели, даже не дойдя до кабинета, составить мнение…
Лев ДЕЛЮСИН (доктор исторических наук, участник Сталинградской битвы). Я могу сказать как фронтовик. Я считаю, что никакой односторонности в изображении военной тематики в поэтическом представлении нет. Нужно быть бесчувственным идолом, чтобы так понять то, что пропел Высоцкий.
Николай ГУБЕНКО. Не делайте, ради бога, той глупости, которую совершили в свое время по отношению к другим писателям. Если вы совершите это ужасное кощунство, то разрушите святую веру в идеалы, на которые в каждой своей речи указывает Леонид Ильич Брежнев, подчеркивая, что мы — общество настоящей Свободы, настоящей Демократии, в котором ничего не утаивается! Возьмите наши центральные газеты — «Правду», «Известия». Это голос нашей партии! Не подрывайте веру в нашу партию, в наш народ, с которым партия считает всегда своим первейшим долгом советоваться и считаться. Не разрушайте веры в искренность советского человека — иначе вы сделаете из Володи, из этого спектакля еще один антисоветский пасквиль и будете действовать на руку нашим идеологическим врагам, которые сидят, как в окопах, и только и ждут момента, чтобы спектакль кастрировали, закрыли, чтобы появилась пища для новой идеологической провокации. (Тогда казалось, что это защитная маска, притворная демагогия. Но из Губенко, актера Таганки, вырос министр культуры СССР. Потом он оттяпал у Любимова три четверти здания, потом стал депутатом Госдумы от КПРФ. — А.М.)
25 июля запрещённый спектакль сыграли. Любимов нашёл формальную уловку — объявил: «Это будет не спектакль, а вечер памяти. По приглашениям». Объехал на кривой.
СТЕНОГРАММА ХУДСОВЕТА
13 октября 1981 г.
Юрий ЛЮБИМОВ. Ситуация очень плохая. Плохой она была и летом, в годовщину смерти Высоцкого. Делалось все это в непозволительных тонах, и вчера было продолжено. В таких условиях я работать больше не могу и не буду. Я довел это до сведения и высоких чинов, и теперь мы ждем решения.
Почему я настроен так пессимистически? Потому что это будет означать не только запрет спектакля. За этим скрывается более серьезное и глубокое явление… Если бы дать этим людям волю, то они от Пушкина оставили бы тоненький цитатник; Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Сухово-Кобылина — всех троих издали бы на 10 страницах.
Николай ГУБЕНКО. Для нас этот спектакль — спектакль очищения. Мы имеем право сделать такой спектакль, потому что живем в государстве, где существует высокий эталон искренности и правды. Его дал нам Владимир Ильич Ленин и продолжает утверждать Леонид Ильич Брежнев.
…Сейчас по разговору не понять, с кем имеешь дело. У всех на устах многопартийность, фракция, оппозиция; «Радио Свобода» не только слушают, но и сами по нему вещают; вчерашний секретарь обкома громит Политбюро — храбрый народ. А как вспомнишь — расхрабрились-то совсем недавно. Поэтому в 1990-м интересно послушать, что говорил человек в 1980-м. Что говорил и зачем. (А сейчас, в 2014-м, через 25 лет, — хорошо видно, куда приехали.)
«ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ КУЛЬТУРЫ
МОСГОРИСПОЛКОМА
2 ноября 1981 г.
Несмотря на предупреждение Главка о персональной ответственности руководителей театра, 30 октября в Театре драмы и комедии вновь состоялись теле- и киносъемки репетиции, а 31 октября — публичный показ спектакля, посвященного памяти В.Высоцкого, не принятого и не разрешенного к исполнению, что является грубым нарушением решения исполкома Моссовета.
За грубое нарушение установленного порядка приема и показа новых постановок ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Директору театра и главному режиссеру объявить строгий выговор.
2. Предупредить руководство театра, что в случае неподчинения приказу ГУК будет решен вопрос об их дальнейшей работе в театре.
