Уринотерапия

Уринотерапия

Наконец я управилась с огородом. Ура! Хотя «ура» кричать, конечно, рано, еще июнь в самом разгаре, но грядки я уже осилила.

И пока снова вылезут эти несносные сорняки, можно передохнуть. К соседкам сбегать, тем более приглашение я уже получила.

Любой поход по соседям, надо сказать, не очень частый, воспринимается мной как парадный выход в свет. И я, приведя себя в порядок (деревенские злые языки говорят: начипурившись), делаю вылазки со своего Елбана — так эти языки окрестили край деревни, где чуть на отшибе расположился мой дом.

— Куда это ты маршируешь? К Мышке поди? — неодобрительно поинтересовалась соседка Верка: она одна упорно называла бабку Николаевну прозвищем.

— К Николаевне, — уточнила я.

— Все мимо ходишь? А то зашла бы.

— Зайду, на обратном пути, — фальшиво пообещала я и пулей промчалась мимо в сторону теремка Николаевны, даже спиной чувствуя ехидный взгляд Верки.

Верку я не то чтобы не любила — нет, она была не вредной и в помощи, если обратишься, не отказывала, и слова находила такие, что заговоришь с ней, и, кажется, роднее человека нет, но с такой вот родной физиономией могла так разыграть — на всю жизнь запомнится. И поэтому заходить к ней я старалась пореже, да и сказать этой Верке, как я поняла позже, было совершенно ничего нельзя. Даже самые безобидные слова, сказанные при ней, оборачивались для меня катастрофой. Через минуту после приятной, по моему мнению, беседы Верка уже мчалась по деревне, передавая содержание нашего разговора встречным и поперечным, практически ничего не меняя в словах, но смысл почему-то получался противоположный.

Мои слова: «А парень-то у Беловых ладный какой стал! И когда успел вырасти? Девки городские табуном за ним!» — превращались у нее в нечто противоположное:

— Марковна, — это она Беловихе, — соседка-то наша городская что говорит: парень-то твой дохляк дохляком был, а вот поди ж ты — выправился, так теперь ему отбою нет от девчат-то. Целый табун, говорит, привязался к нему, да такие все нахальные, городские, она-то их знает, такие халды, не приведи Господи!

Я пока разобралась что к чему — Верка успела перессорить меня с половиной жителей Листопадова, и я потом долго устанавливала новые контакты, пыталась наладить старые, что мне редко удавалось, проклиная и свой несдержанный язык, и заразу Верку.

Уфф, вот и домик-теремок Николаевны. Я оглянулась назад — моя соседка все еще маячила в огороде. Махнув рукой в ее сторону, я прошла в аккуратненькую калитку. И в который раз поразилась ухоженности палисадника и домика: все сияет. Сияло, смородиновыми глазами и доверчивой, по-детски улыбкой, и лицо вышедшей мне навстречу хозяйки.

Николаевна — невероятная труженица и аккуратистка. Мало того, еще и бережливая. Мне ее всегда муж в пример ставит, чем я крайне недовольна. Меня и так берет некоторая оторопь при виде ее огорода, в котором, я не преувеличиваю, нет ни одной сорной травинки, притом как у меня этой травы — примерно половина от всего посаженного в огороде, может, даже больше, и я не состоянии представить, как эту траву извести. И я исходила от зависти к этому ее умению блюсти чистоту Но вот парадокс: урожаи у нее примерно вполовину ниже моих. И каждой осенью она, увозя от меня очередную тележку с овощами, сокрушалась:

— Так уж стараюсь, а вот поди ж ты, снова ни морковка, ни свекла не уродились.

— А ты давай огороду отдохнуть, — я довольно хихикала и добавляла: — И себе, за одним.

Отсюда я сделала вывод, что сорная трава в некоторых случаях полезна, и с чистой совестью оставляю эту буйную половину моего огорода спокойно расти и размножаться, и этим даю моим приятельницам повод для бурных обсуждений моей, по их понятиям, никчемности.

— Ой, милая, проходи. А я жду, жду… уж и выглядывала. Что долго-то? Садись. — И она усадила меня за столик на терраске. Погремела чайником:

— Чай простыл совсем. Сейчас новый сделаем. — И споро выставила на столик чашки-ложки, пирожки и сахар. Сахар оказался двух сортов — на белый песок сверху были насыпаны желтые осколки.

— А что с сахаром? Подмочила чаем, что ли?

