В кульминационный момент Каннского кинофестиваля, когда на фестивальном небосклоне забрезжили фильмы титанов: Лоуча, Триера, Ли, — показали знаменательную для России картину «Царь» Павла Лунгина.
Из богатой на события жизни царя-реформатора, царя-ирода Ивана Грозного (для иностранцев он — terrible, и это правильно, ибо в макаровском словаре слово сие означает не только «жуткий», но и «необыкновенный») вырваны два года. Действие сфокусировано на взаимоотношениях Ивана IV с митрополитом Московским Филиппом (Колычевым). По сути, Лунгин предлагает фильм-диспут о власти высшей и земной, о силе и слабости облаченного в мантию правителя. Действие (война с ливонцами, «подвиги» опричнины) минимизировано, события задрапированы в фон для дискуссии-поединка не на жизнь — на смерть: между друзьями детства, а ныне идеологическими противниками.
Немалая часть фильма отдана молитвам. Уже в первой сцене царь пред иконами цитирует шестую главу Откровения Иоанна. Он сам у дверей в царство Апокалипсиса, сам движется за всадником по имени Смерть. Год 1566-й для авторов рифмуется с числом зверя. Свора опричнинных псов уже спущена, терзает виновных и невиновных. Луч света в темном царстве Филипп, игумен Соловецкий, призванный царем направлять церковь и народ на путь истинный. Но пыточные жернова заверчены, набирают обороты. Всех на кол! Все предатели. Не наяву, так в сердце. Все виноваты. Даже мертвые. Царь шабаш смертоубийственный оправдывает идейной необходимостью. Но ему нужна поддержка, мало того — любовь. Митрополита, народа... Бога. «Подай знак, что любишь меня», — молит он небо. Любовь эту он готов дыбой истребовать. «Не любишь ты меня», — печалится он Филиппу, перед тем как отдать приказ убить его.
По Лунгину, Грозный — юродивый, скоморох, безумец, изувер. Весельем тиранским допьяна веселится. Парк пыточных аттракционов. Хитроумные агрегаты из дерева для массовых истязательств сконструированы немцем. Он чертежи Леонардо приспособил под инквизиторские эксперименты в дикой стране.
Митрополит Филипп, канонизированный церковью, в фильме проходит примерно тот же путь, что и мамоновский герой в «Острове» — путь к святости. Но в «Острове» просветление монаха-отшельника происходит после покаяния, митрополит светлеет духом после мук и молитв нещадных. Он — инако — от царя — мыслящий. Считай, один из первых диссидентов. Жертва и моральный победитель.
Лунгин говорит, что не обращался к опыту Эйзенштейна. Но в визуальном ряде картины гуляют тени из эйзенштейновского шедевра. Та же тема одиночества тирана, который, как говаривал киноклассик, «един, но один». Эйзенштейна манила мука борьбы внутри властелина. Лунгин вывел из глубин на поверхность противостояние двух сил: добра и зла, власти, осененной Богом, и разрушающей силы тоталитарного беспредела. И в отличие от тиранического космоса «Ивана Грозного», «террибль» Лунгина мелок, гнилозуб и мерзок. И это не вина Мамонова. Актерские работы — лучшее в фильме. А Янковскому вовсе удалось невозможное. Убедительно сыграть святого. Внутренне оправданно, сильно, скромными средствами, без нажима.
Финал торжествует победу духовности над силами тьмы. Братья монахи не бросят тело казненного митрополита. Вместе с ним и с молитвами сжигают себя в храме. Одинокий царь сидит в «парке аттракционов», ждет народ... Но зря опричнина по дворам скачет, голосит. Не идут люди за опричниками. «Где мой народ?» — вопрошает посыпанный снегом царь. И все это аккумулирует масштабно оркестрованная музыка Юрия Красавина. Замах у музыки — прокофьевский, талант — увы, нет.
Летописные сообщения, жития, исторические изыскания — материалы об эпохе XVI века противоречивы. Поэтому Лунгин вытянул из спутанных исторических клубков нити для собственного высказывания, с которым можно соглашаться или спорить. Для меня, к примеру, кино это слишком поверхностное, очевидное, к тому же умозрительное, «заговоренное», когда вместо визуального штриха все объясняется словами. Как в школе. И средства выразительности — вполне себе наглядные пособия (черные вороны в небе — знак опричнины, капли крови, кропящие снег в петушином бою, — знак предстоящей казни). Но Лунгин говорит о необходимости достучаться до умов и сердец ожесточенного, впадающего в инфантилизм и сонную покорность общества. Вот отчего он все и разжевывает-растолковывает. Видимо, на родине картину ожидает судьба «Острова», вызвавшего сногшибательный энтузиазм у самых широких слоев. «Царь» тоже «говорит о важном», понятен. К тому же вовсе не комплиментарен по отношению к единоличной власти и сильной руке. У него реальный шанс, чтобы его полюбили консерваторы и либералы, власть и церковь, школьники и старики. Вот бы Грозный позавидовал.
