УТРОМ первого сентября после митинга выпускники
Учительница, женщина немолодая, высокая, легкая и светлая (светлые волосы, светлый костюм, светлое лицо), оглядела ребят, как фокусник, уверенный в том, что все его чудеса получатся, и удовлетворенно сказала, не столько классу, сколько себе:
— Хорошо…
С этого началось десятилетнее учение.
Солнце мягко светило в окна, на столе неразобранной грудой лежали астры и гладиолусы, принесенные детьми, мальчики были в новой нарядной синей форме, но дети не понимали ее новизны. Для них никакого «раньше» и «прежде» не было, и потому они все принимали как должное. Впереди учительница, а позади
На втором уроке обнаружилась недостача. Парта у окна пустовала.
— Ну вот, одного уже нет, — насмешливо сказала учительница, нимало не беспокоясь или скрывая беспокойство. — Сбежал. А может быть, заблудился.
Она построила детей парами, каждого легонько тронув за плечо, взяла со стола охапку цветов и повела первый «В» по коридорам дарить цветы встречным взрослым и показывать детям, где в школе что.
Беглец стоял на лестничной площадке, насупясь и крепко держась за решетку двери. Класс с учительницей во главе прошел мимо него, но никто ему ничего не сказал, и он сам не тронулся с места, так что я был не уверен, тот ли это мальчик, и спросил его:
— Ты из какого класса?
— Из вашего, — буркнул он.
Сердце мое дрогнуло от счастья, обманного счастья на миг. «Из вашего…» Я чуть не расцеловал мальчика. Где тот класс, который я учил — мой класс? Отчего все это ушло, отчего не делом занимаюсь, отчего нет у меня моего класса?
— Ты почему не с ребятами? Учиться не хочешь?
— Не хочу… Скучно…
Вот те на! А мне казалось, что я был на самом интересном уроке. Ну хотя бы потому, что учительница не говорила «сложите ручки на парте», а показала «позу внимания», и первоклассники с удовольствием приняли эту научную формулировку; и не призывала работать дружно, а рассказала вместе с детьми сказку о репке, прикрепляя к доске забавные фигурки. «Кто вытянул репку, дети?» — «Мышка!» — «Кто вытянул репку, дети?» — «Все вместе!» — «Хорошо!» В этом, подумал я, вся суть школы: все вместе, но усилия маленькой мышки имеют решающее значение.
Нет, на уроке всем было интересно, и я чуть не принялся было убеждать мальчика, но он пояснил:
— Без Тани скучно…
Вот оно что! Так бы сразу и говорил. Таню я видел. Она, восьмиклассница, приходила на перемене с подружкой проведать брата, и Павлик стоял на виду у всех, страдальчески неловко вытянув голову, чтобы щекой прикасаться к Таниному фартуку. Кто из читателей вдруг терял любимую и умирал от невозможности немедленно увидеть ее, тот поймет Павлика. Но — молодец! Не отдался тоске, а — ушел из этого класса, где нет Тани. Характер.
— Так и будешь стоять?
Он ответил замечательно. Восхитительная логика была в его ответе. От логики что требуется? Чтобы она была непобедимой. Он ответил:
— Ну и что?
…Уходя, я сказал учительнице, что ее ученик там, на лестнице стоит.
— Я видела, — улыбнулась она. — Все будет хорошо…
СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА Лысенкова, дочь железнодорожника, стрелочника, окончила
Я возразил ей — не она первая так говорит. Макаренко, например, тоже писал, что никакая другая работа по своей легкости не может сравниться с работой воспитателя.
Но, как и Макаренко, как и всякий большой педагог, Лысенкова не сразу пришла к этой легкости и не просто десятилетиями труда добыла ее, а страданием, мучительными сомнениями и, наконец, бунтом.
Да, примерно в середине своего пути Лысенкова взбунтовалась. То был буквально карамазовский взрыв: «Не хочу! Не согласна! Решительно отказываюсь!» Она вдруг поняла, что больше не может, решительно отказывается зависеть от нескольких отстающих учеников в классе, от того, делают ли дети уроки или ленятся, от того, что иных ребят природа наделила слабым или медлительным умом.
Многие так бунтуют и в результате уходят из школы. Или, что еще хуже, смиряются. Лысенкова не ушла и не смирилась. У нее семья, муж, дочь, а она все одним была занята, ночи проводила без сна. Мысль работала бешено, идеи приходили одна за другой. У слабых бунт ведет к опустошению, у сильных — к озарению.
Время — вот главная ценность учителя начальной школы. Вот что прежде всего отнимают у него слабые ученики и вот что должен он выиграть: время для большого количества упражнений, для безостановочного повторения. Почему в любой работе возможен ритм и темп, а урок то и дело приходится фактически прерывать, чтобы вытянуть ответ у одного, дождаться, пока допишет строку другая, вернуть в класс третьего, заглядевшегося на солнечный блик?
Но разве можно управлять темпом мысли? Разве это кому-нибудь удавалось?