Начальник ГУК — В.Ануров».
***
…Сохранилось сделанное тогда же, в 1989-м, видеоинтервью с актёром Леонидом Филатовым. Вот фрагмент:
ФИЛАТОВ. Оно было не такое уж вегетарианское, брежневское время. Оно было, так сказать, умеренно людоедское. Просто научились пользоваться вилкой и ножом при пожирании людей. По существу всё продолжалось: уничтожались биографии, рушились репутации. И что делали с художниками: кого на Запад, кого в могилу, и уж в редких случаях на Восток или на Север… Однажды говорю: «Юрий Петрович, ну как же они не понимают — все вот эти, которые давят и душат нас?! Ведь были уже параллели: Пушкин и Дантес; ведь потом история так расправилась с Дантесом». А Любимов мне: «Какой ты наивный человек! Ты думаешь, что они для себя, для своих жен и детей — Дантесы что ли? Они Пушкины! А Дантесы для них — это мы». Такой с работы приходит и жалуется жене: ох, сегодня эти сволочи довели меня! Я просто представляю себе эту картинку семейную. Нормального убийцу-людоеда, который пришел домой с работы. Назакрывал, наувольнял, наубивал, выслал за границу пару людей. Устал очень, и сердце покалывает.
***
— Стоило возвращаться?
— Хорошо бы Феликса убрать (через год с небольшим памятник Дзержинскому свалили. Через 15 — стали требовать возвращения. — А.М.) — ведь раньше на площади фонтан был. Говорят, что фонтан цел, хранится где-то. Гораздо же лучше, если не будут пугать.
— Стоило ли возвращаться?
…Я повторяю и повторяю этот вопрос. Дома за ужином. В кабинете Любимова перед телевизором, показывающим схватки Ельцина — Полозкова. По дороге на вечер Эдисона Денисова… Всякий раз Ю.П. отвечает по-иному: то печально (с рюмкой в руке), то с сарказмом (слушая съезд), то грубо ругаясь (утопая в грязи перед памятником Чайковскому).
— Когда я увидел, как меня порезала смелая передача «Взгляд»… А ведь я очень мягко сказал, что литовцы — христиане, и не следовало бы объявлять им ультиматум в канун Пасхи. На то, кажется, и Президентский совет, чтобы вовремя посоветовать.
— Вероятно, не сам «Взгляд» вырезал…
— У нас никогда виноватого не сыщешь. Все по-прежнему. Та же система пропусков, грубость, подозрительность. Меня не пускали в телецентр с израильским паспортом — это для них не документ.
— Вы из принципа отправились в «Останкино» с израильским паспортом? Наслушались про «Тель-Авидение»?
— Советский дома лежит, а с этим я езжу по всему миру — в ОВИРе толкаться не надо, визу просить не надо, бесконечные просьбы писать и месяцами ответа ждать — не надо.
— Русский художник ездит по израильскому паспорту?
— Это не ко мне. Это вы спросите в Верховном Совете у товарища Лукьянова — когда он собирается закон о выезде принять. Другие страны требовали, чтоб я попросил политического убежища. Только Израиль, ничего не требуя, сам гражданство предложил. А Солженицын мне потом сказал: «Это вас Бог надоумил избрать Иерусалим».
…В 1982-м Любимов заканчивал «Бориса Годунова». Казалось бы: Пушкин, русская классика — что может быть лояльнее? Ведь не Брехт, не Можаев, не Высоцкий. В постановку вмешался Брежнев. Взял да и помер. И не поймешь — то ли свинью подложил, то ли на руку сыграл. Но это происшествие актуализировало спектакль до неприличия. На престол генсека взошел Андропов (шеф КГБ СССР, палач Будапешта). Ответственные товарищи, пришед на приемку спектакля, услышали (не исключено, что впервые в жизни):
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач,
Возьмет венец и бармы Мономаха…
Заткнув уши, втянув головы в плечи, министерские деятели в ужасе бежали из театра
«Кабала святош» — так затравленный драматург Булгаков назвал пьесу про затравленного драматурга Мольера. Бедный окровавленный мастер… Потом Любимов сыграл Мольера. Советская власть, выходит, сыграла роль Людовика ХIV («Государство — это я»).
