Когда строку диктует чувство...

Он — популярный народный артист. Сыграл в ста фильмах, среди которых «Пакет», «Интервенция», «Бумбараш», «Единственная», «Хозяин тайги», «Человек с аккордеоном», «Участок», «Ночной дозор», «Дневной дозор», «Птицы небесные», «Сказ про то, как царь Петр арапа женил».

Более 40 лет работает в Театре на Таганке. Его роли в спектаклях «Добрый человек из Сезуана», «Живой», «Моцарт и Сальери», «Доктор Живаго», «Театральный роман», «Владимир Высоцкий», «Шарашка», «До и после», «Медея» не могут оставить зрителей равнодушными.

А еще он — член Союза писателей Москвы, выпустивший книги художественной прозы «Дребезги», «Пляши, брат, — где-нибудь играют» и более десяти дневниковых томов: «Артистом быть… и стать писателем», «На развалинах личной жизни», «Вахты Моцарта и Принца», «Таганский дневник», «Секреты Высоцкого» и другие.

Как же рождаются его многочисленные творческие замыслы?

Об этом с Валерием ЗОЛОТУХИНЫМ беседует поэтесса Нина Краснова.

Очень личное

— Валерий Сергеевич, у людей публичных профессий личное становится достоянием публики. Недавно сделан документальный фильм «Очень личное». Это, пожалуй, самая достоверная лента о вас, вашем творческом пути. И все же вопросы остаются… Вы привыкли к этому? Или к этому нельзя привыкнуть?

— После того, как актриса Ирина Линдт родила от меня сына Ваню, мы стали мишенью для журналистов. В этом, конечно, нет ничего хорошего. В фильме «Очень личное» выбран такой вектор: женщины в моей жизни. Слава Богу, авторы фильма не до всего докопались… Когда ты со всей откровенностью говоришь о своей любви к какой-то одной из встреченных женщин, ты невольно обижаешь и оскорбляешь этим остальных.

— Вы считаете, каждая новая страсть сильнее предыдущей?

— По-другому быть и не может. Потому что предыдущая, как пуля на излете, выдыхается. А новое чувство только нарождается. Оно всегда затмевает прежние переживания и влечения.

— Со студенческой скамьи ГИТИСа вы ведете дневники. С 2002 года они появились в виде книг. Но, похоже, именно эти страницы творчества менее всего интересуют ваших близких?..

— Им не хочется знать того, что может задеть, нарушить покой. Когда-то Пушкин рассказал Наталье Гончаровой о себе и о своих отношениях с женщинами то, чего она не знала и знать не хотела, она была в шоке, и он пожалел, что открылся.

Не только жена, но и многие друзья не читают моих дневников. Тоже понимают, что могут там прочитать что-то обидное, мною, возможно, неверно истолкованное. И это испортит их отношение ко мне.

Когда мы что-то говорим, часто уповаем на то, что говорим правду со всей искренностью. Но, во-первых, искренность и правда — вещи разные. Во-вторых, кому нужна твоя правда?

Вообще что это такое — правда?

Твое представление о чем-то, которое часто совершенно не совпадает с представлениями близких или далеких тебе людей о том же самом и которое совершенно не совпадает с реальностью. А потом… ну что значит: дневник — это литература? Все мои персонажи — конкретные, живые люди. И кто-то, кто будет читать о них, будет осуждать их как живых людей, а не как персонажей. Например, в каких-то эпизодах — мою жену Тамару. А между тем в моих дневниках заключена все-таки большая любовь к ней и большая благодарность ей за все, что она значит для меня, даже во время наших не самых лучших отношений с ней.

В дневнике зафиксированы трагические изломы судьбы, болезни и страдания, ссоры, измены и прочее…

— Любовь не бывает только солнечная, безоблачная…

— Да, моя жена многое пережила… Кстати… Сейчас позвоню ей…

(Звонит по мобильному жене, рассказывает о сегодняшних делах).

Двуликий Городничий

— Валерий Сергеевич, вы мало бываете дома. Все время разъезжаете по стране туда-сюда, выступаете в разных городах. Москва — Барнаул — Киев… Например, в калужском драмтеатре вы играете Городничего в «Ревизоре». Мне довелось быть на премьере, стать очевидцем феноменального приема спектакля зрителями. Это было два года назад. Спектакль все еще идет?

— Да, конечно! Но теперь он еще идет и в Молодежном театре Барнаула. В Калуге «Ревизора» ставил Плетнев, в Барнауле — Черпин, молодой режиссер из Ленинграда.

У меня в работе над ролью Городничего в Барнауле была своя трудность, цеховая. Мне дорог мой спектакль в Калуге, и дорог тот образ Городничего, который я там создал. В спектакле для земляков я не хотел копировать, повторять самого себя. Мне надо было сделать что-то новое, какой-то такой ход конем, показать в характере персонажа какие-то новые грани. Театр в Барнауле — это мой родной театр (уже пять лет Валерий Золотухин является его художественным руководителем). И он ждал от меня чего-то нового. Долго не понимал, что предложить. Как-то лег отдохнуть и думал, думал… Все-таки — осенило.

