Тайное послание
Усталость, боль, одиночество — тоже стиль. К нему можно постепенно привыкнуть. И вот уже не так страшно ощущать себя изгоем. Тебя все пинают, унижают, а тебе давно по фигу. И ты можешь иной раз даже намеренно удивлять, провоцировать своей странностью. Потому что наперед знаешь, как все будет. Сначала они подумают, что ты сошел с ума. Будут смеяться над тобой, издеваться и гнать тебя. Но когда-нибудь они устанут. Я знаю. Они всегда устают. И никто из них не поймет тебя, пока их самих не станет душить безмолвный крик.
Я слабо помню безопасный мир, за которым можно было просто наблюдать, а не пропускать его в бессильных корчах через себя. Каждую ночь, пытаясь заснуть, я смотрел на огни загадочного здания напротив. Они были как точки-тире азбуки Морзе. И мне казалось, что еще чуть-чуть, и я уловлю смысл послания этих светящихся окон. А потом они вдруг исчезли, и я даже стал думать, не приснились ли мне они.
Но спустя восемь лет я попал в больницу как будто только для того, чтобы бессонной ночью узнать в здании напротив окна своего бывшего дома. И бесконечно вглядываться в них из длинного тире общей палаты в дурацкой надежде уцепить хотя бы блик неспящего четырехлетнего себя. С тех пор мне больше нравится думать о том, что со мной могло бы случиться, вместо того чтобы жить в том, что уже произошло.
Вокруг было столько Александров, Сергеев, Андреев! Но с девчачьим именем Никита и во дворе, и в школе был только я один. А ведь если бы в нем перекатывалось грозное «ррр!», все могло сложиться иначе!
Будь я Серегой, у меня был бы шрам возле левого глаза, а еще — удобная дырка в передних зубах, чтобы дугой посылать плевок для упрочения каждого своего слова и взгляда. Будь я Андреем, сразу стал бы выше других, увереннее и смелее. А Александром — так никто не сравнился бы со мной по ширине плеч. Но мое имя как назло заканчивается на «а», и, значит, я обречен на хилость и трусоватость. Какие ж это аргументы в дворовой войне за место под солнцем?!
Я представлял, как вырасту, стану сильнее и однажды побью всех своих обидчиков отважно. Я так и говорил им, что скоро придет мое время. А они смеялись в ответ и говорили, что тоже станут еще взрослее и сильнее. Через несколько лет выяснилось, что
Спорт тут же потерял для меня привлекательность жизненной необходимости. Дзюдо, скалолазание, карате — ничто не удерживало надолго. Я, конечно, видел вживую, как перебарываю себя, покоряю, ломаю, но однообразное качание мышц мешало думать, задавать себе большие вопросы и мучиться над ними, поэтому я все забросил.
Лучше всего мне думалось на уроках. О чем угодно. Досадливые голоса учителей легко превращались в монотонное жужжание, так успокаивающее и настраивающее на исследование других миров у меня в голове, тысячи тысяч которых переполняли меня тогда.
Даже школьная повинность — уборка класса после уроков, которая у всех вызывала уныние, была мне в радость. Особенно зимой, когда рано темнело. Я мыл пол, оттирал от мела доску, не включая света. Знакомая комната, где днем происходило столько всего нервного и мучительного, в полутьме выглядела
Мне казалось, что я остался один на планете, все города, все дома пусты. И чтобы украсить свое тотальное, но такое желанное одиночество, я принимался вырезать из вырванных из дневника листов голубоватые цветы.
Только так, вдали от неприятностей и хаоса, раскладывая по партам свои жалкие бумажные поделки, я добивался почти идеальной безмятежности. И в наивной вере, что смогу надолго, может быть, даже навсегда, удержать это ощущение, давал себе слово избегать опасных вершин, разбавлять чувства, дозировать, сводить на нет навязчивые желания.
Но вскоре забывал об этом и в задумчивости совершал очередные странные и удивительные поступки, которых даже не замечал, пока кто-нибудь из реального мира грубо не окликал меня. Больше всех это сердило и раздражало папу. Он говорил, что у меня голова как сито и слышно, как в ней гуляет ветер. И
Глубоководное летающее
Однажды я не заметил, как забрался на дерево в школьном дворе. Раскинув руки и ноги, я летел в холодной пустоте неба совершенно счастливый. Вдруг раздался дикий крик: «Стой, паразит, стой!» А я и не собирался уже никуда, не мог, почти не дышал от удара об асфальт.
Лежал и смотрел на огромную грозную тень, которая, визжа и раскачиваясь, рассказывала мне, как меня завтра будут исключать из школы. Тень принадлежала самому директору школы и, наверное, поэтому считала, что я должен ее бояться. И явно удивилась, когда я сказал ей: вот и хорошо, никто больше не будет мешать мне учиться летать.
Но директор вместе со своей тенью меня перехитрил. Из школы, как я размечтался,
— В каком смысле? — не сдался я.
— В том смысле, что у тебя проблемы со смыслом, — отрезал он и, как всегда, повернулся ко мне спиной.