Во всяком случае, европейцы фильм про Tsar terrible уже приняли овацией.
Танцующий в темноте
Еще не успели в зале «Дебюсси» стихнуть аплодисменты русскому киноцарю, как небо над Каннами потемнело... пришел «Антихрист». Страшный сон Ларса фон Триера.
Ларс фон Триер — гений и провокатор, снял самый брутальный фильм в истории кино. Мерзкий и восхитительный. Во всяком случае, даже в Каннах его радикализм не вызвал энтузиазма. Фильм освистали. Если говорить о жанре, то это хоррор: психологический, атеистический, с элементами порно. По отношению к зрителю совершенно садистский. Даже видавшие виды критики хватались за сердце и тут же нервно смеялись.
Два года назад Триера настигла жесточайшая депрессия. «Антихрист» — погружение в ее воды. Попытка выплыть. Но известно, что тина депрессии отпускает неохотно. Выход? Затащить в эти темные воды зрителя. Впустить его в свое подполье. Все не один.
Уиллем Дефо и Шарлотта Генсбур играют супругов, теряющих единственного ребенка и отправляющихся избывать свое горе в заброшенном доме в глухом лесу.
Пролог поэтический. Черно-белый. Под инструментальную обработку Ave Maria. Она и Он в ванной комнате. Секс в рапиде — падающие капли — смонтирован с падением ребенка из окна. Оргазм совпадает с ударом о мостовую. В тот же момент завершается в машине стирка белья. Белого.
Муж-психолог помогает жене выползти из морока депрессии. Вывернуть ее страхи наружу. Для этого вывозит ее в лес, который ей представляется источником страха. Но выдернутые наружу ужасы заполоняют все пространство. Страх меняет мир вокруг. Лес оживает, корчится диким папоротником. Кричит ребенок. Жена неотвратимо раскрывает чудовищную суть своей дьявольской паранойи. Одним словом, Сатана тут правит бал.
Режиссер манипулирует зрительскими эмоциями, нагнетает шок, насыщает его электричеством — зритель дергается (но сидит — ни один не ушел с просмотра). Сошедшая с ума жена отбивает мужу причинное место, ногу протыкает железной балкой. Себе отрезает клитор... Уф. Зрителя подташнивает, он нащупывает валидол. Но тут возникает мифологическое животное и мультипликационным голосом уговаривает героя поверить, что всюду хаос.
В минуты просветления жена ласково извиняется перед мужем. Однако ее ведьмино начало все более рвется из нутра. Ну и приходится психологу сначала ее душить. Потом жечь. Так поступают с ведьмами.
Фильм полон реминисценций, библейской апокалиптики. Героям встречается «трезвучие» зверей: лань (жаждущая душа), лис (символ угрозы) и ворон (символ смерти). Адам и Ева пытаются вернуться обратно в рай. Но возвращаются в хаос. И их фатальная конфронтация, столкновение мужского и женского — сначала через брутальный губительный секс, потом через насилие — ведет к смерти.
Автор впускает скальпель в «плоть» подсознания и копается там. При этом никакого сострадания к героям он не вызывает и сам не испытывает. Тут он полностью полагается на своего любимого Ницше (написавшего своего «Антихриста»): «...Новые глаза для самого дальнего. Новая совесть для истин, которые оставались до сих пор немыми... Надо стать выше человечества силой, высотой души, презрением». У Триера это получается.
После показа фильм не отпускает. Начинаешь разгадывать его многочисленные шарады. И тихо радуешься, что мучительный сеанс закончился.
На пресс-конференции Триеру досталось от журналистов, не простивших ему терзаний, пытавшихся выяснить теологическую подоплеку фильма. Мастер был раздражителен, язвителен и от сущностных вопросов уклонялся. Он считает, что снял лучшую в своей жизни картину. Финальный титр «Посвящается памяти Андрея Тарковского» вызвал в зале гомерический хохот. В ответ Триер сказал: «Меня поймут только русские».
Лариса Малюкова
