Малец-огонь и другие женщины
Наша родня занимает целую улицу.
Начинается улица с домов двух моих теток. Это тетя Нюра, моя крестная, которую я зову Лелькой, а тетя Аксинья нянька, и не только моя: она нянчилась со всеми своими племянниками. Моя мама и Лелька работали, а тетя Аксинья домовничала, смотрела за нами, ребятишками, и вела хозяйство.
Ребятишек было много. Это ее дочь Зинка, дочь тети Луши Машка, оставшаяся сиротой в пять лет, я и моя сестра Людка, двое Лелькиных пацанов Миха и Серега. За всеми надо было присмотреть, накормить, обстирать, да еще огород, корова и прочая живность. Так что дел хватало.
Тетя Аксинья была маленькой, сухонькой, и, помню, мне она всегда казалась бабушкой. Она привечала всех без разбора, своих и чужих, всегда знала, что сказать и как помочь, если не делом, то словом. Не помню случая, чтобы она нас ругала, а ведь было за что.
А Лелька была душой любой компании, веселая, отчаянная оптимистка. Я помню, как она заразительно пела «Шаланды, полные », подыгрывая себе на балалайке, не выпуская при этом из рук огромной «беломорканалины».
Дальше по улице жили наши сватовья Бозлаковы, тетя Шура и дядя Павел. Павел Прокопич так уважительно звали его в поселке. Цыган, такой колоритный, что казался отлично загримированным актером столичного театра. А тетю Шуру за глаза все называли Бозлачихой. Ихняя Томка предмет постоянной Бозлачихиной головной боли, гоняла на старом мотоцикле по всему поселку, наводя панику на собак и кур. Ей завидовали все поселковые парни тогда даже старые мотоциклы на дороге не валялись. А Павел Прокопич стоя, у ворот и покручивая, свои роскошные усы, глядел ей в след и с гордостью говорил:
Да, Томка, малец-огонь!
Босиком на старом мотоцикле много не наездишь, и Томкина обувь жила совсем короткой жизнью. Как говорила ее мать, все на ней горело огнем. Однажды тетя Шура купила себе и ей по спортивным парусиновым туфлям. Томкины скоро приказали долго жить, а свои тетя Шура берегла, и они еще новенькие лежали в сундуке. А тут как раз сделали танцплощадку. Без туфель какие же это танцы? И Томка достала материны, но они оказались ей безнадежно малы; недолго думая, она взяла ножницы, отрезала носки и пятки и отправилась на танцы, где некоторые недогадливые подружки спрашивали ее, где она купила такие симпатичные босоножки, в магазин вроде не завозили. Дома Томка потихоньку положила туфли на место.
А через несколько дней тетя Шура туфель хватилась. Оторопело осматривала свою ненадеванную обувку с огромными дырами:
Павел, да что это с туфлями-то?
Павел Прокопич посмотрел на жену, на туфли и усмехнулся в усы:
Это Томка, мать, больше некому.
А в чем я теперь в район-то поеду?! Да что же это такое, а? Да я же эту паразитку и, выбежав из дома, тетя Шура погналась за Томкой по улице, размахивая обрезанными туфлями. А Павел Прокопич, выйдя следом за ворота, проговорил:
Мать, не догнать Томку-то, она малец-огонь!
Моя Лелька и тетя Шура были родней по Лелькиному мужу, их усадьбы граничили, и они ревниво следили, что у кого лучше растет, хвастались друг перед другом и соседями своими огородными успехами. Как-то я пришла к Лельке, а она сидит на корточках у Бозлачихиного забора и смотрит в щель между штакетинами с довольным видом. Я заинтересовалась и подошла к ней:
Лель, а что это ты там делаешь?
Она вздрогнула и упала на траву, увидев меня, с заговорщицким видом похлопала рукой рядом с собой и сказала:
Иди сюда, посмотри, как мои цыплята у Бозлачихи на грядках шуруют! и добавила:
Пускай пошуруют, пока ее дома нет.
У Бозлачихи, по ее словам, все было лучше всех, и она не единожды уверяла соседок:
Куры у меня два яичка в день несут, а бычок такой жирный, что маслом оправляется: вот посмотрите на навоз, масло так и блестит!
Соседки и взаправду наклонялись над кучкой навоза, высматривая, чем черт не шутит, блестки масла.
А мама и мой отчим устраивали громкие представления, в дни получки. Дядя Толя был человеком интересным, одаренным рисовал картины, мастерил гипсовые куклы, настраивал музыкальные инструменты и играл на них, столярничал и плотничал, строил дома, писал стихи и вел дневники, любил путешествовать объездил почти весь Союз, был заядлым грибником и рыболовом. Вообще-то легче перечислить, что его не интересовало и что он не умел делать.
Но иногда ему все равно было скучно. И чтобы избежать, как он говорил, хандры, покупал поллитровку, готовил плов или шашлык, чтобы, как он говорил, отвести душу, но дело одной бутылкой не обходилось, и разгорался скандал. Мать первая нападала на дядю Толю, он сначала усмехался, потом уговаривал ее, и, наконец, его терпение кончалось. Дядя Толя поднимался из-за стола, хватал какую-нибудь палку и гнался за ней. Я бежала впереди и открывала многочисленные ворота (на улицу мы выходили через огород и двор, поэтому ворот было, целых пять), чтобы мать без задержки проскакивала через них и выбегала на улицу.
По улице дядя Толя за ней не гонялся. Он возвращался к дому, вставал на крыльцо и, как оратор, с жестами и мимикой громогласно принимался, как он нам говорил, обличать нашу семью, то есть обзывал мать и заодно всю родню почему-то армянским отродьем. Он принимал разнообразные картинные позы, играл голосом, и я подозревала, что в нем пропадает еще и великий артист.
С кем я живу?! Бог мой! Это же чурки с глазами! Разбежались, попрятались! Не понимают, что творческому человеку нужна разрядка!
Мать на «чурок» обижалась и в долгу не оставалась:
От чурки слышу! Алкаш!
Потом маму соседи спрашивали, правда ли мы армяне и куда это залезает Анатолий, когда ругается: уж очень хорошо и далеко его слышно.
Да на крыльце он стоит, никуда не залазит, сердилась мать.
Я так и не узнала, что это за история с армянами: дело в том, что трезвый дядя Толя на эту тему не говорил и на вопросы не отвечал.
Я иногда смотрюсь в зеркало и вспоминаю его слова.
Мы, конечно, не блондины, но и жгучими брюнетами нас назвать нельзя.
Продолжение следует
