Родить дочку было моей мечтой.
Я забеременела с первой попытки.
...Мою дочь зовут Варя. У нее черные ресницы — как опахала. Она здорова.
У нее отличная коляска, детская, полная игрушек, обожающий нас обеих папа.
А я готова поменяться своей долей с первой встречной — хоть с женой бедного гастарбайтера, которая кутает дитя в тряпки и улыбается своему счастью. Хоть с древней старухой, у которой никогда не было детей.
Я несчастна так, что мне кажется, никого нет несчастней.
Я не знаю, зачем мне нужна была моя мечта.
...С курсов для будущих мам я вынесла одно важное знание: самое сложное — это подстригать новорожденному ногти. Этот факт тревожил меня, но я решила, что справлюсь.
Из десятка проштудированных книг и глянцевых журналов для беременных я уяснила: в среднем новорожденные плачут 117 минут в сутки. Я напряглась, но решила, что справлюсь и с этим. Я была читающей девочкой и верила печатному слову. Печатное слово, когда дело касалось детей, изъяснялось сплошь уменьшительно-ласкательными суффиксами и убеждало, что маленькие дети большую часть времени спят, просыпаются через каждые 4 часа, чтобы приложиться к маминой груди, а все остальное время ты, мадонна, проводишь, склонившись над розовым балдахинчиком, плавая в облаке любви и рассматривая ямочки на нежных щеках.
Я никогда не видела раньше младенцев. И мам новорожденных детей. Я была успешной журналисткой, объездившей с командировками от газеты всю страну и побывавшей на обоих земных полюсах, независимой девушкой... И мне казалось, что я была готова ко всему.
«А вдруг я не буду ее любить?» — иногда шептал в ночи муж. «Глупый», — ласково шептала я, обнимая свой живот и прикладывая его большую руку туда, где были пяточки, и эти пяточки замирали в блаженстве вместе со мной.
Я была готова ко всему. Даже к тому, что беременность (дивные 9 месяцев, когда продавцы на рынке докладывают сверху щедрую горсть черешни бесплатно, когда покупаешь сама себе цветы каждый день — начиная с первых подснежников и кончая последними хризантемами, когда в женской консультации тебе дают увидеть на УЗИ, какие ТАМ ручки, и дают послушать, как внутри тебя стучит еще одно сердце, когда смотришь на все загадочным взглядом Моны Лизы, а на работе смотрят сквозь пальцы на то, как ты вместо текста в номер пишешь список приданого)... так вот, я была готова даже к тому, что беременность заканчивается родами. И к тому, что роды — это больно.
Я не была готова только к одному: что из роддома ты выходишь не одна, а с ребенком.
Что твоя прошлая жизнь кончается в тот момент, когда раздается его первый крик. И что это — навсегда.
* * *
Моя дочь Варвара родилась в предпоследний день осени 2009 года. Ее приложили к моей груди, и это мгновение счастья ни повторить, ни описать. Акушерка сунула мне в рот шоколадку, которых в изобилии на все отделение передал муж, и на дочь, уже лежащую у меня под мышкой, упали крошки... «Девочка в шоколаде будет...» Нас перевели в палату, и Варя, которая еще не была Варей, а спящим кульком с красной, надутой мордочкой и биркой с моим именем и фамилией, спала в своей кроватке рядом со мной.
Один час. Весь этот час ребенок соседки, появившийся на свет чуть раньше, орал как резаный. «Вот нерадивая мать, и успокоить не может!» — думала я. И тогда проснулась моя девочка. И стала кричать.
Нет, она не плакала — первые слезы мы с мужем увидели у нее спустя пару недель, — она кричала. Я не знала, как успокаивать кричащих младенцев. Про это никто ничего не говорил и не писал. Я боялась взять ее на руки — такую хрупкую, инопланетную, чужую... Она кричала и спустя 117 минут.
С того момента она кричала три месяца подряд, почти без передышки.
Медсестры предложили забрать наших вопящих детей в детское отделение, где почему-то стояла идеальная тишина. «Не для того рожали, чтобы отдавать!» — гордо отказались мы. Соседка сдалась на следующую ночь. Я — на ночь позже. Это были уже четвертые сутки без сна, в мучительных попытках — нет, даже не успокоить родного ребенка, а просто «выключить звук», от которого лопались барабанные перепонки.