…В конце 1982-го Любимов заканчивал «Бориса Годунова». Казалось бы: Пушкин, русская классика… Но тут помер Брежнев. И спектакль стал актуален до неприличия. На престол генсека взошел Андропов (шеф КГБ СССР, палач Будапешта). Ответственные товарищи, пришед на приемку спектакля, услышали:
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач,
Возьмет венец и бармы Мономаха…
Втянув головы в плечи, министерские деятели в ужасе бежали из театра.
СТЕНОГРАММА ХУДСОВЕТА
в Театре на Таганке. 7 декабря 1982 г.
Сергей КАПИЦА (академик, доктор физико-математических наук). На меня спектакль произвел большое впечатление. Меня поразили его цельность и точность.
Борис МОЖАЕВ (писатель). Главная мысль Пушкина в спектакле звучит, проходит красной нитью: «Да, жалок тот, в ком совесть не чиста!»
Альфред ШНИТКЕ (композитор). Я испытал общее эмоциональное потрясение от этого спектакля.
Владлен ЛОГИНОВ (доктор исторических наук). То, что я увидел сегодня, — это было чудом, которого я ждал несколько лет. Я уверен, что завтра произойдет еще одно чудо. Впервые за все 10 лет я уверен, что Управление культуры Мосгорисполкома примет этот спектакль без замечаний.
Юрий ЛЮБИМОВ. Я всегда любил оптимистов…
СТЕНОГРАММА ОБСУЖДЕНИЯ
в Главном управлении культуры
10 декабря 1982 г.
ДРУЖИНИНА М.Г. (начальник репертуарного отдела Главного управления культуры). Актер театра обращается с пушкинским текстом к современному зрителю: что же вы молчите — кричите! А дальше, как известно, «народ безмолвствует». Чтобы избежать двусмысленности такого финала, нужно подумать о возможности его уточнения. А «Вечная память»? Кому её поют? Опять-таки возникает двойственное восприятие мысли театра. И вряд ли у бродячей труппы, которая разыгрывает спектакль, может быть в запасе тельняшка, в которой выходит Золотухин, или кожаное пальто, в котором играет Шуйский. Мне кажется, что эти современные атрибуты, которые переносят действие в нашу современность…
Юрий ЛЮБИМОВ. Ох, тяжела ты, шапка главного режиссера!.. Простите, продолжайте.
ДРУЖИНИНА М.Г. Когда я говорила о двусмысленности восприятия, то я имела в виду то, что это безмолвие народное сейчас будет как бы в зрительном зале. Вряд ли правомерно считать это в наши дни возможным.
ИОНОВА Л.П. (ведущий инспектор Управления театров Министерства культуры СССР). Не нужно разжигать огонь.
СЕЛЕЗНЕВ В.П. (заместитель начальника Главного управления культуры).В отношении тельняшки, галстука и кожанки каждый может толковать по-своему. А зачем этим заниматься, когда это не имеет отношения к деятелям того времени? То ли для того, чтобы еще больше зашифровать сложность этого спектакля, то ли наоборот. Это все связано и с народной массой, которая представлена, и народом, о котором идет речь, и шуткой о народной постановке этого спектакля. Возникает ироничность в отношении всего, что касается народности. Что касается финала спектакля — настолько уже отбивается и изолируется исполнитель от всего спектакля и настолько заземляется, что выходит в зрительный зал и отторгается, вырывается из контекста. Он провокационно обращается в зрительный зал: отчего вы молчите — кричите! И дальше идет пушкинский текст. Здесь возникает некоторое недоумение. Если даже допустить чисто художественную возможность такого приема, то обращением к сегодняшнему залу персонажа от театра — что, пропускается вся история от Бориса Годунова до сегодняшнего дня? Так и промолчал народ, так и прошли бесшумно эти годы? Здесь где-то и художественная сторона не вполне понятна. Не говорю уже об идеологических моментах.
