Лягушонок и Кролик, они встречаются на взрослом празднике, в масках. И сразу, пока он шевелит длинными белыми ушами, а она таращит зеленые глаза, пока длится их первый разговор, понимают: навсегда. Потом, когда мир разлетится в куски, он подберет между обломков зеленую маску лягушонка, фрагмент счастья.
…Как сочетаются цвета на столе, если баклажан положить рядом с помидорами? Куда пристроить лук? Айву? Папа Капулетти маниакально сосредоточен на сервировке свадебного обеда.
Как сделать так, чтобы занавески держались? Крюки, на которые их вешают, вылезают из стены, — мама Монтекки поглощена интерьером в комнате сына, столько забот, никак не понять, что же случилось?!
Родители — те самые, «две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья», еще молодые, но сильно озабоченные — второстепенным, как главным: заняты только мусором жизни, и сами незаметно становятся его частью. Тем более, что события нас встречают не столько в Вероне, сколько посреди столетий. Дмитрий Крымов со студентами третьекурсниками своей и Евгения Каменьковича гитисовской мастерской распорол пьесу по швам, ветхие части заменил синтетической тканью, чтобы выкроить, вытащить из воздуха времени этот киндер-сюрприз.
Черный мешок для мусора, внутри которого — смерть самых знаменитых юных любовников человечества.
Мусорный мешок, края которого, влезая внутрь, в финале сглаживает Джульетта, главный образ режиссерской мысли, вбирающий мир, который предъявляет спектакль.
Здесь Парис поглощен логистикой свадьбы, утянут в глубины гаджета, откуда ему отдает команды мамаша, герцог Веронский — велеречивый гид, сквозь века ведет экскурсию по местам славы Ромео и Джульетты (ставшей брендом, значит, частью мусора). Рядом с кормилицей (кислой, трескучей вдовой) мрачно восседает покойный муж с ветвистыми рогами; слуга Пьетро вспоминает, как служил в российской армии; монах Лоренцо тот еще фрукт, то и дело получающий по морде, наконец, Меркуцио и Тибальт, рэперы-бандиты, чей кровавый уличный баттл, заканчивается плохо для обоих.
Анатолий Эфрос ставил «Ромео и Джульетту» дважды, в 70-х и в 80-х, на сцене и телевидении, и постановки отличались друг от друга, как два разных человека. Первый был — праздник любви, второй — торжество разлуки. Но всякий раз режиссер опирался на шекспировский привычный текст.
Сын Эфроса, Дмитрий Крымов, пьесу читает глазами сегодняшнего человека, замученного непрерывным письмом от жизни, в котором слишком «многа букаф». Он дает персонажам современный язык, страшно далекий от шекспировского. Вчитанный в костяк пьесы, этот язык, казалось, чужой и насильственный, необъяснимым способом втягивается и растворяется сценой. Качели между шекспировским каноном и мусорной современностью порождают новый масштаб трагедии, в которой участвует зал, превращаясь в родню и соседей.
Сила примет и деталей, извлеченных из воображения Крымова, вырастают в силу идей. Микст времен, как ни странно, высвобождает энергию пьесы. И всё подхватывает вихрь сегодняшнего свирепого хаоса, сметающего эмоции и чувства, события и трактовки, частное и общее в мусорную свалку бытия.
Крымов свободно соединяет сцены и ассоциации: «когда Кормилицу прислать?!» — требует ответа Джульетта, тут же происходит лихорадочная раскопка ее легендарной гробницы — из нее вылетают тряпки, хлам, всех накрывает жуткая вонь, а над сценой все висит вопрос, «…так во сколько Кормилицу прислать?!»
Джульетта в этой истории по традиции главная. Это она бросает вызов семейной розни, закручивает пружину действия, это ее неистовое нетерпение рвет пряжу судьбы. У Крымова она (Анна Патокина) — полусонный полуребенок, полубессознательно идущий на зов инстинкта, но еще по привычке вспрыгивающий на колени к матери. Здесь — и это из центральных новаций спектакля — главнее Ромео. Он (Никита Найденов) истинно шекспировский герой — особого душевного строя и состава, высокий, угловатый, тонкий. Которому изначально дано знание происходящего.
…Джульетта перед смертью красит губы, неумело и жирно, выбрасывает пузырек, из прорехи мешка выскальзывает, повисает рука. Ромео выходит уже готовым — всё кончено. Но пока старается не замечать замерший посреди пустого пола черный пластиковый ком.
Надо быстро всё сделать. Внутри мешка он сплетается с Джульеттой. Босые ноги видны. Киндер-сюрприз готов.
А мимо — на свадьбу или похороны — спешат вип-гости: стильный траур, шампанское, цветы.
Дмитрий Крымов давний участник театрального процесса, а режиссер — относительно молодой. Из наложения опытов и возникает нынешнее художественное качество. Его спектакль, сделанный, как тренировка студентов, словно бы между делом, вышел обжигающе существенным.
«Вариации тайны», режиссер Кама Гинкас
Кама Гинкас взял пьесу Эрика Эмманюэля Шмитта, назвал «Вариации тайны», сделал из нее двухчасовое приключение чувств. Два отличных актера в пространстве Сергея Бархина держат зал в сосредоточенном напряжении. Редкое чувство в нынешнем театре: забываешь, что ты — зритель в зале. Класс игры и режиссуры превращает зрителя почти в вуайериста, подглядывающего настоящую жизнь настоящих людей, а по сути возвращает театр к его исчезающей подлинности. Как часто в последнее время приходится заниматься в основном анализом приемов, выпирающих из постановки неровными углами; как часто сделанность спектакля становится основным сюжетом мысли о нем. Здесь следишь не за ходами, за полнотой жизни героев.
Сюжет: к знаменитому писателю Абелю Знорко на остров, где он обитает в абсолютном одиночестве, приезжает якобы корреспондент, чтобы взять интервью.
Писатель опубликовал книгу, чья суть — многолетняя переписка с возлюбленной. Они расстались давно, по обоюдному согласию, но любовь продолжает мощно пульсировать в текстах. В пьесе несколько ключевых, вполне неожиданных поворотов сюжета. Сначала оказывается: приезжий вовсе не корреспондент. Потом — что он муж той самой возлюбленной. Затем, что она умерла. И наконец — умерла много лет назад, и письма десять лет писал вот этот человек, крупный, с мелкой суетливой походкой, нелепый провинциальный учитель музыки. Писал, надеясь, что переписка никогда не будет опубликована. Но книга вышла — и его мир, в котором жена жива, он может любить ее глазами, и всё дальше закидывать сеть эпистолярного сюжета, разлетается вдребезги.
Кажется, для Гинкаса и Яновской спектакли — форма диалога. Они много лет разговаривают сценой о роли мужчины и женщины, о странностях любви.
Из путаницы и нервной дрожи многоступенчатого объяснения двоих несчастливцев, безвестного и знаменитого, возникает объем и сложность странной, сумрачной «взрослой» любви, ее герметичность, чувственность и поражение.
Каждый из них в диалоге измеряет меру своего отчаяния — и Абель Знорко (Игорь Гордин), высокомерный сноб, лауреат Нобелевской премии, и Эрик Ларсен (Валерий Баринов), неуклюжий, но с проблесками душевного величия. Двигаясь кругами внутреннего ада, они заново открывают ушедшую возлюбленную — и самих себя.
Гинкас мастерски проводит своих героев по воздушному мосту, под которым бездна ложных возможностей — сентиментальности, поверхностности, легкой голубизны. Его герои — так вышло— обитают в тупике; единственное, что утешает — бесценная, интригующая необъяснимость жизни.
Марина Токарева
