«Если бы мне дали полк казаков, я бы прошёл с ними весь мир!»
Наполеон
«…в русской истории романист встречает эпохи, большей частью неразработанные, о которых нет исторических сведений или есть только записи внешних фактов с самыми ничтожными заметками о внутренней жизни народа». Н. Добролюбов
Ермак, Степан Разин, Иван Лоскута, Кондрат Булавин, Емельян Пугачёв… Воинственный и великий «славный батюшка» Дон привык к тому, что на буйных его берегах время от времени рождаются богатыри — властители дум, — связанные с регестами беспрерывной народно-крестьянской борьбы за независимость: «на Дон попал — говори пропал».
Хоровые, походные песни, фольклор — «во пиру, в беседушке» — всё овеяно гением беспрецедентного поэтического дара бесстрашных наездников. Напитано острым чувством природы, не «потерянным под влиянием цивилизации»: в песнях «весь быт и вся история этой военной общины, где русская удаль, отвага, молодчество и разгулье нашли себе гнездо широкое и привольное», — пишет Белинский, удостоверяя огромное значение издетства вобранного казачьего простодушия, доверчивости, наивной непосредственности героем нашей статьи.
…Точкой литературного отсчёта урождённый царицынский, волгоградский станичник Дмитрий Петров-Бирюк считает 1925 год. Псевдоним «Бирюк» взят по фамилии и в честь родного деда.
Недавний красноармеец, 17-летним изъездивший весь север Дона в погоне за бело-зелёными бандами, свежеиспечённый коммунист, прошедший тяжкий университет гражданской войны, партработник, как и многие другие молодые деятели печати и СМИ послереволюционной поры начинает с журналистики: «Известия», «Работница», «Крестьянская беднота», окружная газета «Красный Хопёр».
Чуть поздней берётся за прозу. Попробовав прежде оседлать злободневную тему коллективизации и сельского бытописательства. Вскоре «садится», — уже надолго: ни много ни мало полвека, — на своего конька: эпический романизм.
К слову, добавим важное, что первая, пусть и сыроватая, «смешная» по его выражению книга районных деревенских очерков «Колхозный Хопёр» и потом роман «На Хопре» — единственные в своём роде практически документальные свидетельства начального опыта сплошной коллективизации «по горячим следам».
Да, возразите вы, параллельно уже слагался «Тихий Дон» младшим ровесником П.-Б., причём со схожей биографией, — М. Шолоховым. Одновременно боровшимся с обвинениями в плагиате, — в дальнейшем, периодически вспыхивая, растянувшимися на долгие десятилетия. Но, повторюсь, речь идёт именно о документалистике. С цифровыми данными и формулярными подтверждениями. Без сравнительных творческих характеристик с Ш., — здесь Петров-Бирюк на высоте.
Касаемо вышеупомянутого Михаила Александровича интересно обратиться к небольшому рассказу, ремарке А. Солженицына о Петрове-Бирюке и отношению последнего к будущему нобелиату. (Из очерка «Стремя „Тихого Дона“».)
Как-то в середине шестидесятых Александр Исаевич, с десятых рук, услыхал «ресторанскую» небылицу. Мол, однажды к Петрову-Бирюку (а служил он тогда, в 1932-м, председателем Азово-Черноморской писательской организации) явился некий мужчина и заявил, что имеет полные доказательства: дескать, Шолохов не создавал «Тихого Дона». Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может быть столь неопровержимым? Незнакомец положил черновики «Тихого Дона», — которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они — лежали, и от другого почерка! Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а тогда Ш. уже боялись, — пишет автор), — позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там ответили: а пришли-ка нам, братец, данного человечка, с его бумагами. И — тот незнакомец, и те черновики навсегда исчезли в закромах Чека. Далее Солженицын заканчивает: «И самый этот эпизод, даже через 30 лет, и незадолго до своей смерти, Бирюк лишь отпьяну открыл собутыльнику, и то озираясь». Вот такой рассказ. Всем известно положительное мнение создателя «Архипелага» насчёт теории шолоховского «плагиата», суть не в том. Вообще 20 — 30-е гг. ознаменовались беспрецедентным поколенческим возмужанием и взлётом. Посему двадцати-двадцатипятилетний возраст как бойцов, солдат, так и людей свободных профессий — отнюдь не преграда, наоборот: знамение быстролетящего в цунами противоречий времени. Такова, целеустремлённа и романтична была тогдашняя молодёжь: Каверин, Петров-Бирюк, Шолохов. Фадеев, в двадцать сочинивший «Разлив» и «Разгром». Твардовский, трудившийся собкором с 15 лет. Островский с 15-ти — на войне. А ежели вспомнить Пушкина, Лермонтова или Диккенса, то придётся углубиться в литературоведческие дебри. А нам того не надо. Ну и, конечно, имеется в виду широчайшая плеяда пролеткультовцев-соцреалистов — неотъемлемая часть российской советской культуры. Этапа далеко не лёгкой жизни «земли оттич и дедич», достославных и незабвенных предков: «…спокон веков наши отцы и деды своей кровью защищали волю. А теперь что, а?.. Бояре да прибыльщики норовят на нас хомут надеть, холопами сделать. Нет!» Кружковщина, НЭП, уничтожение духовенства, бунинские метания, есенинское недопонимание, восторги Маяковского… С другого краю: разочарованные «старики» Ахматова, Булгаков, Пастернак, Цветаева etc.