Решил ввести в речь Городничего малоросское произношение буквы «г», а с ним и соответствующий колорит. Стал акцентировать голосом в тексте Городничего все буквы «г». А текст у него огромен. И мне нигде ни разу нельзя ошибиться.

Например, в одной фразе: «инкогнито из Петербурга» — два гэ. Понимаешь, да? И я должен следить за тем, чтобы во всех словах, где есть буква «г», она звучала по-малоросски. Вот эта резкая перемена в звуковой характерности моего Городничего для алтайского театра дала новую краску образу. Многим это показалось интересным.

— Успех премьеры «Ревизора» в Барнауле (как и раньше в Калуге) был очевиден, и он был обеспечен во многом благодаря вам…

— Прежде всего все мы, зрители и артисты, обязаны Николаю Васильевичу Гоголю…

О Живаго

— Доктор Юрий Живаго в спектакле по роману Пастернака говорит: «Какое счастье — с утра до ночи работать на себя и на свою семью, строить, создавать свой мир…».

— Конечно! Это подхлестывает тебя и в творчестве, и в искусстве, и во всем, не дает тебе расслабиться, стимулирует тебя… А если сваливать все на то, что «ой, у меня столько детей, столько жен, столько внуков, что мне некогда писать…», ну значит — тебе и нечего писать, ну значит — тебе и не стоит писать. Напишешь и сыграешь все, что хочешь, несмотря ни на что, если тебе это суждено. А если нет, не сделаешь ничего, даже если у тебя не будет ни детей, ни жен, ни внуков… и даже если тебе ничто не будет мешать, и у тебя будут все условия для творчества.

— Но когда в ваших дневниках читаешь: «ем на ходу, сплю стоя»… — невольно думаешь, что надо же вам иногда и отдыхать, чтобы вам же лучше работалось, нельзя жить все время в таком бешеном ритме, в каком живете вы, так можно загнать себя, как «заюшка» в «Докторе Живаго» на Таганке бегает по белу свету и загоняет сам себя.

— Надо находить время для передышек…

Творческие встречи

— У вас нередко бывают творческие встречи. Тогда вы читаете стихи, поете песни…

— Когда я был студентом ГИТИСа, ходил на литературные концерты — слушал художественное чтение поэзии и прозы в исполнении таких мастеров, как Сомов, Журавлев, Смоленский… Был еще и Яхонтов, но я его не застал, к сожалению.

Слово звучащее, чисто литературное, сейчас с эстрады почему-то исчезло. На эстраду хлынули разные развлекательные шоу, цель которых — развлечь, позабавить. А чтобы зрители сели и просто послушали, допустим «Евгения Онегина» в исполнении какого-нибудь артиста, просто послушали звучащее слово Пушкина, без всяких там музыкальных, танцевальных и прочих эффектов, с этим стало чрезвычайно сложно. Или послушать несколько рассказов Шукшина, как я в свое время слышал их в исполнении Юрского.

…Однажды меня пригласили в Самару, я там читал «Анну Снегину» Сергея Есенина.

— В Самаре это было со старинными русскими народными песнями?

— Да. Такой литературно-музыкальный спектакль. А во втором отделении я читал стихи Есенина, Высоцкого. Ну и, конечно, пел разные песни из своего репертуара на стихи Высоцкого, Северянина. Публика всегда просит меня спеть что-нибудь. И не бывает такого, чтобы я вышел на сцену, на эстраду и ничего не спел, такое невозможно.

— Как-то вы обронили такую фразу: дескать, ваша задача — забота о родных и близких, о том, чтобы обеспечить им всем нормальную жизнь. Но разве для артиста и для писателя смысл деятельности не в том, чтобы себя максимально выразить?

— Александр Сергеевич Пушкин тоже все время думал, как обеспечить свою семью. Влезал в долги из-за этого.

Пожалуйста, заботься о своем творчестве, пожалуйста, пиши, играй, но и о своих родных и близких заботься. Тем более, если родных, близких и дорогих тебе людей у тебя особенно много, и детей, и внуков, и жен. Да это счастье, что есть такая забота, что приходится заботиться о них.

Золотая рыбка

— А еще вы с успехом выступали весной в музее Пушкина, читали там «Сказку о рыбаке и рыбке».

— Это была идея режиссера Андрея Беркутова — чтобы я выступил там с этой сказкой, прочитал ее со сцены. И я читал. Я не рядился в деда, в бабку и в золотую рыбку, не играл их по ролям, один во всех лицах. Я противник того, чтобы рядиться в этих персонажей. И Андрей Беркутов тоже. Там, в музее, на стенах висят картинки, на которых есть все эти персонажи. Но я не играл их. Потому что в этой сказке главное — вообще не дед и не бабка, а вопрос золотой рыбки: «Чего тебе надобно, старче?» Понимаешь, да? Это Пушкин задает вопрос самому себе. Или я, Валерий Сергеевич Золотухин, задаю его самому себе.

Этот вопрос может задать самому себе и кому угодно каждый человек. И глубоко задуматься над ним.

