В моей школе учились дети военных, они жили в военном городке, и дети лётчиков, они в авиагородке. Вот в авиагородке я и жил.
Unsplash
В армию я не хотел ни солдатом, ни офицером. Лётчиком — хотел, но хватит ли здоровья для медкомиссии? С выбором профессии в нашей школе проблем не было: дети военных в военное, дети лётчиков — в лётное.
Тоже попробовал – не хватило здоровья. Время не остановилось, нужно было что-то решать, а то станешь военным, только не офицером, а солдатом.
Покинув медкомиссию, подумал: «А врачом?»
Быть врачом, во-первых, – ответственно, почётно и так далее, да, это всё так… Но по-настоящему двигало мною то, что было во-вторых и в-третьих.
Мне нравилось, что врачи в белоснежных халатах, в тепле, не сидят на одном месте – обходы, планёрки, а стану хирургом – операционная, перевязочная, да и мало ли что ещё, чего я пока не знал.
В школе учился я неплохо. Решил попытаться поступить в мединститут — и поступил.
Учёба в школе и институте очень отличается, но привык — не скажу, что очень преуспел, но старался.
На начальных курсах всё было общее, никакой конкретики по специализации, понял для себя, что травматология — одна из тех отраслей медицины, которая чаще других вылечивает пациентов до полного выздоровления.
Сейчас много таких отраслей медицины, а тогда было меньше.
Со второго курса я посещал травматологический кружок при кафедре травматологии и ортопедии. С профессией я определился достаточно рано, хотя на старших курсах моё решение вынуждено было поколебаться после впервые увиденных родов на акушерстве.
Воочию видеть рождение маленького человечка для охламона двадцати годов было невообразимым чудом.
Не помню в деталях своих эмоций, но тужился я вместе с роженицей и окончанию работ был рад не меньше, чем она. Месяца на полтора-два с травматологией я закруглился.
В реальность меня вернул мой старший друг и товарищ — Константиныч, человек, который наставлял меня на путь истинный со второго курса, с тех пор, как я начал заниматься травматологией и ортопедией (в меньшей степени — ортопедией).
Он был доцентом кафедры и моим руководителем. Звали его Юрий Константинович, по фамилии — Скурихин. Ему было чуть-чуть до шестидесяти или чуть после шестидесяти. Мы знали только число и месяц его рождения, о годе он не говорил.
Мы и не спрашивали. Называли его Константинычем. Это ему нравилось, а нам нравилось, что в любое время дня и ночи он нас принимал и выслушивал любые наши проблемы, помогал их решать. Ему можно было говорить обо всём открытым текстом, не подыскивая слов и выражений. Константиныча в замешательстве я никогда не видел, да, наверное, если это случалось, видели немногие.
Он тянул нас с Бильсоном за уши, как дед Мазай — зайцев. И, в конце концов, это ему удалось. За что я ему благодарен, да и Андрей, я думаю, — тоже.
Юрий Константинович напомнил мне, кому, когда и где следует ковыряться, это был основной аргумент в пользу травматологии, и сказал, чтобы завтра я был на кружке.
Так закончился, не успев начаться, во мне акушер-гинеколог.
Кореша говорили, что я могу быть слесарем-гинекологом, но эта идея так и осталась в их нездоровой фантазии.
Я же относился к девушкам, как к самому прекрасному, что есть на этой планете, частенько они (девушки), разделяли мою точку зрения, поэтому применительно к ним не мог себе позволить предположение, что такой доктор может существовать.
Эдуард Коган
