Многие жалуются на ускоряющийся темп жизни, но отдаем ли мы себе отчет в том, что конкретно изменилось в наших графиках по сравнению с прошлыми эпохами? В интервью историк Светлана Малышева и социолог Виктор Вахштайн рассказали, как экономика влияет на восприятие темпоральности, почему жители мегаполиса одновременно существуют в разных ритмах и как ночные развлечения связаны с привилегиями высших классов.
«Возможность не спать ночью была демонстрацией статуса и благосостояния»
Важнейшей вехой в изменении восприятия времени был переход от аграрного общества к индустриальному. В аграрном обществе время было коллективным, цикличным и непрерывным — все события переживались сообща, не было резкого разделения на время труда и досуга. Индустриальное общество разорвало этот цикл. У человека появилось индивидуальное время, которое он мог проводить вне коллектива, в котором трудился. Правда, для тех, кто не привык мыслить себя вне привычного сообщества, это подчас оказывалось стрессом.
В XIV веке возникают городские часы, и это тоже стало важным поворотным моментом в переосмыслении времени. Время всегда было конкретно, прочно связано с определенными занятиями: время молитвы, время выхода на поле, время окончания работ. Даже счет времени был привязан к повседневному ритму жизни. В древности существовало такое понятие — «косой час». В разное время года светлое и темное время суток имеет разную продолжительность. Но и темное, и светлое время суток для удобства делили на 12 часов: и день, и ночь состояли из 12 часов, но продолжительность «дневных» и «ночных» часов оказывалась разной, за исключением дней равноденствия. Время было адаптировано и для представителей разных слоев и «профессий». С появлением часов время становилось не просто исчисляемым, но и безличным, единым для всех.
Историк культуры Виктор Живов верно подметил, что собственником времени в России всегда было государство. В Европе вся система измерения времени создавалась постепенно «снизу» — городской культурой, потребностями развитием торговли. А в России новации в этой сфере внедрялись «сверху». Речь идет, прежде всего, о «приближениях» российского календаря к европейскому, осуществленных Петром I и много позже, в 1918 г. — советским правительством (хотя эксперименты с «зимним» и «летним» временем продолжают происходить и на наших глазах).
В Западной Европе раньше начали процессы урегулирования проблемы выходных дней на промышленных предприятиях. Но проблемы существовали и там. После выходных и праздников, которых всегда не хватало, рабочие практиковали так называемый «голубой понедельник» — в массовом порядке просто не выходили на работу.
В Российской империи время труда и отдыха регулировало государство, причем, отдельно для разных социальных групп. Единых дней еженедельного расписания не было до революции 1917 года, и это был дополнительный фактор расслоения общества. Из двух групп праздничных дней царской России — «статских торжественных» (праздники, связанные с царским семейством) и «табельных» (дни религиозных православных праздников) — первые являлись выходными лишь для определенных городских групп (чиновников, студентов и др.). Разное количество дней отдыха было у ремесленников и рабочих. Самой болезненной проблема отдыха была для торговослужащих — многие приказчики вынуждены были работать и в воскресенья, и в праздники, имея только три выходных дня в году.
Наличие неограниченного времени досуга подчеркивало статус и состоятельность обладавшего им, расходование времени было «демонстративным потреблением». Возможностью не спать ночью, а предаваться ночным развлечениям могли пользоваться лишь те, кому не нужно было вставать чуть свет на работу. Это было привилегией, прежде всего, богатых и именитых. Известный актер Василий Иванович Качалов вспоминал, что когда его родители устраивали приемы, мать останавливала часы и завешивала окна, чтобы гости не думали о времени (так и сейчас делают в игорных заведениях). В XIX веке дворянская культура транслировалась сверху вниз: традиции ночных развлечений перенимают купцы (купеческие загулы), торговцы, а затем и низшие классы.
В начале советской эпохи , согласно Кодексу законов о труде, трудовым коллективам на местах предоставлялось право выбора — какой из дней недели будет выходным и в какие группы религиозных праздников он будет отдыхать. Советские праздники были обязательно выходными днями, а религиозные — по выбору коллектива. Эта празднично-досуговая демократия закончилась к концу 1920-х гг.: религиозные праздники исчезли из советского календаря, а для трудящихся в 1931 г ввели «шестидневку» (шестидневную рабочую неделю с шестым днем отдыха). Только в 1940 году, незадолго до войны, выходной вернулся на привычный день — воскресенье. А суббота стала выходным днем только после войны.
Виктор Вахштайн, социолог
«Возможно, стандартное время потеряет свою значимость»
Проблема времени не отпускала социологию на протяжении всей второй половины ХХ века. Яростная полемика развернулась вокруг двух разных способов мыслить отношения между временем и сообществом. В основе первого направления, связанного с именем Эмиля Дюркгейма и ставшего мейнстримом, лежит представление о том, что время является социальным конструктом, и, следовательно, объективного времени просто не существует. Подпавшие под обаяние Дюркгейма антропологи скрупулезно изучили, как в разных сообществах по-разному «течет время». К примеру, в некоторых культурах представление о времени не позволяет сказать «время лечит»: у человека, принадлежащего к таким культурам, нет ощущения, что со временем он удаляется от события, которое его травмировало.
