«Северные рассказы» Джека Лондона: чёрный карандаш на белой бумаге

«Северные рассказы» Джека Лондона (1876—1916) долгие годы являлись для отечественного читателя квинтэссенцией приключенческой и романтической литературы, наравне с Фенимором Купером и Майн-Ридом. Укоренилось мнение, что произведения такого плана малоинтересны взрослым, но полезны для подрастающего поколения. И то сказать: советские дети читали мрачные истории из времен «золотой лихорадки», что называется, взахлеб — в те годы такие книги, пожалуй, заменяли всю расцветшую ныне массовую культуру. Не так было в начале нашего века, когда «весь» Джек Лондон, а не только автобиографический «Мартин Иден» или антиутопичная «Железная пята», считался в России автором серьёзным, сложным, погружающим в бездну глубочайшего философского смысла.

Интересно, что на родине писателя, в США, он сам и произведения его практически забыты, давно не переиздаются. Оказалось, что именно «загадочной русской душе», а не «бездуховным американцам», ближе холодная, жесткая, а зачастую и кровавая романтика джеклондоновского Севера. Это парадоксально: на первый взгляд, речь в знаменитых рассказах идет о людях, одержимых жаждой наживы, терпящих лишения во имя не высоких идеалов (как герои русской литературы), а вульгарного «золотого тельца». Однако на поверку выходит, что это не так просто.

Прежде всего, какой бы низменной ни была цель человека, он ради ее достижения способен, оказывается, проявить лучшие качества своей души: благородство, взаимовыручку, мужество, самоотверженность… Призрачное богатство оказывается лишь поводом для их проявления, таким же, каким является для спортсмена медаль, призовой кубок или горная вершина, которую надлежит покорить. Здесь средства оправдывают цель (а не наоборот) и, более того, низводят ее до уровня малозначащего элемента повествования. Недаром все главные, любимые герои Лондона не обретают вожделенного богатства. (Сам писатель провел на Клондайке полгода, за которые нашел-таки золотую жилу, но не в прямом, а в переносном смысле: северные впечатления до конца жизни подпитывали его творчество.)

Человек интересует этого автора не как более или менее удачливый делец, но как личность в экстремальной ситуации. А данная тема будет волновать художников всегда. Экстремальность может быть разная (от войн и катастроф до мук неразделенной любви), но в любом случае она выявляет в человеческой душе тайное, исконное, — это «проба минерала на излом», как высказался один отечественный писатель.

Для Джека Лондона экстремальная ситуация — это выживание личности во враждебных ей условиях, олицетворяемых прежде всего климатом, природой и коренными жителями Севера. Эта враждебность или, в лучшем случае, равнодушие природы (отмеченное еще Пушкиным) для писателя — повод для мыслей о бренности человека, об иллюзорности его материальных целей — словом, для ряда философско-психологических обобщений. «Но всего сильнее, всего сокрушительнее — Белое Безмолвие в его бесстрастности. Ничто не шелохнется, небо ярко, как отполированная медь, малейший шепот кажется святотатством и человек пугается звука собственного голоса. [Отметим идею святотатства: природа священна, человек перед нею априори грешен.] Единственная частица живого, передвигающаяся по призрачной пустыне мертвого мира, он страшится своей дерзости, остро сознавая, что он всего лишь червь. Сами собой возникают странные мысли, тайна вселенной ищет своего выражения. [Благополучная жизнь „в лоне цивилизации“ не способствует раздумьям о высоких материях.] И на человека находит страх перед смертью, — перед богом, перед всем миром, а вместе со страхом — надежда на воскресение и жизнь и тоска по бессмертию — тщетное стремление пленённой материи; вот тогда-то человек остается наедине с богом» («Белое Безмолвие»).

Враждебность природы — еще и доказательство теории (не выходящей из моды по сей день) об ущербности и «неорганичности» человека цивилизованного, который, не умея вписаться в мир исконный, губит его, или, как выразились бы нынешние экологи, «нарушает природный баланс». «Белый» человек, эгоистичный и жестокий, противопоставляется коренным жителям Севера с патриархальным их жизненным укладом, которые духовно чисты, а потому — уязвимы перед мощью бездуховной цивилизации.

Итак, лейтмотив рассказов таков: столкновение вечной природы, ее детей-дикарей, живущих с нею в гармонии, — и детей цивилизации, утративших кровную с природой связь. На первый взгляд «белый человек» побеждает в этой борьбе (тесня эскимосов, рубя лес, отпугивая огнём хищников), но на деле природа берет своё, расправляясь с пришельцами или руками озлобленных аборигенов, или, так сказать, собственными силами. «И вот огромное дерево, склонившееся под бременем лет и под тяжестью снега, сыграло свою последнюю роль в трагедии жизни» — рухнувшая сосна убивает Мэйсона, героя уже цитированного выше «Белого Безмолвия» (это словосочетание, как нетрудно заметить, стало у писателя эвфемизмом северной природы вообще).

