...Скажи — «Максим Дунаевский», и любой человек, знающий Максима Исааковича, первым делом улыбнется. Не хочется банальностей — «знаменитый сын знаменитого отца», музыкальный творец «Летучего корабля», «Мэри Поппинс» и «Трех мушкетеров»... Дунаевский умудряется легко жить даже тогда, когда жить становится совсем трудно. И этому таланту надо у него учиться. В его случае «летосчисление» вообще не имеет никакого значения. Дунаевский — это молодость духа, задорная песнь д'Артаньяна, это страсть и любовь.
— Максим Исаакович, все интервью с вами начинаются со слов «Дунаевскому — 60 (65, 70), а он по-прежнему бодр, полон творческих планов, влюбляется в женщин», то есть, глядя на вас думаешь, что жизнь — это бесконечный драйв. Вы действительно... получаете удовольствие от жизни?
— Нет, а для чего тогда жить? Конечно, удовольствие добавляется, если у тебя много денег, но на самом деле (а я прожил большую жизнь, в которой и были деньги, и не было денег, и совсем-совсем их не было) от их наличия ничего не меняется. Ни-че-го. Если у тебя много денег — можно справить день рождения в дорогом пафосном ресторане, а нету — пригласишь всех домой, и от этого будет не менее весело.
— То есть вы не зацикливаетесь?
— Да никогда! И не только на деньгах. Не надо зацикливаться на славе, на быте, дешевых каких-то понтах... всем том, что называется суетой. Так что вне дикой суеты вы будете жить в согласии и балансе с собой.
— Кстати, когда с деньгами был совсем край. В советские годы?
— В советские мы как раз очень дружно и хорошо жили, не испытывая отрицательных эмоций от недостатка средств. Эмоции начинаются, когда ты видишь соседский забор, и за этим забором вырастает нечто чудовищно-огромно-невероятное... Но даже когда в жизни был не просто ноль по деньгам, а минус, — всё равно выходил из положения.
— Всегда ли вас работа по специальности кормила, не приходилось торговать на рынке шапками?
— Вы недалеки от истины. В начале 90-х моя профессия в России стала совсем никому не нужна (ибо все, кому не лень, стали писать музыку так называемую), я оказался в Америке, решил там зацепиться, получил грин-кард... Так вот. В те годы я из Америки даже привозил что-то такое, чтобы здесь продавать. Ну и что в этом предосудительного?
— Да абсолютно ничего.
— И сейчас эти времена, кажется, опять наступают: что-то, купленное в Америке за $1000, здесь становится невероятно дорого (смеется).
— Уныние, похоже, вас никогда не навещало?
— Вот когда я изменял своей профессии (не потому что изменял, а жить надо было на что-то), у меня ничего особенно и не получалось. Я человек активный, энергичный, не могу сидеть и ждать, пока мне что-то свалится с неба, — поэтому приходилось что-то организовывать, то одним бизнесом с друзьями займемся, то другим... ну раз музыка была никому не нужна! Но вот парадокс — толка большого не вышло, ибо призвание есть призвание. Раз ты композитор, не надо заниматься строительством жилых домов.
— Раз мы зацепились за эмиграцию: помните все эти драмы в связи с отъездами Казакова, Крамарова... вот вы состоялись как американец?
— Вы привели примеры людей, которые внутри себя жгли мосты. Я знаю как это происходит, ведь я почти десять лет прожил в Штатах. Если ты для себя решил, что ты порываешь с Россией и тебе только там, на Западе есть путь, — то это человеческая драма, имея ввиду и тех, кого вы назвали, потому что оказалось, что они действительно не очень там нужны, хотя активно работали и зарабатывали деньги. Впрочем, если ты имеешь руки, ноги и голову ты всегда сможешь найти себе применение в западной системе координат, а не то что до смерти мыть полы в синагоге.
— Да и в этом ничего предосудительного нет.
— Ничего абсолютно, с этого многие начинали. Хотя почему-то в России люди отказываются мыть полы, а в Америке как бы можно. А есть другой тип людей — как Саша Журбин или я, мы никогда и не порывали с Россией. Хотя мысль такая была — вспомните серьезную депрессию среди интеллигенции в 90-е годы. Такой родины творческие люди не всегда хотели. Но... потом стало ясно, что порывать нельзя. Когда возможность творить здесь вновь появилась, мы все снова в России оказались. В нужное время, в нужный час. Мы же там, где есть в нас потребность. А если нет ее — что делать-то? И в Африку жить поедешь, если там будет в тебе потребность.
