В детских сказках часто ищут (и находят) скрытые смыслы. Какие именно, зависит от личных склонностей и бэкграунда того, кто находит. Так, в сказке о курочке Рябе структуралисты видят миф о происхождении мира, а сказкотерапевты историю о потерянном счастье.
Есть такая пасхальная песенка, «Хад Гадья», что на смеси иврита и арамейского означает «Один козлёнок». В ночь Песаха, во время семейной трапезы, её поют последней, когда детям уже пора идти спать, и по своей структуре она напоминает «Репку» или «Дом, который построил Джек»: каждый следующий куплет повторяет предыдущий и добавляет новые строчки. Повторения, припевы и лёгкая весёлая мелодия: казалось бы, идеальная детская песенка.
На самом деле «Хад Гадья» — типичный пример европейской сказки, где все герои пожирают друг друга, за что последовательно наказываются Богом. Козлёнка, купленного за две монетки, загрыз кот, кота задушила собака, собаку забила палка, палку спалил огонь, огонь потушила вода, воду выпил бык, быка зарезал мясник, а за мясником явился ни больше ни меньше Ангел Смерти. А наблюдал за всем этим триллером Господь, который и поразил Ангела Смерти (вот здесь можно посмотреть мультфильм «Хад Гадья», иллюстрированный вышивкой).
Впервые «Хад Гадья» была напечатана в Пражской типографии, принадлежавшей семейству Гершона Коэна, в 1590 году. В еврейской традиции считается, что это первое стихотворение в мире, написанное и отпечатанное с одной определённой целью: развлечь детей. Ну и, конечно, научить хорошему: любое преступление наказуемо, а в итоге восторжествует справедливость. Однако текст явно не вмещается в рамки поучительной песенки и напрашивается на новые и новые интерпретации. Например, в одном комментарии предполагается, что козлик является символом еврейского народа, а другие персонажи — это народы, замышлявшие его уничтожение: Ассирия, Вавилония, Персия, Греция, Рим, мусульмане, крестоносцы, турки и так далее... И возмездие, «око за око», обязательно свершится, когда явится Спаситель, надо просто ещё немного подождать.
Иногда к песне про козлёнка возводят все остальные европейские цепные сказки, от английского Джека, который построил дом, до немецкого Йоккеля, которого кусает собака. Иногда, наоборот, их прототипом считают какую-нибудь французскую колыбельную. Но, скорее всего, цепные, или кумулятивные структуры соответствуют древнейшему, архаичному типу мышления и на определённом этапе развития «резонируют» с детским мышлением, а потому особенно любимы детьми. Здесь же можно вспомнить и «рекурсивные» детские игрушки, пирамидки или матрёшки, и рекурсивные композиции в разных видах искусства — от Хармса до Баха включительно.
Пасхальная Агада из Амстердама, 1796 год; Коллекция Брагинского, Швейцария. Источник
«Хад Гадья» иллюстрировал и Эль Лисицкий, русско-еврейский художник-авангардист начала двадцатого века. В первые годы после революции он активно участвовал во всевозможных еврейских культурных организациях Москвы и Киева. В то время среди художников, мечтавших об утопии культурного возрождения, была популярна книжная графика, в том числе детская. С одной стороны, это гарантировало массовость аудитории, а с другой — позволяло работать на стыке традиции и новаторства или, скажем, пытаться объединить геометрию и искусство. Есть много искусствоведческих построений, которые пытаются вывести связь между формой детских текстов, с которыми работал Эль Лисицкий, и его графикой. Самое яркое из них, пожалуй, «Два квадрата» самого Лисицкого, эдакая абстрактная модель детских книг будущего (которое, как мы знаем, не сложилось). Конечно же, его тоже привлекло мрачное и мистическое обаяние «Хад Гадья».
Эль Лисицкий. Один из вариантов иллюстрации к поэме «Хад Гадья». Источник
В середине семидесятых итальянский музыкант Анджело Брандуарди, очарованный еврейской культурой, адаптировал «Хад Гадья» под названием Alla Fiera dell’Est, «На восточном базаре». Оставив цепную структуру песни, он слегка изменил мелодию, а главное — на восточном базаре за две мелких монетки (сольдо, как в сказке про Буратино) теперь покупали не козлёнка, а мышонка. (Логично, ведь коты питаются мышами, а не козами.) Эта версия, в пленительной рок-фолковой аранжировке, зажила самостоятельной жизнью — сам Брандуарди называл её своим пропуском в бессмертие — и далеко не все итальянцы, которые поют своим детям песенку про мышонка, вообще догадываются о её семитских корнях.
Итак, считать детскую сказку только детской сказкой определённо глупо. С другой стороны, если ты нашёл где-то скрытый смысл, не факт, что смысл там действительно есть. (Если у тебя паранойя, это ещё не значит, что за тобой не следят.) Зато поиск таких смыслов вполне может быть способом познания мира. И пока одни распевают песенку про мышонка или козлёнка, другие вполне могут задумываться о культуре, об истории или о неизбежности божественного суда.
Анджело Брандуарди, Alla Fiera dell’Est
Ксения Кузнецова