Одна из причин, почему Джек Лондон стал популярен в России, кроется, вероятно, в том, что столкновение духовности и бездуховности (здесь: матери-природы и прагматичных золотоискателей) — тема характерная именно для русской культурной традиции, хотя еще Руссо звал «назад, к природе», к «естественному человеку».

Впрочем, эти презренные цивилизованные люди вовсе не выглядят у писателя исчадиями ада. Грубо вторгаясь в девственную природу, все эти Мейлмюты Киды и Аксели Гундерсоны в то же время наделены положительными душевными качествами и совершают, сообразно с ними, различные благородные поступки. Но суть в том, что личные качества здесь роли не играют: важна общая тенденция. Достигни «белый человек» умопомрачительных высот мужества и благородства — он всё равно останется чужаком для матери-природы. (Это несколько напоминает, скажем, позицию наших национал-патриотов, для которых Запад остается оплотом бездуховности, каких бы высот ни достигали в своем творчестве родившиеся там художники.) Герой «Белого Безмолвия», американец Мэйсон, доходит до того, что подлаживается, «маскируется» под природное естество: рассказывая жене-индианке о цивилизованной жизни, он называет высотные дома «вигвамами в двадцать сосен», измеряет расстояния понятными дикарке «снами», — она же только улыбается (подсознательно чувствуя неестественность и подмену), а природа прямо мстит Мэйсону, убивая его. Персонаж рассказа «Сын Волка», Бирюк Маккензи, подражает образным, витиевато-цветистым речам индейцев лишь ради того, чтобы получить женщину их расы, тем самым опошляя наивную первобытную мудрость, заключенную в этих словах и в этой стилистике.

Как белые авантюристы не нарисованы у автора одной черной краской, так не доходит дело и до идеализации природы, аборигенов. Вернее, некая идеализация все же есть, но она своеобразна: индейцы Джека Лондона жестоки, как сама природа, окружающая их, однако жестокость эта оправданна. Она — или естественная часть первобытной жизни, или понятная реакция на вторжение чужаков. В рассказе «Закон жизни» старик эскимос Коскуш меланхолично размышляет об этом самом законе (по которому отца отвез в лес умирать собственный сын) и приходит к выводу о его справедливости. На нем веками зиждилось бытие этноса. Законы же, несомые людьми белой расы, для первобытных племён губительны. Недаром индейцы называют белых сыновьями хищников-людоедов — волков. Характерно, что белые довольны таким определением. «Помните закон Волка!» — наставительно восклицает Бирюк Маккензи, перебив соплеменников избранной им женщины.

Таким образом, конфликт в этих рассказах можно выразить именно как столкновение «закона жизни» и «закона волка». Понятно, что неправым — перед Богом, людьми, природой, автором, читателем — оказывается именно волк. Цивилизации абсолютно невозможно «поладить» с Белым Безмолвием: как постоянно подчеркивает писатель, оно — это совершенно другой мир, в котором привычная «белому человеку» система ценностей просто не действует. «Мир, который он так недавно покинул, мир, где волновались народы и вершились важные дела, казался ему чем-то очень далеким. (…) Он не мог поверить в то, что существует Юг, что в этот самый момент где-то кипит жизнь. Не было ни Юга, ни людей, которые рождались, жили, вступали в брак. За унылым горизонтом расстилались другие пространства, еще более необъятные и пустынные. В мире не существовало стран, где светило солнце и благоухали цветы. Все это было лишь древней мечтой о рае. Солнечный Запад, напоенный пряными ароматами Восток, счастливая аркадия — благословенные острова блаженных!» («В далёком краю»).

В душе конкретного человека, однако, Юг и Север, закон жизни и закон волка, по Лондону, способны изредка соединяться. Но примечательно, что примером такой «гармонично развитой личности» писатель сделал всё же не белого, а индейца — Ситку Чарли.

Противопоставление Белого Безмолвия «белому человеку» рождает, повторимся, массу философских мыслей. Столкновение северной природы с цивилизацией можно рассмотреть как чисто экологическую проблему, но, может быть, важнее видеть в нем частный случай той борьбы, которую обречена вести со всем миром активная личность, независимо от того, «положительная» она или «отрицательная». Недаром «мужественную романтику» Лондона любят именно такие люди, которые стремятся сами изменить, всколыхнуть, а то и «разрушить до основанья» исконный мир. При этом «экологические» и нравственные аспекты, объективная пагубность таких переворотов, игнорируются. Как писал Леонид Андреев, «читаешь его, и (…) чувствуешь, как крепчают мускулы, как властно зовёт вечно невинная жизнь к работе и борьбе». Именно рассказ Джека Лондона — «Любовь к жизни» — стал последним, что услышал в жизни Ленин.