Следующие три месяца муж ходил по дому в строительных наушниках: «Ты пойми, это же не значит, что мы от нее отгораживаемся — просто так уши целее будут». Я гордо слушала ор без наушников, чувствуя, как по мне катится пот — липкий, животный пот от страха за ребенка, от того, что ситуация выходит из-под контроля с каждым часом: выданный на руки младенец в красивом конверте не спал, не ел каждые 4 часа, не лежал под балдахином, разглядывая плюшевые игрушки... Мои соски были изгрызены в кровь, муж покупал одно за другим: накладки на соски, молокоотсосы, я пробовала давать уже нареченной Варваре две груди за одно кормление, полторы, кормить по часам, кормить по требованию — я делала все, чему училась и что знала из книг, но ничто не помогало.
Варе исполнилась неделя. Две. Три. «Когда же наконец, когда? — задавала я себе вопрос, — когда у меня будет то, что, казалось, мне обещали: спящий под балдахином младенец, прогулки гордым шагом с коляской, которую мы с мужем так придирчиво выбирали, колыбельные на ночь»... У нас не было даже ночи и дня: как-то муж в 6 вечера предложил мне позавтракать... Коллега, родившая чуть раньше, слала эсэмэски: «Мы уже вышли на режим», «Поехали с малой в санаторий», «Отдыхаем на Кипре», «Ходим в бассейн». Я в те же сроки считала покорением Эвереста доехать до педиатра, про режим нечего было и говорить — каждый день был как в окопе, отдыхала я обычно, упав головой рядом с тарелкой диетической гречки и забывшись на несколько секунд, и не ходила не то что в бассейн, а в собственную ванную. Перед затуманенным сознанием всплывали цитаты из проштудированных книг: «К месяцу дети перестают просыпаться для ночного кормления и крепко спят всю ночь», «Внимательная и заботливая мама очень быстро научается различать, от чего плачет малыш — от голода или ему пора поменять пеленки...» Моя дочь не спала. А ее мать ничего не различала. День и ночь смешались и казались непрекращающимся адом, в центре которого был орущий ребенок, не желавший «играть по правилам», а по центрифуге моталась я — бессонная, отчаявшаяся, со спутанными косами, горечью в душе и страшным, молчаливым вопросом: «А вдруг я ее не люблю?» Дочь, наверное, чувствовала этот привкус в молоке — и орала еще пуще.
* * *
Пока были силы, я пыталась бороться за выстроенный моим воображением миф.
Разрекламированные специалисты по грудному вскармливанию (наверное, неправильное прикладывание, от этого все проблемы!) приехали, прочитали лекцию, взяли деньги и уехали, вздохнув на прощанье. Платный доктор (может, она больна?) от нас отказался сам, когда я с расширенными от ужаса глазами подсунула ему под нос дочкин памперс: «А это нормальный запах или нет?» Участковый педиатр, глядя на дочь, прикорнувшую на папином животе, и переводя на меня взгляд поверх очков, сказала: «Шесть кило живого веса — и что, не можете справиться, мамочка?! У вас идеальный ребенок! Пора уже начать получать удовольствие от материнства!»
Я усиленно искала внутри себя это удовольствие — и не находила. Только злость и недоумение: как из той беременной женщины, которая ждала свое дитя и вязала по вечерам пинетки из нежнейшей шерсти, я превратилась в последнюю грымзу, из хорошей девочки — в плохую мать?
Иногда в роддомах путают детей. Может, в моем случае перепутали меня?.. Или забыли вместе с родовым сертификатом выдать мне сертификат на любовь?..
К Вариному месяцу жизни силы закончились, и я не хотела уже ни-че-го. Только сна. Только бы зарыться под много подушек, чтобы не слышать этого ора и спать, спать, спать. Я могла уснуть на несколько секунд стоя, как спят лошади. Я мечтала, чтобы у меня пропало молоко, и тогда бы от меня все отстали и дали спокойно умереть. Я спрашивала себя, какого черта я вообще все это затеяла, и билась в истерике на полу, перекрикивая своими рыданиями дочь. «Если бы я мог отдать тебе частичку своей любви...» — гладил меня по голове муж, второй рукой прижимая к сердцу ребенка, которого просила я, а не он.
* * *
Мой муж не читал журналов для будущих мам. Он не знал, «как должно быть». Ему не нужен был розовый балдахин. Моему мужу нужна была наша дочь. Он принял ее всю, сразу и навсегда, когда дома мы развернули стонавший всю дорогу из роддома кулек, и он впервые разглядел ее крохотные ручки, пяточки, которые с опаской нащупывал сквозь мой живот, сморщенное личико... Он дал ей имя, которое выбрал. Уложил на свою руку, в которой она поместилась от ладони до сгиба локтя, а другой рукой стал готовить мне ужин по скачанному из Интернета списку разрешенной для кормящих еды. Варвара в это время впервые после родов мирно спала...