В музее со мной выступала Ирина Линдт. Пела романсы на стихи Пушкина, причем все — мужские: «Я вас любил», «Я помню чудное мгновенье», «Цветок засохший, безуханный»… Это чистый Александр Сергеевич Пушкин. Я подпевал ей. Потом она танцевала фламенко…

Пушкин со школьной поры идет со мной по жизни, и я всю жизнь несу его в себе. И потому творческий проект, о котором я говорю, для меня очень дорог, это для меня что-токакое-то такое высокое, что-то такое святое.

Еще о дневнике

— Какую тетрадь дневника вы сейчас пишете?

— 101-ю! Я пишу уже 101-ю тетрадь. А на выходе в свет у меня сейчас одиннадцатая книга дневников. Но я пока не выпускаю ее, потому что хранить негде. Правда, тираж у нее небольшой — 1000 экземпляров. Но их надо продать, реализовать, чтобы, так сказать, избавиться от нее, чтобы она не занимала места на складе, за которое приходится платить. А я еще прежние свои книги недораспродал. Они лежат в Нижнем Новгороде, в «Нижполиграфе», где печатаются. Слава Богу, что тираж новой книги небольшой, и продать ее будет легче.

— К тому же у вас это хорошо получается, как у некрасовского коробейника в песне «Уж полным-полна моя коробушка».

— Книги мои спасали меня в самые голодные, в самые паскудные времена. И сейчас они помогают мне жить. И потом… у меня есть свой рынок, место, где я продаю их: Театр на Таганке, а теперь еще и ЦДКЖ, то есть своя крыша.

— В спектакле по «Медее» Еврипида на Таганке вы играете царя Креонта. И устами его говорите одну очень хорошую фразу, как бы о самом себе: я не рожден тираном.

— Да-а. Нет, ни я не рожден тираном, ни Креонт не рожден. У меня в характере нет… как бы это сказать… нет таких черт, чтобы командовать, повелевать людьми, навязывать им свою волю. У меня нет потребности в этом. И мне скверно применять какие-то методы, чтобы добиться своего… например, воздействовать кнутом и пряником на индивида, как это делают режиссеры, чтобы он заиграл лучше: когда — погладить его по голове, а когда — отругать, чтобы это стимулировало. Мне это противно.

— А бывало, что на сцене вы испытывали чувства более сильные и более натуральные, чем в жизни? В «Докторе Живаго», например, по своей роли вы бесподобно проявляете свою любовь к Ларе… Так могло быть в жизни?

— Когда играешь в спектакле или в фильме, сообразуешь свои чувства буквально со всеми теми, которые испытываешь или испытывал в жизни… и невольно воскрешаешь в памяти, в себе, на уровне подсознания, нечто подобное тому, что происходит на сцене и что было с тобой в жизни. Тогда лучше, искреннее и убедительнее играется.

О прозе

— В вашей давней повести «Дребезги» молодой человек, который хочет стать артистом и завтра должен ехать в Москву поступать в театральное училище, лежит у себя дома и слушает, как мать плачет над ним: не хочет отпускать.

— Он только делает вид, что спит, а сам слушает и старается запомнить все, что она испытывает. Силится запомнить все слова и интонации, понимая, что это потом может пригодиться ему как артисту. И ему уже неважно — мать плачет или не мать, ему важно усвоить, как она плачет, чтобы потом использовать это в своем искусстве…

— Это черствость, жестокость, приобретение опыта?..

— Мать плачет, а ему хочется, чтобы она подольше плакала…

В любом другом случае это проявление крайнего эгоизма и жестокости. Но для будущего артиста — это накопление эмоций, чувств, опыта.

Это относится к области технологии в работе артиста, да и писателя. И поэтому, если тебе что-то удается в работе, это потому, что твоя память, твое воображение, твои мозги, твои глаза и уши, твоя душа и так далее хранят в себе какое-то такое болевое накопление, из которого вот-вот брызнет кровь…

О любви

— Читала, что вы уезжая в Киев на выступление, оставили жене Тамаре такую записку: брак убивает чувства (как это считается), но наш с тобой брак восстанавливает их… Тамара позвонила вам в Киев и сказала, что вы очень хорошую записку ей написали.

— У нас с Тамарой есть такой обычай: допустим, если я ухожу из дома рано утром, когда она еще спит, я пишу ей в специальной тетради, куда и зачем я поехал, и какие-то слова на добрый день… А тут я ехал в Киев на телепередачу, тему которой знал заранее: любовь и брак. И потому я мог написать ей такую записку.

Считается, что брак убивает любовь. В каком-то смысле — да, убивает. Но все же и возрождает, и восстанавливает… Зачастую, правда, в каком-то новом качестве… Потому что любовь — это же не одна только страсть: ах! ах! Страсть к кому-то может возникнуть и без любви. Но это ни о чем не говорит. В браке любовь-страсть часто переходит в любовь-жалость. И еще неизвестно, что сильнее. Это как у Достоевского — любовь князя Мышкина к Настасье Филипповне…