Удалось. Лысенкова поняла: если приучить детей думать вслух, всегда вслух, чтобы каждое действие сопровождалось словом, то это слово можно будет направлять, а через него — и мысль. В классе не должно быть мертвой тишины! Пусть на первых порах даже во время самостоятельной работы беспрестанно звучит голос ученика, голос мыслящего человека. Он и будет задавать общий темп умственной деятельности.
Тихо в классе. Ребята решают примеры в тетрадях. Все как обычно. Но спокойным, негромким голоском
А на следующем уроке:
«Пишу „ШУМ“, гласная У, замочек, М».
«Пишу „НАС“, гласная А, замочек, С».
Не просто пишут — объясняют, думают вслух!
Постепенно ребята приучаются к определенному темпу работы, приучаются постоянно думать — нет больше медлительных в классе, не зависит от них учительница! А когда начнут задавать уроки, то и дома все будут работать в том же спокойном темпе, не отвлекаясь, будут управляться с заданиями в считанные минуты, словно все от рождения отличники, на радость мамам и папам.
ОПОРА, опора для мысли… Лысенкова думала об этом день и ночь. Дети так сильно разнятся в развитии, нужно
Непростое для первых дней учения правило: в начале предложения должна быть большая буква, слова отделены, в конце — точка или другой знак. Целая теория! А ребята у Лысенковой отвечают почти без запинки, потому что учительница вывесила схему: вертикальная черточка (т.е. большая буква), три горизонтальные, точка. Мальчик вышел к доске, учительница ведет указкой по схеме, он спокойно рассказывает. На дом правил здесь никогда не задают, чтобы не приучать детей к зубрежке. Только в классе, только по схеме, в постоянных повторениях. И такие простенькие схемы — на каждую работу, на каждый тип задачи, на каждое правило. Постепенно таблица становится ненужной — сначала сильным, потом средним, потом и слабым. Различие лишь в сроке пользования ею: для одних день, для других неделя, для третьих месяц, но это различие никак не сказывается на ходе урока, не сбивает темп, не связывает учителя. Опорные схемы словно выравнивают класс, и урок идет музыкально плавно, одно занятие сменяется другим, прежде чем оно наскучит детям. Ни одного лишнего слова, ни одного лишнего замечания, никакого напряжения, никакой гонки и спешки. Однако за урок успевают сделать упражнений и решить задач примерно в два с половиной раза больше, чем принято. Можно сказать, ученики Софьи Николаевны в каждом классе учатся… два с половиной года. Что же удивляться тому, что никто не отстает?
Работа Лысенковой наводит на мысль о целом направлении в дидактике: каким образом выравнивать класс, не прибегая ни к сортировке детей, ни к дополнительным занятиям, не осаживая сильных и без попустительства к слабым — а только за счет помощи менее развитым детям непосредственно на уроке.
Программу каждого учебного года Лысенкова проходит за три учебные четверти, а с апреля, когда наступает весна и дети учатся неохотно, они не получают заданий на дом — гуляй да бегай. На уроках же в это время начерно, «перспективно», нетребовательно проходят самую трудную тему следующего класса, и потому на будущий год труднейшая эта тема, от которой стонут учителя, становится легчайшей, и опять экономия времени и мощная поддержка слабым. Это, считает Софья Николаевна, совершенно необходимо: трудные разделы проходить сначала «перспективно», на сильных учеников в основном опираясь, без отметок, а потом, в свое время — «начисто».
— У меня море времени, я купаюсь во времени, — говорит Лысенкова, а я слышу интонации Шаталова, хотя они не знакомы между собой. Наверно, у всех учителей, которые «купаются во времени», одинаковые интонации: веселые.
— А сказали бы учить без отметок?
— Нет, без отметок нельзя. Отметки — это же поощрение, как можно работать без поощрения? — говорит Софья Николаевна словами Сухомлинского, сама того не зная.
И нетрудно увидеть, что открытия Лысенковой почти в точности совпадают с рядом новейших психологических и дидактических теорий, хотя Софья Николаевна шла только от практики, от учительской своей нужды, от «бунта» — не хочу зависеть…
Но, скажут, не все же у нее хорошо? Должны же быть у нее и недостатки? Но нелепо искать недостатки у мастеров, непродуктивно это. Недостатков у нас и у самих полно, а вот достоинства — будем их искать, и если даже что-нибудь непонятно или непривычно, то поостережемся объявлять об ошибке — может быть, тут есть недоступный нам смысл? Авторитет мастерства, убедительной мысли, высокого результата всегда играл большую роль в педагогике. Я бы толпами водил студентов к Лысенковой — запоминайте, перенимайте, учитесь учить легко.
…«Опять восторженность?!» — скажет иной читатель, как уже бывало. Пусть. Не стыжусь своего восхищения. Чему же еще радоваться в жизни, если не творческому порыву и не мастерству? И можно ли жить, если душа хоть изредка не испытывает восторга — во что они превратятся тогда, наши души? Открыто преклоняюсь перед такими людьми, как Виктор Шаталов, Дмитрий Кабалевский, Игорь Волков, Фаина Шапиро, Софья Лысенкова, и в День учителя каждому педагогу искренне пожелал бы подняться до такого высокого класса, когда учение и воспитание детей становится радостным и легким делом.
Симон Соловейчик
«Комсомольская правда», 1975, 5 октября