Юрий КАРЯКИН (писатель). Объяснитесь, потому что этот намек некрасив. В чем вы видите идеологические пороки спектакля?
СЕЛЕЗНЕВ В.П. Реплику, которую говорит Губенко, не надо подавать в провокационном порядке. Я помню все, что говорю, отдаю себе отчет. Происходит передача со стороны Бориса Годунова власти своему сыну, человеку в абсолютно современном костюме, но не скажу, чтобы с абсолютно русским лицом.
Александр АНИКСТ (доктор искусствоведения). Я не понял насчет того, что Борис Годунов передает власть своему сыну с нерусским лицом.
СЕЛЕЗНЕВ В.П. Ну, он как бы татарин, цыган, что ли, сын его. Если идет намек на определенную национальную принадлежность Бориса, то как-то мы должны проследить — случайность это или закономерность?
Селезнев (замначглавупркульт) даже не подозревал, что повторяет слова смертельно напуганного обывателя из пьесы Шварца «Дракон»:
ЛАНЦЕЛОТ. А что Дракон сделал доброго?
ШАРЛЕМАНЬ. Он избавил нас от цыган.
ЛАНЦЕЛОТ. Но цыгане — очень милые люди.
ШАРЛЕМАНЬ. Что вы! Какой ужас! Я, правда, в жизни своей не видал ни одного цыгана. Но я еще в школе проходил, что это люди страшные.
ЛАНЦЕЛОТ. Но почему?
ШАРЛЕМАНЬ. Это бродяги по природе, по крови. Они — враги любой государственной системы, иначе они обосновались бы где-нибудь, а не бродили бы туда-сюда. Их песни лишены мужественности, а идеи разрушительны. Они воруют детей. Они проникают всюду. Теперь мы вовсе очистились от них, но еще сто лет назад любой брюнет обязан был доказать, что в нем нет цыганской крови.
ЛАНЦЕЛОТ. Кто вам рассказал все это о цыганах?
ШАРЛЕМАНЬ. Наш Дракон.
Юрий КАРЯКИН. Вы смеете говорить такое выдающемуся, талантливейшему человеку! У вас нет уважения ни к таланту, ни к искусству, ни к чему. Вы смеете говорить о народе. Вам в спектакле народ не понравился. А народ разный бывает. Это безграмотное и хамское выступление.
Юрий ЛЮБИМОВ. Ваше внимание привлекли два-три места, которые являются намеками на события, в то время недавние. Перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, что их можно было истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он вкладывает в уста исторических личностей, он должен заставить их говорить в соответствии с установленными характерами. Поэтому надлежит обратить внимание лишь на дух, в каком задумано все сочинение, и на то впечатление, которое оно должно производить. (Чиновники не понимали, что Любимов издевается. Эти фразы — точная цитата из письма Пушкина Бенкендорфу, 1830 год. — А.М.) …Вы ничего не хотите понять и продолжаете так же жестоко, оскорбительно администрировать. Жизнь показала, что я умею делать спектакли. И жизнь показала, что вы руководить нами не умеете. Меня с работы снимали и из партии выгоняли за то, что я ставил «очернительное» произведение. И за «Высоцкого» меня таскали по инстанциям. Вы думаете, что я боюсь вас? Мне просто смешно.
— Стоило возвращаться?