Но я не обиделся, потому что к этому моменту полюбил слушать музыку. Ее у нас в доме обнаружилось очень много на старых кассетах и пластинках. Наслаждаться таким богатством одному было
Изо дня в день я крался за ней после школы по улицам. Просачивался в автобус в самый последний момент перед оглушительным хлопком дверей. Однажды меня этими дверьми сильно прищемило, но я героически не издал ни звука.
Оля, как оказалось, все видела, и
Уже у своего подъезда она вдруг резко обернулась — скрываться мне было поздно. Я подумал, что сама судьба подсовывает мне момент открыть свои чувства, и для начала громко фыркнул, чтобы дать понять Оле — просто так меня с толку не сбить.
Но от волнения перестарался, и
— Ты, ни рыба ни мясо, не ходи больше за мной! — закричала Ольга.
А я как стоял, так и плюхнулся в эту лужу в своих любимых светлых джинсах и белой футболке. Я не слышал и не видел, как уходила Ольга. Я все глубже вжимался в грязное месиво и представлял себя красивой белой рыбой, которая рассекает морские просторы и задорно при этом смеется. Да так увлекся, что от моего трясущегося от смеха тела вода в луже заходила волнами. Я смотрел на них то левым, то правым глазом попеременно и думал: а если бы она сказала только «ни мясо»? Вот что бы я тогда смог сделать для нее в этом скудном на детали дворе?
Рядом стоял дом с лифтом. В этом лифте надо было подпрыгивать, чтобы он ехал вверх или вниз. Все подпрыгивали — было весело. Но на этот раз мне было так грустно, что я проехал туда-обратно раз десять, и меня только затошнило.
Мама, выслушав мой горький рассказ, утешила меня в том смысле, что самоирония еще не раз пригодится мне в жизни. Очень скоро она мне действительно пригодилась.
Дискотека в школе заканчивалась. Многие мальчишки напились в туалете дешевого вина, некоторые даже сошли с дистанции и были отправлены домой. Но я держался, мне позарез был нужен прощальный поцелуй какой-нибудь одноклассницы, чтобы было потом о чем вспоминать.
Аня сама пригласила меня танцевать, и когда я затопал вроде как в ритме, за мной потянулась длинная лента туалетной бумаги. Аня, мило улыбаясь, спросила: «Что это?»
И тут я обнаружил, что стою в самом центре зала, а вокруг ухмыляются мои одноклассники. И когда они успели прицепить ко мне этот бумажный хвост?! Пришлось кружиться в танце с этой лентой вместо Ани. Так ко мне навсегда приклеилось прозвище Балерун. Не круто, конечно, но, с другой стороны, все же лучше, чем собственное, мягкое до рвоты имя лоха и неудачника.
А с девушками у меня все равно складывалось сложно. Я, правда, придумал способ, идеально, на мой взгляд, подходящий стеснительным парням. Это — «многозначительное молчание» или «трогательное сидение» в сторонке. Обязательно подойдет какая-нибудь добрая душа и спросит: «А что ты тут такой печальный делаешь?»
Хотя до обидного часто подходили не красивые девушки, а местные хулиганы, которых мое «трогательное сидение» вгоняло в бойцовское настроение. Тогда я сразу признавался: «Меня девушка бросила». Или: «Я неизлечимо болен, мне осталось всего пару месяцев…» Их агрессия мгновенно превращалась в сочувствие, и вместо кулака в зубы я получал сигарету или полбанки пива.
Озарение в мусорном баке
Так я сочинял и сочинял свои бесконечные истории, где главным было, чтобы «не как у всех». Я хотел найти то, что перестало бы меня уравнивать, уничтожать. Но в конце концов совсем запутался, что было на самом деле, а что — выдумано.
«Ну ты и дурак, — сказали мне в первый же вечер опытные бомжи, — надо было с собой побольше жрачки набрать, а не эту фигню!» И бросили моего Монтеня в костер.
А ведь я как про себя думал: уйду из дома, конечно же, не навсегда, но за это время успею стать большим, сильным, богатым и знаменитым, из обузы превращусь в помощника.
Но уже на следующий день пришло понимание: я в чужом городе, один, денег нет, крыши над головой нет, никому не нужен, ничего не умею.
Воровать не смог. Попрошайничать — тоже. Через неделю от моей наивности не осталось и следа, мечты о славе и скором успехе растаяли. Чтобы не чувствовать себя совсем уж кретином, я стал уверять самого себя, что дома я все равно никому не нужен, все обо мне давно забыли, искать не собираются, и родители мои — гады последние. Но в душе я очень хотел, чтобы меня нашли. Очень! Я даже нацарапал огрызком карандаша это свое желание на клочке газеты, сжег его, а пепел проглотил, чтобы волшебство сработало наверняка. Потом лежал, скрючившись, до утра без сна в мусорном баке, смотрел сквозь дырку в крышке на звезды и думал: здесь страшно, там, дома, невыносимо трудно, но и там и здесь, если по правде, всего лишь жестокая игра с самим собой, скорей бы уж вырасти…
…Я брел по улицам наугад. Шатаясь от голода, уже ни на что не надеясь.
Меня усадили прямо на асфальт, ждать патрульную машину. Вдруг мне показалось: в витрине отражается мамино лицо. Еще не веря, я медленно повернулся. Она стояла и молча смотрела на меня. И тут я заплакал. В первый раз за все время.