«Успехи кружили слабые головы»
Да, колхозной дороги не миновать. Это обсуждали и понимали многие частники, «единоличники» из казацких общин, изображённых Петровым-Бирюком. Как понимали и лицезрели они зачатки индустриализации села: …"Трактор — голосистый агитатор". Одномоментно нелегко, муторно продираясь сквозь неминуемые ошибки, перегибы и злоупотребления.
С данной «ударной» тематики и начал творческую карьеру П.-Б. — на то он бывалый газетчик, репортёр. От плотного, насыщенного занятия периодикой пошла его писательская слава по Дону. Потекли читательские отклики, объёмная корреспонденция — отсюда тронулся он в долгий путь по большой литературе.
Вплоть до переезда в Москву в 1964-м Дм. Петров-Бирюк — заметная фигура в Ростове-на-Дону, Северо-Кавказском книгоиздательстве. Руководит Донским совписом.
С первых произведений наметился вдумчиво-исторический наклон, ракурс его видения родины, донского братства — с бесшабашным «зипунным рыцарством» и неприятием большевизма: «Хоть зипуны серые на нас, да умы бархатные у нас». Ибо история для сочинителя — это «не только прошлое, безвозвратно ушедшее в небытие, сколько опыт поколений, продолжающий воздействовать на жизнь» (В. Трофимов).
Так, внимательно изучая и анализируя трагическую хронику становления казачества, он шаг за шагом подходит к сюжету о знаменитом восстании атамана Кондрата Булавина, — в художественной литературе до Петрова-Бирюка столь ярко и мощно, в общем-то, не отражённом.
Кроме, скажем, не вполне удавшегося в текстологическом отношении Н. Поместнова с «Тяжким грехом Булавина» (1884). Или Д. Мордовцева с романом «Идеалисты и реалисты» (1878) — с небольшими вкраплениями персонажей из бывших булавинцев и уклоном в «мрачное», подавляющее разбойничество: «Голытьба, аки саранча шла к нам…». Также тенденцией умеренно-либеральной критики Петровской эпохи.
Плюс не особо реалистические и посему покрытые архивной пылью попытки некоторых советских авторов (Н. Задонский например).
Ну и, конечно, Алексей Толстой мог бы внести крупный вклад в эту тему. К сожалению, «Пётр I» остановлен как раз на подходе к рисуемым П.-Б. повстанческим событиям.
Затрагивалась же та эпоха в основном научными опусами и очерками обществоведческих компетенций. В коих обсуждалось влияние булавинского бунта на ход исторического развития вообще и непосредственной связи предводителя с гетманом Мазепой и шведским королём Карлом XII в частности.
Даже Пушкин отметился в своё время обвинением «Кондрашки» в провокации:
Повсюду тайно сеют яд
Его подосланные слуги:
Там на Дону казачьи круги
Они с Булавиным мутят.
Притом постановка вопроса разнилась в зависимости от буржуазно-российского авторства либо «свежего», социалистического.