— Я был потрясен, когда захлопали Сахарова. Я был глубоко оскорблен за Андрея Дмитриевича, когда его этак рукой просили забрать бумажки, отмахивались, как от мухи (на съезде народных депутатов Сахарову затыкали рот аплодисментами. А отмахивался Горбачев. — А.М.). Но что совершенно меня убило — встает вчера депутат и говорит, что вот, мол, нам подали автобусы, мы съездили на могилу Сахарова, очистились и вернулись в Кремль работать. Сперва довели до того света, потом ездят очищаться. Что за цинизм, что за дикость. Видите (смотрим по ТВ Съезд депутатов РСФСР), на балконе сидят 400 так называемых гостей, которые ведут себя безобразно…
— Группа скандирования?
— У товарища Сталина называлась «группа ликования». Их начальник в сортире застрял — некому было сигнал дать, 40 минут непрерывной овации, люди в обморок падали…
…Любимов едет в Англию. Ставит там «Преступление и наказание». На банкете среди похвал и тостов чиновник из советского посольства шипит: «Преступление вы совершили. Теперь ждите наказания». Взбешенный Любимов дает резкое интервью. И остается лечиться в Англии.
К этому моменту все уже забыли, что Анатолий Эфрос снял телефильм по пьесе Булгакова «Кабала святош. (Мольер)», где заглавную роль — роль опального руководителя театра — сыграл (блистательно!) Любимов. Фильм лежал на полке.
МОЛЬЕР. Я сегодня чуть не умер от страху. Золотой идол, а глаза изумрудные. Руки у меня покрылись холодным потом. Поплыло всё косяком, всё боком, и соображаю только одно — что он меня давит! Идол!.. Укладывай всё. Сыграю завтра в последний раз, и побежим в Англию. Как глупо! На море дует ветер, язык чужой, и вообще дело не в Англии…
Из Англии Любимов пишет письмо «наверх», где условием возвращения ставит отмену запрета на спектакли «Владимир Высоцкий» и «Борис Годунов». Надежда (тщетная) на милость Андропова исчезает со смертью генсека. К власти приходит Черненко Константин Устинович.
УКАЗ ПРЕЗИДИУМА
ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
О ЛИШЕНИИ ГРАЖДАНСТВА СССР
ЛЮБИМОВА Ю.П.
Учитывая, что ЛЮБИМОВ Ю.П. систематически занимается враждебной Союзу ССР деятельностью, наносит своим поведением ущерб престижу СССР, Президиум Верховного Совета СССР постановляет:
На основании статьи 18 Закона СССР от 1 декабря 1978… лишить гражданства СССР Любимова Юрия Петровича, 1917 года рождения, уроженца гор. Ярославля.
Председатель Президиума Верховного Совета СССР К.ЧЕРНЕНКО.
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Т.МЕНТЕШАШВИЛИ.
Москва, Кремль. 11 июля 1984 г.
МОЛЬЕР. Меня раздражают, за мной гоняются! И вышло распоряжение архиепископа не хоронить меня на кладбище. Стало быть, все будут в ограде, а я околею за оградой. Так знайте, что я не нуждаюсь в их кладбище, плюю на это! Всю жизнь вы меня травите…
— Стоило возвращаться?
— Вернулся, а у вас тут исход. Вернулся один, а бегут десятки тысяч. От страха, от безнадежности, лжи — не знаю. Четыре года врали о Чернобыле — все чисто, все безопасно. За это время сотни тысяч уже заплатили здоровьем и еще заплатят смертями, бесплодием, детьми-уродами. Жертв — как на войне. И никто не виноват. И те же, кто врал, теперь «принимают меры». Они же врут, чтоб паек не потерять, чтоб сладко есть. И никто им не сказал: вы людоеды, подите вон со своих постов. Ведь это ложь не брежневская, о которой и слушать надоело, это ложь сегодняшняя. Опять властители обманывают народ. Ничего не меняется.
— Вас заставляли ставить спектакли к съезду, к юбилею?
— Конечно. Говорили: если хотите работать — ставьте «Мать».
МОЛЬЕР. Извольте… я, быть может, вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал?.. Ваше величество, где же вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер?.. Но ведь из-за чего? Из-за «Тартюфа». Из-за этого унижался… Ненавижу королевскую тиранию!.. Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что я червь?