— Я рад, что вы называете вещи своими именами, без пафоса...
— Да ну какой пафос, все просто хотят лучше жить. Раньше нам казалось, что там и чище, и пахнет лучше в магазинах, и машины красивее... ровно до момента, пока у нас не возник свой собственный капитализм. И оказалось, что трудно жить везде — надо работать. И если не на имя (имя заработать все-таки трудно), то хотя бы на свой собственный профессиональный престиж. И там все это делать сложнее — гораздо выше конкуренция. Тем более, мы — иноязычные, при знании английского думаем-то все равно на русском... мы там все равно чужие. Да, мы можем там прижиться, иметь даже приличные условия существования, но раздвоенность остается все равно. Не сумеешь ее преодолеть — будешь страдать всю жизнь.
— Вы не стали страдать.
— Нет. Я для себя эту проблему решил. Вернулся. Моя жизнь здесь. Мой зритель, моя публика, хорошо здесь себя чувствую и говорю на русском языке. Хотя я подумывал: может закончить свою жизнь в Америке, на балкончике своего уютного дома, поглядывая на океан? Но дети сказали: папа, ты с ума сошел, мы не хотим ни в какую Америку. Это дети... они тоже не очень туда хотят.
— Но вот ваш сын Дмитрий, однако же, живет в Штатах...
— Дмитрий с трех лет туда попал. Моя бывшая жена Наташа Андрейченко вышла замуж за Максимилиана Шелла, и они уехали в Америку. Поэтому Дмитрий — «их человек», и то... он уже не первый год ноет, что хочет сюда. В Москву. Здесь хочет заниматься бизнесом, ему там надоело. При том что английским, немецким и русским владеет в совершенстве. Тем не менее, менталитет срабатывает. Хотя ему уже за тридцать.
— Спрошу еще про один комплекс: часто НЕклассические композиторы, прославившиеся музыкой к кино, немножко страдают неполноценностью, выписывая симфонические полотна, доказывая, что они «не хуже». Не терзаетесь тем, что вы — не Шнитке?
— Я четко знаю, что умею и что хочу. Давно понял, что в серьезной музыке я не способен создать какие-то шедевральные вещи. Ну и зачем? Достаточно людей, которые прекрасно это делают. Ну и так сложились обстоятельства, что меня потянуло в кино. Круг знакомых тому способствовал — тот же Марк Розовский, приведший меня (как композитора) в театр. Ну и слава богу, что так.
— Ну а в консерватории (а вы учились у Кабалевского, Хренникова, Шнитке) не было мысли стать академистом?
— Была. И этим как раз хотел отличаться от отца. Пойти по другой тропе, но вышло то, что вышло, и я доволен.
— Сколько вам лет было, когда умер отец?
— Десять. Но... он успел мне кое-что передать в музыкальном плане. Ну если я до сих пор отлично помню, как в 6 лет впервые услышал Гершвина! Отец принес пластинку на 33 оборота и поставил на наш потрясающий проигрыватель с корундовой иглой и большими колонками. Тогда ни у кого подобных аппаратов не было, люди из пищалок музыку слушали. И вдруг такая музыка полилась, которая, возможно, многое и предопределила...
— Где-то вы говорили, что композитором решили стать как раз после смерти папы, когда в доме наступила непривычная тишина.
— Да, умолкли звуки рояля... не звучала музыка. И тогда я в самом деле принял это решение. Ментальную связь с отцом ощущаю до сего дня.
— Композиторы часто любят посудачить о конце музыки...
— Просто время сейчас такое немелодическое. А вот какое оно — непонятно. Но я всегда стараюсь сочинить красивую мелодию, пусть даже это не будет хит, но уху надо за что-то зацепиться... Что до будущего... ну сказал же Бернстайн, что будущее музыки — за полным синтезом всего. Пока что музыка себя ищет. Вы же видите, как время меняется. Раньше можно было сочинить «пора-пора-порадуемся на своем веку», и это пели все. А сейчас сочини подобное — все уже петь не будут. Да, в культуре в целом, увы, депрессия. Жалко, что мы в это время живем. Но ничего не попишешь.
