Историк Владислав Аксенов написал большую книгу о слухах, образах и эмоциях в годы Первой мировой войны и революции. Предметной демонстрацией того, что не только экономика и политика определяют ход больших событий, впечатлился Алексей Мокроусов.
В названии книги слово «Слухи» стоит на первом месте, и это неслучайно: политика политикой, а революция настаивалась и на слухах. Автор предлагает прочитать семь разделов, посвященных феноменам вроде бы смежным, но в итоге так или иначе связанным именно со слухами. По структуре каждый из них исполняет роль привычной главы, хотя, по сути, это небольшие и почти автономные монографии. Начинает Владислав Аксенов с «Идеи», где анализирует патриотический угар 1914 года и его вмешательство в развитие революционной ситуации — немедленному успеху той, кажется, просто помешал подъем патриотизма. В разделе «Действо» рассматривается мобилизация и отношение к ней разных слоев населения, включая женщин, студентов и даже детей; в «Слове» препарируется то, как война воспринималась в деревне, и тут уже слухи оборачиваются сказками и мифологией. Героем «Текста» становятся горожанин и городское общественное сознание, в котором антинемецкие настроения постепенно вытеснялись слухами о предательстве в верхах и даже «спиритическом министерстве»: так недалеко и до психических расстройств (и это, кстати, отдельный сюжет книги). «Образ» посвящен визуализации военной реальности в Первую мировую — от лубка до почтовых открыток, от живописи до журнальных карикатур; искусство как источник — важный раздел современной науки, и уж кому-кому, а нашему современнику проблемы «визуальной истории» знакомы не понаслышке.
Раздел «Символ» погружает в предреволюционную атмосферу, когда все главные атрибуты власти — православие, самодержавие и народность — критически и даже ернически переосмысляются; признаками этого оказывается и расцерковление прихожан, и крах стратегии «демократической» фотопрезентации правящего режима. А завершается повествование «Эмоциями»: вот где слухи — главный двигатель прогресса, мотор и движущая сила революции. Причем «мотор» здесь не только метафора, но и овеществленный ужас — слухи о революционном, символизирующем насилие «черном авто» предвосхитили разговоры о фургонах с надписью «Хлеб», в которых в 30-е по утрам возили арестованных. Барон Николай Врангель в воспоминаниях называл начавшуюся в феврале 1917-го революцию «автореволюцией», а Зинаида Гиппиус отмечала, что в те дни исчезли извозчики, их место заняли «только гудящие автомобили».
Автору нравится козырять пестротой методов — он «эмоциологически» исследует так называемые эмоциональные репрессии, испытывает особое доверие к синергетике, понимающей развитие как смену длительных периодов стабильности короткими периодами хаоса. Синергетика, уверен он, «помогает обнаружить закономерности случайного, объяснить те или иные парадоксы революции… (например, почему "голодные" обыватели, ворвавшись в булочные, уничтожали хлеб, разбрасывая его по полу, или почему революция началась не 9 января или 14 февраля — в дни, когда ожидались рабочие беспорядки,— а в ничем не примечательный день женщины-работницы)». Не все историки готовы разделить такую всеядность, но как подход она по крайней мере интересна, тем более что книгу выручает необычайная широта фактуры. Так, Аксенов пишет о восприятии крестьянами войны, предлагая палитру документированных оценок от неприятия до коллаборационистских настроений. Анализируя дневниковую запись крестьянина Вологодской губернии Замараева от 14 июля 1914 года, автор обнаруживает в подчинении закону о мобилизации «не патриотизм, а фатализм, присущий крестьянской ментальности». Рассматривается и столь трепетная тема, как сестры милосердия,— сквозь призму слухов те выглядели порой не совсем так, как их пыталась представить позитивная пропаганда, использовавшая их образ вместе с образом «рядового воина». И если воину газеты приписывали постоянную готовность умереть за родину, царя и отечество, то письма и дневники были полны свидетельств о страхе смерти, а готовность воевать приписывалась лишь «ненормальному человеку». С образом то ли высоконравственной, то ли легкомысленной сестры милосердия все сложнее, нужно выделять позиции противников эмансипации и тыловых сплетников, которым что только не мерещилось, но никуда не денешь и свидетельства раненых; важным оказывается не процент подлинных случаев легкомыслия на фронте, но сам факт расхождения пропаганды и реальности.
Количество дневниковых записей о фронтовых новостях заметно, если не сказать критически, сокращается с 1914 по 1916 год — это касается дневника и сельского священника Стефана Смирнова, и поэта Михаила Кузмина, и вдовы Льва Толстого Софьи Андреевны. Аксенов не в последнюю очередь связывает это исчезновение войны со страниц частных дневников с динамикой сюжетов журнальных карикатур и переключением общественного внимания после лета 1915 года с внешнего врага на внутреннего. Но есть и примеры другого рода — историк и археолог Василий Городцов просто жить не мог без информации с фронта; собственная зависимость от схем, рисунков и газетных вырезок, бесконечно вклеиваемых в дневник, вызывает раздражение у него самого: что же я трачу время? лучше бы занимался наукой! Чем-то напоминает нынешние фейсбучные неврозы, когда без постоянного контроля ленты человек начинает чувствовать себя не в своей тарелке; только Аксенов отмечает склонность Городцова к интерпретации и систематизации поступившей за день информации — все ж таки разница с обитателями соцсетей.
Алексей Мокроусов