Она, почему-то смутившись, пробормотала:

— Ну, можно и так сказать, — и стала выбирать желтые осколки. — Уйдет в соленья, да и муж с чаем выпьет.

— Не убирай, — милостиво разрешила я. — Я тоже как-то чай на сахар пролила, ничего, съели, никто не отравился, — попыталась я сгладить непонятное мне смущение Николаевны.

— Да отравиться-то не должны… — она как-то неуверенно вздохнула и оставила желтые осколки в покое.

А после чая Николаевна завела беседу об уринотерапии. Спрашивала, чего, мол, в городе об этом говорят. Я рассказала об этой терапии всё, что сама наслышалась от своих городских приятельниц, и даже пообещала привезти ей книжку, раз так интересуется.

— А сама-то ты не пробовала? — добивалась Николаевна.

— Нет, не пробовала.

И, подивившись ее настойчивости, спросила:

— Николаевна, а что это ты интересуешься? Хочешь уринотерапией заняться, что ли? Говорят, до уринотерапии нужно дорасти, духовно, — засмеялась я.

— А отчего бы не дорасти, не пропадать же добру… — вздохнула она.

И я, поудивлявшись про себя, чего это Николаевна о таком добре вдруг застрадала, поблагодарила ее за чай, поднялась:

— А теперь — ко мне на чай. Завтра жду. И Галю с Аллой позови, — вспомнила я о других моих приятельницах.

На обратном пути проскользнуть мимо дома Верки мне не удалось.

— Напоили чаем-то? — ухмыльнулась она из-за забора.

— Напоили, — довольно подтвердила я и уже хотела промаршировать деловой походкой мимо, но Верка меня остановила неожиданным вопросом:

— С сахаром чай-то?

— А с чем ему еще быть? — я теряла свою деловую уверенность. Разговора не избежать: если Верку проигнорировать, мне последствия от наводнения покажутся меньше. И я положила руки на ее забор:

— Да, с сахаром.

— А сахар-то подмоченный?

— Был и такой, — я совсем перестала понимать, куда клонит Верка.

— А откуда он, Мышка тебе не объяснила? — Верка снова назвала Николаевну деревенским прозвищем.

— А откуда? — немея от догадки, повторила я.

И, без сил повиснув на Веркином заборе, услышала:

— Зять с дочкой ко мне приезжал, гуляли позавчера… слыхала небось?

Я кивнула: конечно, я слыхала — почти до утра гужевались. Пришлось даже все форточки закрыть, чтобы дикий ор приглушить.

— Зять у тебя с размахом. Бесконвойный! — выдала я ей: пусть знает, не у одной Николаевны прозвище.

— Так этот паразит, — вдруг перешла на жалобный тон Верка, — утром вместо туалета зашел ко мне в кладовку и испортил там почти полмешка сахару!

Я, застонав от укрепившейся догадки, обречено прошептала:

— И ты этот сахар сплавила Николаевне?

— Если бы сплавила! Она сама выпросила, когда я несла таз с испорченным сахаром на помойку…

С трудом отлипнув от забора, я поплелась домой.

Я шла совершенно оглушенная, про себя проклинала и Верку — лучше бы молчала! — и Николаевну, с ее бережливостью и аккуратностью, и себя за легкомыслие: могда бы догадаться… и вдруг обнаружила: я не помню, с каким сахаром я пила чай. Я остановилась, попыталась воспроизвести события… все воспроизвела, но вот что за сахар я положила к себе в стакан, я не помнила… не помнила, и всё! Не доросла, значит, духовно. А в голове зрел план… ну, не мести, конечно, а все-таки…

На следующий день я радушно угощала чаем своих приятельниц. На столе стояли тарелка с печеньем и конфетами и вазочка с желтым сахаром. Я еще вчера обильно «поила» его чаем, а сегодня, наколов, уложила горкой в сахарнице.

— Не стесняйтесь, берите сахар. Ничего, что он желтый? Я его чаем случайно помочила, — я посмотрела на Николаевну. — Можно так сказать? — я протянула ей вазочку.

Николаевна выпучила на меня свои правдивые глаза, засмущалась, но от сахара категорически отказалась. И все время застолья с опаской наблюдала, как мы размешивали сахар. И даже пыталась отговорить от чая Аллу с Галей:

— Что это вы на сахар-то налегаете? Ведь давно известно: яд это, хоть и сладкий.

И неодобрительно качала на меня головой.

Продолжение следует…