Иммануил Кант предположил, что время — трансцендентальная категория, то есть оно локализовано в «воображаемых очках», через которые человек смотрит на мир, потому что его разум так устроен. Дюркгейм попытался усилить и социологизировать тезис Канта: человек действительно видит мир через «очки», но изготовило их для него то сообщество, которому он принадлежит. Однако позднее структурная антропология попыталась выделить структуры восприятия времени и столкнулась с проблемой: антропологи поняли, что «сообщество» — рыхлое и многослойное понятие, тем более в современном мире.
Есть замечательное исследование антрополога Дарьи Димке, описывающее, что происходит в одном сибирском поселке городского типа, когда там останавливается завод. Оказалось, что утренний заводский гудок структурировал жизнь, синхронизировал различные ритмы. Мать просыпалась с гудком, чтобы приготовить завтрак для детей, ее муж-рабочий приходил в себя после похмелья и шел умываться, и т.д. Когда завод закрылся, пропал и гудок, но на смену прежнему привычному ритму не пришло ничего нового: работы нет, а деревенской жизнью бывшие работники завода жить тоже не могут… Произошло то, что Дарья назвала «феноменом гетерохронии» — утраты общего ритма времени. В этом поселке никакие учреждения не открываются и не закрываются вовремя — если вам нужно что-то купить в сельском магазине, можно пойти домой к продавщице, чтобы она встала за прилавок. Так что идея о том, что сообщество создает ритм, не так очевидна, потому что и структура, и ритм могут создаваться чем-то другим.
Теперь посмотрим на альтернативу, которую предлагает нам феноменология. В ней время не конструируется сообществом, а создает его. Альфред Шюц выделяет четыре разных типа времени: 1) космическое время (он верил, что существует некое общее, объективное, подобное пространству время, «время физиков»); 2) durée — длительность субъективного переживания (например, когда вы спите, вы находитесь в этом времени); 3) стандартное гражданское время — время календарей (это ответ на вопрос: какое сегодня число, какой день, который час); 4) время «живого настоящего», где люди синхронизируют свои перспективы в процессе непосредственного взаимодействия. В социальном мире доминирует «время календарей», но в особые моменты на первый план выходит «живое настоящее». Например, в период новогодних праздников: общий ритм распадается на множество отдельных аритмичных взаимодействий.
Что касается восприятия времени жителем мегаполиса, недавно я принимал участие в работе студенческой «летней школы», где одна из групп предложила любопытную концепцию исследования, в котором городская мобильность — когда, куда, на чем поехать, чтобы везде успеть — представляется в метафорике игры с нулевой суммой. Вы, как и в компьютерной стратегической игре, должны принимать решения, а в случае неудачи пропускаете ход и теряете время. И я понял, почему двадцатилетние студенты так увлеченно работают над этой концепцией: они очень остро переживают чувство потери времени. Им не так важно, что именно они будут делать со своим временем (если они его выиграют, избегут пробок, очередей, заторов и проволочек) — но они боятся его потерять. Метафора игры в современном городе работает лучше, чем метафора «время как ресурс».
В «живом настоящем» люди коммуницируют друг с другом — но ни один из нас не принадлежит целиком к тому порядку, в котором находится. Город полиритмичен, и становится все более полиритмичным. И тут возникает феномен расцепления, разрыва и дробления коммуникативных форматов (которые некоторые называют фреймами). Когда Ирвинг Гофман читал свою знаменитую лекцию о том, как устроен фрейм «Лекция», сами лекции еще представляли собой действительно единый коммуникативный формат. Но сегодня лекция — это уже что-то иное: перед глазами лектора обычно разворачивается огромное количество микро-взаимодействий в других, «вложенных» в лекцию форматах: просмотр ленты новостей, переписка по смс, переписка «в контакте» с соседней партой и т.д. У каждого такого фрейма свой ритмический рисунок. И именно благодаря наложению таких ритмических рисунков образуется нечто, что мы именуем сообществом.
Есть утопическая, но не лишенная шарма гипотеза, что Шюц совершил ошибку, утверждая, будто доминирующим в мире повседневности является стандартное гражданское время, а живое настоящее — лишь «приятный бонус». Возможно, гражданское время уже не является доминирующей временной структурой. Наша жизнь не разворачивается в гомогенном стандартном времени: мы живем от одного телефонного звонка до другого, от имэйла до имэйла. Определяющим фактором становится сама себя упорядочивающая во времени коммуникация здесь-и-сейчас.
Иосиф Фурман