— Я поставил «Мать». Они издевались, заставляли по 5–6–10 раз сдавать, запрещали. Спектакль «Живой» 21 год валялся, а ведь это не книга. (Спектакль не книга и не фильм, который лежит на полке и не меняется. Спектакль — живой, актёры стареют, умирают. — А.М.) Без конца заставляли вхолостую работать, при пустом зале для них играть, как удельные князья. Это же очень унизительно. Но в то же время я испытывал гордость за актеров — они, зная, что запретят, играли абсолютно свободно и ничего не смягчали. Работали для искусства, для себя.
— Неужели до Фурцевой не доходило…
— До нее Зыкина доходила, когда они вместе закладывали, парились… (Фурцева — министр культуры СССР. Закладывать — доносить. Но в данном случае «закладывать за воротник» — кирять, квасить, бухать. — А.М.) Фурцева ничего не поняла даже в «10 днях…». Ей нравились кремлевские концерты во Дворце съездов — свои вкусы, взгляды, пайки, дачи… Они же к искусству не имеют отношения. Вообще искусство никому не нужно. Правителей оно всегда раздражает, не только коммунистов, но и фашистов, и феодалов. Китайские династии до нашей эры с музыкой боролись.
— «Кузькин» не Кант, не Гегель. Что тут не понять?
— Фурцева сказала: «Иностранцам и ездить-шпионить никуда не надо — они тут увидят, что у нас творится». А ее помощник: «Даже если это и было — этого не было, потому что нам это не надо».
— Она ж русская женщина — неужели не брало за душу?
— Она приличней Демичева была. Могла сама позвонить: «Ну что вы там с этим евреем (Якобсоном покойным)? Зачем он вам понадобился?» Они его не хотели пустить в Италию со мной спектакль ставить. Говорю: вам он тут не нравится, все на него доносы пишут, вот и пустите его выполнять партийное задание на благо Родины. К тому ж и Берлингуэр Брежнева просил. Она: «Да берите вы вашего еврея и уезжайте быстрей!» Мы и уехали. Он хоть перед смертью Италию увидел.
— Юрий Петрович, хотите, я вам «Молодую гвардию» почитаю?
— Роман? Но я же всю эту муру играл.
— Нет, журнал. Вас тут Куняев в диссиденты записал. «Сейчас судьба диссидентов семидесятых годов всячески героизируется, журналы наши заполнены подборками стихов Галича-Гинзбурга, Коржавина-Манделя, Бродского, Алешковского, страницами из Аксенова и Войновича, воспоминаниями о В.Некрасове, раздаются голоса о привлечении к ответственности различных чиновников, из-за которых вынуждены были остаться за границей Тарковский, Ростропович, Михалков-Кончаловский, Корчной, Неизвестный, Любимов. О них на глазах слагаются легенды, к их устам услужливыми телекомментаторами подносятся микрофоны, о них снимаются фильмы, и мы слышим: «Ах, невозможно было творить: зажим, репрессии; пришлось уехать, но мы все равно останемся деятелями русской культуры». Их судьбы то и дело сравниваются с судьбами Бунина и Шаляпина, Рахманинова и Набокова. Я думаю, что надо бы разобраться поглубже во всем этом потоке оценок и комментариев, потому что причины и цели «третьей», или, как ее еще называют, «еврейской», эмиграции были, как говорится, неоднозначными…» (Идеологически — в точности, как 25 лет спустя Поляков о Солженицыне. — А.М.)