Возьмём, допустим, дореволюционного историка Д. Иловайского, — представляющего фундамент, краеугольный камень мятежа борьбой донских казаков с Изюмцами (черкасский Спасо-Преображенский казачий полк) за Бахмутские солеварни. Что не соответствует действительности: то был лишь толчок к обострению глобального конфликта. На что, кстати, указал П.-Б., уверенно зафиксировав то, что гетман Мазепа активно участвовал именно в подавлении бунта.
Несмотря на приличные и причинные разногласия в классовости взглядов научного сообщества, П.-Б. вынимал из монографий, добиравшихся в резюмированных сентенциях аж до булавинского «раскольничества"(!), прежде всего фактологический материал: предпосылки смуты, характеристики её течения, хода, движущих сил. По крупицам собирая жизнеописания героев: поскольку биографических сведений оченно не доставало.
Более-менее в утомительном восстановлении картин происходивших 200 лет назад плохо изученных событий помогли так называемые «прелестные» письма Булавина и его сподвижников: атаманов Драного, Голого, Некрасова. Также эпистолы непосредственно царя Петра I, войскового атамана Максимова, казачьего старшины Зерщикова. Немалой подмогой-подпиткой стал отчасти сохранившийся правительственный документооборот — начальников Долгоруких, армейских полковников, бригадиров, воевод.
От силушки-то «грузно» им
Долгая напряжённая работа по трудоёмкому сшиванию ткани текста растянулась более чем на 10 годков. Утверждать, подобно историографам прошлого века, что в романе затронут наисложнейший период становления российского государства, мы не можем. Практика показала — летопись Руси-матушки полна «дряни» равно как и «гордости ужасной» во все эпохи. В наши дни подавно. А уж битва за Чёрное море решительно не прекращается по сей день — и по сей час. Да и Прибалтика поигрывает мускулами за счёт североамериканских друзей.
Тем не менее, значение результатов двадцатилетней Северной войны за преобладание Балтикой начала XVIII в.; на полвека ранее — героического «азовского сидения» (оборона Азова 1637 — 1642: роман «Степные рыцари») — недооценить невозможно. Как нельзя недооценить присоединения Крыма «в один день» и затем затяжной донабасской бойни. Что наверняка предстоит описать и проанализировать новым, будущим Петровым-Бирюкам, Фадеевым и Шолоховым. Но отвлеклись…
Хотя незалежную упомянули не зря.
Булавинское восстание по времени точь-в-точь совпало с вторжением шведской армии на Украину и чрезвычайно неприятно и болезненно ослабило тылы русской армии. Это и должен учесть и тщательнейшим образом исследовать романист.
Как расставить приоритеты? Кто центральный исполнитель, протагонист книги? Простые вороватые разбойники-бандюганы, «безумцы бедные», нечистые на руку. Или робингуды — защитники обездоленных.
Булавин и Царь: непримиримые антиподы, либо оба — спасители России, побеждающие русское бесноватое варварство варварством собственным, «благим». Остротою поставленных проблем подбираясь к «святому промыслу» и цивилизационной направленности, оправданности идей пушкинского «Медного всадника», — железной уздой тащившего в западничество упирающуюся матушку-Русь. Причём чуть ли не за «власы» взметя последнюю «на дыбы».
Общеизвестно, казацко-крестьянское движение под предводительством Булавина возникло благодаря, точнее, вопреки «понуканиям» Медного всадника, назло царской лихорадочной гонке в европеизм. Народ слишком, чрезмерно согнулся под крутизной нетерпимости внутренней политики — и не выдержал, взмыв, отпружинив красной былинной стрелою вверх. Не на шутку взъерепенившись супротив основы основ боярской власти — крепостничества. (За два года до булавинского жестоко обезглавлено Астраханское восстание.)
Пролетарский писатель Петров-Бирюк, в свою очередь, тонко очертив казачий быт, раскрыв-«раскрутив» сочную образность языка и великолепие родной природы, — отнюдь почему-то не по-советски монаршую, имперскую правду возвышает над правдой возмущённых людей: «Значит, правда царя побеждает. Видно, ошибку я понёс», — говорит перед смертью Булавин, желая примириться с Петром.
За что был нещадно и по заслугам бит цензурой упрямо и наперекор развивающегося социализма: где же, чёрт побери, революционный дух? — вопрошала критика.