Ее папа не искал виноватых. Не хотел, чтобы было, как на картинке. Он готов был не спать месяцами ради нее, ради нас обеих. Он был счастлив — даже в строительных наушниках, с мешками под глазами, забивший на несколько месяцев на работу — потому что оставить нас вдвоем с дочерью дома было невозможно. «Полная несовместимость», — тихо в усы удивлялся он, возвращаясь из вылазки за продуктами, пока я вышагивала кругами под кухонными часами, отсчитывая минуты до его возвращения и тряся дочь, чтобы она замолчала. «Боже, ты похожа на привидение», — забирал он «своего Вареника» у меня.
Однажды я так сильно прижала дочь к себе — что мне захотелось, чтобы она не пережила этого объятия.
Однажды я бросила ее на кровать и кинулась звонить своей маме со звериным ревом: «Я сейчас сделаю что-нибудь или с собой или с ней!»
Однажды я кричала в ее непонимающее пока человеческой речи зареванное личико: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу!»
...Если бы раньше мне рассказали мою историю, я бы просто не поверила, либо решила, что речь идет о криминальной хронике — ну, случайно залетевшие подростки, или наркоманы, или злостные злодеи. Я была уверена, что уж я-то буду хорошей матерью, а самое сложное — это стричь ногти...
«Если бы все было так просто: надул живот, сдул живот...» — вспоминала я слова своей подруги-чайлд-фри, когда в действительности стала мамой.
«Да что там у тебя происходит, — писала она мне эсэмэски, когда я месяцами не брала трубку, — это же должно быть на уровне инстинкта!» Это понимала даже она, решившая никогда не иметь детей и не испорченная глянцевым знанием о материнстве и детстве.
Но у меня не было материнского инстинкта. Я была загнанным зверем. И мой животный инстинкт подсказывал, что больше я так не выдержу.
«Бедная моя, — сказал муж, — если бы я мог отдать часть своего счастья тебе...»
* * *
Я пишу, а значит, жива. Но я уже не та хорошая девочка, хотя по-прежнему Варина мама. Я выдержала. Я дошла до предела — и тут дочкин крик прекратился. Это случилось в ту неделю, когда ее окрестили и я бросила кормить грудью: в общем, ровно в 3 ее месяца, когда, как пишут все справочники, «беспокоящие малыша колики наконец-то проходят». Я так и не знаю точно, что нас с дочкой спасло друг от друга...
Я почистила зубы, отоспалась, вышла в электронную почту, взяла телефонную трубку... И только тогда поняла, что я — лучшая мама, которая может быть у моей дочери. Потому что — единственная, ее, родная. Что глянцевые журналы врут, и все дети разные. Что мои старшие подруги и детные знакомые, хвалясь успехами своих чад, многого не договаривали. Коллега по работе, воспитывающая первоклассника, призналась в ответ на мою откровенность, что 7 лет назад стояла на морозном балконе, трясла сына: «Да когда же ты замолчишь?» Другая сказала, что «первые недели вообще не понимала, зачем мне нужен этот младенец». «Дурочка, ты просто пала жертвой бэби-бума, это же все индустрия и мода», — вынесла вердикт злая и мудрая подруга, мама другой первоклашки, которая, как теперь выяснялось, пообещала дочери, когда та впервые вышла на улицу без памперсов, обкакалась и, суча ногами, упорно сидела на асфальте, сдать ее в детдом...
Просто я сказала вслух то, о чем принято молчать. То, что взрослые стараются забыть, а дети не помнят. То, что женщине тоже нужно время, силы и нервы, чтобы «родиться» заново самой. Стать из хорошей девочки единственной матерью. И что порой это бывает больно. Даже больнее, чем то, что чувствует женщина на пике схватки.
...С курсов для будущих мам я вынесла еще одну вещь: дети всегда лучше нас. Так устроено природой. Закон эволюции. Иначе все было бы бессмысленно. Моя дочь Варвара лучше меня. Сейчас ей 9 месяцев — она прожила уже на этом свете самостоятельно столько же, сколько и пробыла вместе со мной, внутри меня... «Посмотри, как она тебе улыбается — она никому так не улыбается, даже мне», — говорит муж. Она стала засыпать, примостив свою белую, всю в завитушках головку у меня на локте, под мои колыбельные, бардовские и романсы из кинофильмов. На ней дивно сидит зеленое платье в цвет наших с ней глаз, которое я вязала жемчужным узором все это лето. Она дает прижать свои пятки к моему сердцу, когда мне плохо, и так заснуть в обнимку. Я надеюсь, что она сможет меня простить. И ее первым словом будет: «Мама».
материал: Лидия Митина