— Я знаю — они меня и в евреи записали. Любимов — значит, Либерман. И Солженицына в свое время в Солженицеры записали. Таганку звали еврейским театром. Можаеву, Абрамову говорили: «Куда ты идешь, это же еврейский театр!» У меня много евреев артистов. Когда «Гамлета» послали на БИТЕФ в Югославию, то всех евреев не пустили. Смехова, Высоцкого… Сказали: «Введите новых» («ввод» — назначение на роль в давно идущий спектакль нового актера вместо заболевшего или умершего. Бывает «срочный ввод» — когда за 15 минут до спектакля узнают, что актер N запил. — А.М.). 16 человек не пускают, зато едет из КГБ куратор, которому фактически все подчиняются; он оформлялся как член коллектива. Я проснулся ночью и решил: не надо никого вводить и ехать, вдруг я не возьму первое место, они и скажут: «Вот вам Таганка вшивая, ничего и взять не могла». …Утром я иду к замминистра Попову. «Вам оказано доверие… это ответственное задание… БИТЕФу 10 лет…» Я посмотрел, подождал, пока он окончит ораторствовать. Доложите своему шефу, что никого я вводить не буду, если хотите — вводите сами, вот вы прекрасно сыграете роль Полония, Демичев-министр — короля. Ну а Гамлета выбирайте сами, вам виднее. Всего вам доброго. И вышел из кабинета. И никого не вводил. И все поехали. И Гран-при взяли.
— Стоило возвращаться?
— Ловлю себя на мысли, что уже не нужен этому театру. Еще «оттуда» писал Демидовой: это будет возвращение на пепелище. В одну реку нельзя войти дважды. К сожалению моему глубокому. Это мы видим и в масштабах страны… Я родился в 1917-м, 30 сентября, — успел до революции. Прожил тут всю жизнь, пока очередной мудрец из Политбюро, не приходя в сознание, лишил меня того, чего невозможно лишить.
— Всегда ли вы держались такого образа мыслей? Испытывали ли вы иллюзии? Были ли обольщены режимом, идеей?
— Верил — нет. Одурманен — был. Мы с братом смели говорить отцу: «Правильно, папа, вас сажали. Вы отсталый тип».
— Павлики Морозовы.
— Нет, мы не доносили. Но представьте: бесконечная пропаганда — как мы растем, как «широко шагаем» — на улице, в школе, везде. А папа говорил: когда кончится это безобразие?
В этот исторический момент Любимов репетировал «Маленькие трагедии» Пушкина и часто говорил цитатами.
— «Безбожный пир, безбожные безумцы!» (Он говорил не только о властях СССР, но и о «большинстве». — А.М.) Что вы творите с миром, что вы творите?! Одумайтесь, пока не поздно… Помните, Гамлет говорит королеве: «Покайтесь в содеянном и воздержитесь впредь!». А сейчас это можно сказать всей стране: покайтесь в содеянном и воздержитесь впредь! Это каждый житель наш должен себе сказать. Тогда, может, чего-нибудь выйдет. А иначе ничего не выйдет!
— Стоило возвращаться?
— Эта страна всех развратила. Под лозунгами труда и трудящихся тут никто не работает и презирают труд. У меня дед трудился всю жизнь, отец тоже. Он понял это безобразие сразу… 70 лет тянулось. И Николай Робертович Эрдман (гениальный драматург) тоже ошибся. Уж такой умный человек. Сперва он печально говорил: «Ну я, к-конечно, н-ничего не увижу, но в-вы, Юра, может, что-нибудь и увидите». Потом, через несколько лет: «Юра, я д-должен вас огорчить, вы т-тоже н-ничего не увидите». Теперь я должен огорчить президента: он тоже ничего не увидит. (Президент тут — это Горбачёв, но и сегодняшнего мы должны огорчить. — А.М.)
— Спасибо, Юрий Петрович, я ушел.
— Прекрасно.
…Мы пишем и пишем о том, что надо вернуть изгнанникам гражданство, надо извиниться.
Но пока мы говорим о возвращении изгнанников, а правительство о них молчит, из страны уезжают — нет, бегут — сотни тысяч.
И что — опять назовем миллионы граждан предателями Родины? Как назвали этой уголовной кличкой миллионы солдат, попавших в плен по той же причине — по бездарности неграмотного правительства?