Отдадим должное политработе в СССР: ошибки непокорным зарвавшимся автором вскоре будут исправлены.
В 1951 г., во втором варианте романа «Кондрат Булавин» (предыдущий назывался «Дикое поле») П.-Б. выводит «святую» ипостась согбенного народа на первое место. Чуть отодвинув Петра I в сторону чисто человеческую, «негосударственную». Акцентируя внимание читателя, — наряду с никуда не девшимися необузданностью и жестокостью («или нос отрежут, или языка лишат»): на созидательности Петровской энергии, вселенской прозорливости, недюжинном уме.
Тем самым превратив рецензируемый роман… в общенациональное достояние, — коллективный эпический портрет борющихся масс: в повествование о счастье и горестях отдельно взятых судеб, соединённых воедино. О неизбежности поражения восстания и мятежных лидеров в ту эпоху. Создав произведение-посыл потомкам о величии неиссякаемого оптимизма — неугасающего боевого духа. Где поэтически политизированное происшествие, по-пушкински: без патетики и «насилия входит в раму обширнейшую происшествия исторического».
А зажиточного «домовитого» казака, атамана соляных промыслов и владельца прибыльных варниц обращает в могутного былинного воина, поднявшегося от поместной, собственнической идеологии до уровня тотальной, трогательной надмирной правды. Когда всесветная беспробудная боль становится сугубо личной. Вместе с тем оставаясь простым и доступным в повседневности.
Будто подтверждая слова Белинского, Дм. Петров-Бирюк «…отказывается от изложения исторических фактов и берёт их только в связи с частным событием, составляющим его содержание; но через это он разоблачает перед нами внутреннюю сторону, изнанку, так сказать, исторических фактов, вводит нас в кабинет и спальню исторического лица, делает нас свидетелями его домашнего быта, его семейных тайн, показывает его нам не только в парадном историческом мундире, но и в халате с колпаком».
Следом пойдут неизменные песенно-казачьи мотивы в романах о «тёмном» правлении Павла I — с иезуитско-мальтийским вторжением в палаты двуличного самодура; наполеоновских войнах с задушевным Кутузовым и лихой джигитовкой «вихрь-атамана» Платова на первых ролях. «Сыны степей донских», «Братья Грузиновы».
Будут западнические заметки — о «монархии доллара» середины XIX в. — книга «Иван Турчанинов». О донском казаке, «русском громобое», заделавшемся американским подданным.
Будет долгое и верное следование-служение традиции русской советской литературы — тьме «низких истин»: традициям Шолохова, Горького, земляка Серафимовича. Публицистике Ленина с его теорией несвободного «холопского вранья», — как без того. Со всеми вытекающими. Правда, «вытекающими» спустя сонмы и сонмы лет спустя. Но не суть. Мы о другом…
О том, что сохранило писателя в нашей памяти.
Это — интерес к человеческому типажу, ровеснику века; глубокое знание жизни, бытия деревни.
Раскрывая трансформацию персоналий повествования через «вранья холодный дым» — это умение прийти к всеобъемлющим результатам исследуемой трансформации, — без высокопарности и художнической модернизации. Связывая сложносоставной, раздробленный социальный фон с характерами и со средой. Решая теологическую задачу выявления нравственного, равно хроникально-социального лица воссоздаваемых событий и их героев — донского казачества. Доходя порой до хрестоматийности: например, в батальных сценах.
Что, без сомнения, выдвинуло и определило П.-Б. в первые ряды летописцев-беллетристов, искавших «разгадку русского народа и русской государственности». (Невзирая на несколько «упрощённое» к нему отношение современных критиков: типа «святой» честности П.-Бирюка даже в своих заблуждениях.) Обретающегося, что ни говори, всё-таки в тени вышеназванных шолоховского «Тихого Дона» или толстовского «Петра I».
Оттого оказавшегося в памяти библиофилов в некотором роде заретушированным, стилистически приглушённым. Но вовсе не забытым. В полной мере вкусившим «сладкой» участи обладателя своеобразной премией соц-бестселлера 1950 — 60-х годов.
«Счастье, как голубь, порхает над нашей головой, а мы не можем его ухватить, а ежели ухватим, то никак не хотим выпустить из рук». Атаман Кондрат Булавин, уничтоженный собственными казачьими старшинами.