…Писатель долгие годы придерживался воззрений германского философа Ницше, который вовсе не исповедовал «пораженческие настроения» перед земной природой и верил в Сверхчеловека, который все же явится и природу «подомнёт» — в отсутствии Бога, который умер. Сообразно такой концепции, Джек Лондон должен был положительно относиться к личностям, которые «не ждут милостей от природы» и которых он вывел в облике своих романтических авантюристов, — но объективная их аморальность (природу все же жалко) приводит к неизбывному противоречию. Мир оказывается вовсе не черно-бел, невзирая на антагонизм природы и человека, ибо сочувствовать хочется обеим сторонам. Можно лишь посетовать на жестокие законы бытия, по которым гармония в их взаимоотношениях недостижима. Благородные помыслы оборачиваются своей противоположностью, даже ради любви приходится убивать (это по-разному проделывает как белый Бирюк Маккензи в «Сыне Волка», так и индеец Наас в «Северной Одиссее»).

Благородство джеклондоновских героев-белых уязвимо не только потому, что они вторгаются в природу, но и потому, что причина, ради которой они это делают, — материальная, то есть низменная, опять-таки противоречащая природному естеству. Рассказ «Тысяча дюжин» напоминает… гоголевскую «Шинель». Энергичный спекулянт Дэвид Расмунсен, конечно, не чета инертному чиновнику Акакию Башмачнику, но нечто общее у них есть: русский хотел одежды, американец — богатства, обе цели бездуховны, обеих не удается достичь, и стресс, связанный с этой неудачей, обоих героев по-разному сводит в могилу. Итак, мало того что счастье, за которым гонятся персонажи, в любом случае суррогатное, — суровая во всех смыслах природа не даст и его достичь. Индианка Джой Молино («Дочь Северного Сияния») предоставляет влюбленному в нее белому для гонки, призом в которой будет и богатство, и ее любовь, лучшую собаку, но только для того, чтобы та по кличу хозяйки скинула беднягу Харрингтона в снег перед самым финишем. Единственной подлинной ценностью оказывается именно сама погоня, те высокие чувства и сильные ощущения, которые человек испытывает, преодолевая разнообразные трудности.

Пожалуй, писатель был не только последователем Ницше, но и предвозвестником экзистенциализма, проповедующего деятельную волю личности как объективное благо, вне зависимости от того, что она принесёт. Экзистенциализм, как известно, говорит о том, что поражение человека неизбежно (поражение нанесет ему природа, прежде всего — факт смертности), — но важен сам процесс борьбы.

Природа в рассказах Лондона не обожествляется, в отличие от воззрений современных «зелёных». Она изначально враждебна личности и, как правило, одерживает над ней победу, — но и личность обречена бороться с природой, находя удовлетворение в этом сизифовом труде. (Одна из работ основоположника экзистенциализма, Сартра, посвящена, кстати, именно Сизифу и оканчивается словами: «Надо представлять себе Сизифа счастливым».) В этом есть нечто от творчества, от желания не довольствоваться «миром, данным нам в ощущениях», а преобразить и расцветить его, заполнить красками и письменами. «Час спустя санный поезд казался издали чёрным карандашиком, медленно ползущим по огромному листу белой бумаги» («Северная Одиссея»).

…В так называемых гавайских рассказах, написанных Лондоном под конец жизни и вошедших в посмертный сборник «На циновке Макалоа» (1919), писатель взялся за тему, продолженную впоследствии Хемингуэем: краткое счастье, блистательный «праздник жизни» неизбежно оканчивается, но оставляет неизгладимый след в душе и таким образом перевешивает все благополучно-скучное существование.

Так ли уж эта тема нова для данного автора? Не конкретизирует ли она нечто давно ставшее лейтмотивом всего его творчества? И в северных рассказах, и в других произведениях Джека Лондона мы видим, как борьба, состязание с природой и себе подобными, даже приводя зачастую к гибели персонажа, парадоксально оборачивается именно таким «праздником жизни». Его трагическое окончание неизбежно, как и биологическая смерть человека, но пока он длится, личность получает своеобразное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Вслед за Пушкиным Лондон воспел «упоение в бою». Цитата из «Пира во время чумы» вполне могла бы стать эпиграфом к его северным рассказам:

Критики упрекают «позднего» Лондона за пессимизм, который в принципе всего лишь честное признание объективного закона природы — конечности всего сущего, — из которого следует тщетность любых человеческих устремлений. Однако этот же закон приводит и к мысли об их самоценности. Поэтому не стоит принимать фатализм писателя за неверие в человека.

В советском литературоведении считалось, что корень «мизантропии и мрачности» писателя — в том, что Джек Лондон, опутанный ницшеанством, не смог в полной мере приобщиться к рабочему движению и увидеть перспективы счастливой жизни при социализме, устроенной по иным, более справедливым законам, нежели «буржуазная цивилизация». Сейчас же мы не склонны обольщаться насчет безоговорочной правоты каких бы то ни было социально-политических идей и их способности изменить фундаментальные основы бытия, природы и человеческой психологии. Так выяснилась правота тех творческих личностей, что отличались «социальным пессимизмом». Под ним на самом деле кроется убеждение в том, что единственная нетленная ценность в мире — это «бессмысленные» стремления человеческой души, способные проявиться в любви, спорте, путешествиях, искусстве, — во всех тех «бесполезных» занятиях, которые одни, быть может, и оправдывают наше существование перед ликом «равнодушной природы».

Ваш Роман Олегович Иванов