Хочу рассказать о своих днях у Белого дома. Я живу неподалеку от Краснопресненской набережной. Услышав 19 августа о перевороте, я пошел к дому российского парламента. За его стенами шло заседание Совета национальностей, а около стен открывался стихийный национальный совет — начинался митинг. Попросили выступить. Я не был уверен, что мне, Хазанову, нужно выступать в такой напряженный момент с моим «легкомысленным» жанром. Куда уж там вносить художественную струю. И все-таки каким-то образом нужно было эмоционально воздействовать на десятки тысяч собравшихся в этот час людей. И вот то ли судьба, то ли Бог подсказали: обратись к людям от имени якобы заболевшего Горбачева. И я сказал: «Братья и сестры! Сообщаю вам, что прекрасно себя чувствую. И еще скажу: нельзя делать чистую политику грязными трясущимися руками». Михал Сергеича узнали, обрадовались, захлопали...
После митинга пошел за сигаретами к жене в здание гостиницы «Мир» (она — рядом). Вместе с работниками расположенного там немецкого инженерного бюро «Кобленц» Злата готовила там бутерброды для защитников Белого дома.
Вернулись с провизией. Встретили ребят из российских телевестей. «Уходите, — говорят, — есть сведения, что будет штурм». Сказано было без всякого пафоса, с какой-то искренней братской заботой. Но Злата — я просто поразился ее спокойствию и выдержке — ответила: «Я отсюда никуда не двинусь, если даже это будет стоить жизни». И продолжала раздавать еду, сигареты.
... Потом была «та самая» ночь. Первые выстрелы. Сообщения о первых жертвах. Признаюсь, в эти минуты было ощущение, что это конец. Стало ясно, что люди, отдавшие приказ о штурме, способны на все. И все же паники среди защитников не было. Спокойные, мужественные, усталые лица. Это о них соврет потом комендант Москвы Калинин: «Экстремисты, пьяные люди».
Глядя на них, я уже не боялся, понял: силе можно противостоять. Хотя тяжело было прогнать ощущение перспективной жути, ужаса арестов. А ведь они в случае «их» успеха, по закону качания маятника, должны были после 37-го года дойти до полярной точки.
Я понимал в эти минуты, что прощаюсь с профессией, с кулинарным техникумом. Вообще я родился под знаками Стрельца и Петуха. Это не очень хорошие знаки, особенно Петух. Значит, человек бахвальный, склонный к самолюбованию, рисовке. А тут я вдруг понял, что двадцать лет на эстраде прожил не зря. В общем, распетушился. Но вовремя спохватился, огляделся вокруг, увидел множество людей, которые в эту ночь рисковали собой не меньше, а гораздо больше меня. С этими правильными мыслями я отправился часов в семь утра домой поспать. Поспать не получилось. Вернулся. Обстановка менее напряженная. Тревога ушла, но в воздухе висело ощущение агонизирующего монстра. Потом был еще один митинг. И опять я оказался у микрофона, поделился с людьми своим мнением о восьми импотентах, которые не смогли осуществить то, что задумали. И скудным механизмом складывания слов с помощью рифм выдал импровизированное двустишие: С нами Ельцин и Кобец, / Хунте наступил ...
Предоставив слушателям возможность подобрать рифму, я расстался с ними до вечера, когда снова выступал с веселыми миниатюрами, на этот раз сознательно дав им анестезию положительных эмоций и эйфории.
... В эти дни судьба подарила мне знакомство с великим человеком и музыкантом Мстиславом Ростроповичем. Специально выделенный солдат охранял жемчужину мировой культуры. Перед глазами и сейчас картина: бедный солдатик после бессонной ночи заснул, уронив голову на грудь «объекту охраны», а Ростропович, боясь потревожить его сон, держал солдатский автомат. Мне Ростропович сказал: «У меня это две самые счастливые ночи в жизни. Я готов принять смерть. Счастье, что это случилось на родине».
... Поздним вечером мы с Владимиром Молчановым расходились по домам. Я забыл зайти за Златой. Вовремя спохватился и увидел в гостинице «Мир» единственное освещенное окно: она продолжала готовить бутерброды.
22-го на уже радостные митинги я не пошел. «Зачем присоединяться к празднику, если еще рано праздновать победу? Рано», — сказал я себе, завалился спать и проспал до вечера.
23-го мне довелось «ревизовать» злачные точки Москвы. Сначала гасить страсти на Лубянке, где доживал последние часы своей монументальной жизни железный Феликс.
Затем выступал с грузовика (между прочим, второй раз в жизни) на Петровке, 38. Там волновались в связи со сменой власти в московской милиции. Никакой особой агрессии не заметил — просто разгоряченные событиями молодые люди выпускают пар. Третья точка этого дня — ЦК КПСС на Старой площади. Там публика волновалась, что могут исчезнуть партийные документы. И я волновался. И думал, поскольку, наконец-то, у нас на смену гласности пришла вроде бы свобода слова. У здания ЦК я не смог прогнать от себя мысли о преступности организации, занимавшей эти апартаменты десятки лет.
И еще думал о возрождении и перерождении человека, вскормленного этой партией. Я вспоминал Бориса Николаевича Ельцина. За четыре года он как личность рос в геометрической прогрессии. Хотелось у гранитной твердыни цековского подъезда крикнуть во весь голос, чтоб услышали все члены этой партии: посмотрите на российского Президента. Вот пример гражданской и человеческой стойкости и чести. И не только он. А Иван Силаев? А военный министр России Кобец, человек, принявший военную присягу и показавший пример огромного мужества?
Эпопея переворота кончалась для меня на Старой площади, и, в конце концов, мысленно я вернулся к Михал Сергеичу, который, в свою очередь, вернулся из Фороса, и мы успели пообщаться... через телевизионный экран. Пообщавшись таким образом, я послал Президенту мысленные соболезнования, потому что надеялся на большую трансформацию души и сознания. И все же не будем забывать: всем, что составляет нашу сегодняшнюю жизнь, мы обязаны именно этому человеку.
Записал по телефону Ст. СЕРГЕЕВ