А беглецы эти будут не худшие из сынов России, как не были худшими ее солдаты. Ведь покинут дом не придурки, не калеки, не старики, не больные, не чиновники — эти-то все останутся нам. Уйдут крепкие, деловые, грамотные, инициативные, честолюбивые и трудолюбивые — другим там и не пробиться, райские кущи их там не ждут, на море дует ветер, язык чужой… и вообще дело не в Англии…
Кажется, вот-вот услышим начальственное: «Ничего, введёте новых». Введём, конечно, никуда не денемся. Но хорошо ли будут делать дело люди, срочно введённые на роли ученых, врачей, изобретателей? Что будет с нами, если инструкторы, пропагандисты станут стоматологами, скрипачами, доярками — это ведь не Полония играть…
Я говорю со старым, вспыльчивым человеком, повидавшим всякое и хлебнувшим всего — и у Берии «плясал», и с «коктейлем Молотова» немецкие танки встречал, и с генсеками ссорился.
Мастера ждали как Бога. Оправдать такие ожидания невозможно.
Да и время истекло.
Исчезло внешнее давление, когда для порядочных людей было лучше со злым Мастером, чем с добрым секретарем райкома КПСС.
Копился груз предательств, молодость давно ушла, а красиво умирать никто не научил.
В 1982-м в статье о Любимове я написал: «Обычный театр существует по синусоиде: расцвет, кризис, застой, новый подъем (пусть и не очень высокий), новый застой… Таганка расплатится за свой долгий взлет гибелью мгновенной и окончательной. Она не впадет в застой. Она просто исчезнет. Случаются театры одной личности. Был театр Мейерхольда, театр Таирова. Такие художники не имеют наследников и не могут их иметь».
Напечатали это в Таллине летом 1983 года. На непонятном эстонском языке. Статья была хвалебная, а Таганка — в жуткой опале. Эстонские друзья опубликовали. У нас была солидарность против режима.
А Таганка была оплот и форпост этой солидарности. И нигде в мире это слово — Таганка — не требовало ни объяснений, ни перевода.
Всё вдребезги. Всё, всё…
…И вот 1989-й. Театр в раздрыге, эйфория по поводу возвращения Мастера прошла, актеры не в форме, Мастеру не удается их сплотить. Жаль. Но и страна в раздрыге, и общественная эйфория, увы, прошла, и мы все не в форме, и президенту не видать желанной консолидации как своих ушей.
Любимов поставил два десятка знаменитых спектаклей, он театральная эпоха, но он сделал бы в десять раз больше, если б не сдавал спектакли тупым, лживым, подлым шкурникам по 5–6–10 раз. Голландский фермер один кормит 113 человек. Наш — кое-как четверых. Голландец — вольный, наш — подконвойный. А разве художнику надо меньше свободы, чем пахарю?
…В приведенных выше стенограммах фигурируют чиновники от культуры. Конечно, они были только исполнителями, винтиками. Конечно, приказ закрыть спектакль исходил сверху. Но без послушных винтиков и на все согласных гаечек ничего не завинтишь, не закрутишь. Идет время, винтики и гаечки растут в диаметре, а потом глядь — это уже ключ и отвертка, надежные инструменты.
P.S. Вы прочли текст, написанный в 1989 году — 25 лет назад. С тех пор советский человек стал россиянином, шестёрки — тузами (министрами, депутатами), унтера — генералами, винтики и гаечки — идеологами. В общем, всё на месте. И все на месте.
Сейчас назовут Таганку «Театр им. Ю.П.Любимова», но сохранится ли его дух в новых спектаклях? Жаль, если мемориальная табличка будет висеть на здании с тем же правом и с той же пользой, как висит на Большой Коммунистической табличка «улица Солженицына», как висит крестик на шее бандита или чиновника-ворюги.
Мастер покинул театр. Навсегда.