— Вы-то как раз пишите оперу «Шинель» для театра «Школа современной пьесы»...
— Гоголь рано или поздно возникает в творчестве любого человека искусства. И я рад свиданию с ним. Всё, что было при нем — остается и по сию пору. Тут вся проблематика налицо — и маленький человек, и бюрократия, и мир в целом. Замечательное либретто Вадима Жука — «Холодно, холодно, холодно в городе Санкт-Петербурге». В этом — вся наша жизнь. Холодно. И дрожа, нам приходится что-то делать. Надо сказать, что Поначалу трудно было подступиться, ведь у меня прежде были легкие темы — летящие, романтические...
— То есть вы — д'Артаньян, романтический персонаж?
— Романтический, но не д'Артаньян. Конечно, не драчун, не дуэлянт. Но смотрю на мир романтическими глазами. Хотя реальность иногда обламывает. Ловишь себя на мысли, что может не стоит думать так хорошо про всё и про всех, что тебя окружает. Но потом проходит время и ты убеждаешься, что что мир гораздо лучше, чем хочет нам казаться. Это моя позиция.
— К слову о «так и живу». В Википедии сразу бросается в глаза строчка — семь раз был женат... Ясно, что женщина в вашей жизни играет не последнюю роль.
— Скажу просто. Я люблю женщину как таковую. Она предмет обожания, она украшение, ради нее все делается, часто — она даже опора, ее надо любить и... уважать. Женщина помогает быть молодым.
— Казалось бы, столько разводов, пора бы уж разочароваться...
— Никаких разочарований. Почти со всеми до сих пор поддерживаю дружеские отношения. Может быть стыдно за какие-то необдуманные шаги, но что теперь поделаешь... и дети очень важны. Так в нашей жизни повелось: без детей дом пуст. Хотя, наверное, им не надо прямо уж целиком посвящать всю жизнь, но помогать в нужный момент надо. Не оставлять.
— Вы написали музыку к более чем ста фильмам. Есть ли место композиторам в нынешнем российском кино? Или можно всё смело заменить компьютерным звукорядом?
— Да ну как заменишь... Есть общая проблема российского кино, которого как явления просто нет. И распределением квот проблему не решишь. Какие там квоты? Они интереса не повысят. И вот когда возникнет полноценный продюсерский корпус, которого сегодня не существует, когда возникнут настоящие режиссеры (а не клипмейкеры), когда актеров хороших будет больше, чем десять, — вот тогда обратят внимание и на профессиональную работу композитора, не довольствуясь лишь звуковыми эффектами...
— Нет, но вот видите — Звягинцева все награждают.
— Мы всегда были сильны единицами. И потом, Звягинцев — это все-таки тяготение к авторскому кино. А ведь еще недавно в Союзе именно массовое кино было высококачественным, с одной стороны, и понятным зрителю, с другой. Оно разговаривало с человеком. И когда это возродится — большой вопрос. Восстановить преемственность очень трудно.
— Недавно вышел мюзикл «Алые паруса» на вашу музыку — это значимая вещь для вас?
— Для меня гораздо более значимо то, что она значима для молодежи. Не зря же поставлена уже в стольких театрах... и билеты за месяц нельзя купить. Случайно попал в тему. А это очень важно — попасть в тему, чуть ли не главная композиторская задача.
— К этому надо специально стремиться?
— Да боже упаси. Хотя в Америке, на Бродвее существуют специальные люди, которые пытаются «просчитать» актуальность той или иной темы. «Точно знают», что сейчас это надо ставить, а через год — это. Но 40-50% всех спектаклей всё равно прогорает, и люди, имеющие отношение к шоубизнесу, об этом хорошо знают. Это нам отсюда кажется, что на Бродвее все успешные. Так что рассчитать невозможно. И я никогда этой ерундой не занимался. Нужно делать то, что тебе дано богом. И будь что будет.
— А что, как говорится, у вас в планах? Есть же мечты...
— Честно, нет.
— Ну, знаете, некоторые по 25 лет пишут музыку на роман «Мастер и Маргарита»...
— Да ну что вы — какие 25 лет? Никогда не буду. Я же — козерог, земной знак, у меня нет никаких «вынашиваний», блуждания среди звезд, — я живу конкретными проектами. И работаю очень быстро
