Марина Потоцкая о поэте Михаиле Либине

Совершенно случайно на просторах интернета наткнулся на материал Марины Потоцкой, рассказывающей о Михаиле Либине.

Я познакомился с Мишей в 1962 году. Хорошо знал его жену Лену. Помню Зорика Шалонова (если не переврал фамилию). Помню Лену Голышеву (слышал, что она стала переводчицей).

И, конечно, в моей памяти навсегда сохранился Михаил Либин — умён, талантлив, честен, благороден, искренен, абсолютно непрактичен.

Помнится, познакомившись с ними, я помог им устроиться воспитателями в один из новых интернатов Москвы. И они отлично работали.

Если не ошибаюсь, они уезжали на Чукотку, где пробыли, правда, недолго.

Я сделал попытки найти автора, Марину Потоцкую, но попытки мои не увенчались успехом. Вот пишу – вдруг обнаружится. Был бы рад.

Во-первых, сказать спасибо за статью о замечательном поэте, человеке, гражданине.

Во-вторых, попытался бы уговорить начать писать для нашего сайта.

Читайте! 

Владимир Шахиджанян, владелец сайта 1001.ru

В Египте, в гостинице, посреди ночи он внезапно вышел из-за шёлковой занавеси на окне. Бесшумно работал кондиционер, за балконной дверью начинался летний ад, смягчённый темнотой, а он стоял всё в той же коричневой, ставшей от времени картонной, дублёнке, держа в руках потёртую кроличью шапку. Вокруг него невидимо вился московский морозный ветер. Надо было снять с него и сжечь в африканском пекле это зимнее рубище, обнять, отогреть. Надо было прежде всего позвать его громко:
— Миша! — чтобы убедиться, что это действительно он, и чтобы он улыбнулся в ответ своей мальчишечьей улыбкой. Но это был сон, кромешный сон, и моя перегретая за день голова ничего не соображала. Так что он продолжал стоять, как ожидающий штрафного удара футболист, держа пониже живота облезлую шапку. Улыбался ли он, плакал ли — было не разглядеть.
Я проснулась от ощущения, что у меня в самом деле есть сердце: оно требовательно и отчётливо билось. А за занавеской никого не было. Глянцевый бассейн внизу, метёлочные пальмы и пёстрые цветочные клумбы под солнцем, режущим глаза.
Этот сон был таким явственным, потому что приснившийся человек изо всех сил хотел напомнить о себе.

Его уже семь лет нет на свете, и можно говорить о нём любые слова, самые ласковые или самые несправедливые. Можно не стесняться: он не услышит, не возразит и не согласится. Его давно нет нигде: ни в том доме за Театром оперетты, ни в панельной многоэтажке у метро «Коломенская», ни во всех этих разнообразных жилищах, городских и дачных, в которых он когда-то жил и был. Нет его и в последней квартире в подмосковном Раменском. В городе, где сейчас живут его жена и сын, тоже Миша.
Заключительная часть его жизни прошла без нас — меня и Бори. Редкие встречи с ним в наши приезды из Израиля — не в счёт. Но долгое время, практически всю мою московскую сознательную жизнь этот человек, мягкий и решительный, добрый и жестокий (впрочем, ко мне он всегда был повёрнут только своей солнечной стороной), был одним из самых близких мне людей.

В Интернете сведений о нём мало, да и те зачастую неверны. Даже фотография, которая там помещена, — и та не его. Только песенки из мультфильмов да строчки «Автоэпитафий», щедро рассыпанные по различным сайтам уже после его смерти, — Мишины. Они узнаются легко.
Отдельные граждане, узнавшие о существовании поэта Михаила Либина только из этих источников, недоумённо спрашивают на тех же сайтах: как могло получиться, что прежде мы о нём ничего не знали? Недоумевает славистка из Японии, засыпавшая вопросами Мишиного старого приятеля Вадима Левина, который, кажется, единственный начал вспоминать о нём в Интернете.
А между тем, это был настоящий поэт. Поэт по рождению, характеру, образу жизни. Не умевший приспособиться к рутинной жизни и не особо пытавшийся ей соответствовать. Окончательно потерявшийся в новой России. А иначе с чего бы он именно в эти смутные годы принялся за главный труд своей жизни под несмешным названием «Автоэпитафии»?

Я познакомилась с Мишей, когда мне было лет 16. В старый дом за Театром оперетты меня привёл Юра Дворядкин, журналист и редактор известнейшей тогда радиопередачи «С добрым утром!». Это была ещё практически дотелевизионная эпоха, и «Доброе утро» в 9.15 по воскресеньям слушали абсолютно все. Мне повезло: Юра был моим соседом по фантастической коммуналке дома Академии наук на Пятницкой улице. Из старшего товарища по играм он с годами превратился в духовного наставника, читавшего мне, недорослю, Гумилёва и Цветаеву, а в хорошие дни безрезультатно учившего пить из горла́́.
Так вот, в большой и бедной комнате с деревянными полами находились самые разные люди: бледные юноши, бойкие девицы, а между ними хмурый малыш с завязанными ушами — Мишин сын Саша; рыжеволосая молодая женщина, напрасно уговаривавшая малыша оставить без внимания третью конфету, — Мишина жена Лена; толстая добродушная собака Мотя — урождённый тибетский терьер, спасённый лаборантом Леной из вивария, и крошечная старушка в платочке, которая угощала всю эту публику огромной яичницей в чугунной сковородке, — Мишина тёща Наталия Фёдоровна. Присутствующих объединяло одно: ожидание Миши. Было ясно, что все обожают этого неведомого мне человека.
И вот он пришёл, заговорил негромко, почти неслышно, делая паузы в странных, неожиданных местах. Из другого угла комнаты я стала прислушиваться, робея подойти поближе: это был текст, он рассказывал смешно, но не смеялся, — смеялись другие. У него были длинные ресницы, и он походил одновременно на медвежонка и на погибшего мужа героини французского фильма «Мужчина и женщина», недавно восхитившего меня в кинотеатре «Ударник».
Юра познакомил нас. Миша кивнул приветливо, не выказав особого интереса. И то верно — народу вокруг было предостаточно, причём бойкого и остроумного, со знанием дела купающегося в лучах Мишиного солнца.
Потом мы встречались на радио: с Юриной подачи я начинала делать репортажи для радиостанции «Юность», готовилась поступать в университет, сочиняла песни и пела их под гитару. Юра демонстрировал моё умение самым разным людям, от Ады Якушевой до Игоря Шаферана. Миша в то время заменял в «Добром утре» ушедшую в декрет сотрудницу. В штат попасть он и не помышлял: да и кто бы взял его, обладателя странного для отдела кадров отчества Нисонович и, соответственно, папы Нисона Меировича? На работе Миша был серьёзен: коллектив «Доброго утра» входил в Главную редакцию пропаганды, а значит, был на переднем крае борьбы… ну, с чем-то там. И Миша со своим отчеством обязан был не посрамить оказанное ему неслыханное доверие.
Впрочем, через год, родив своего Митьку, вернулась за свой стол в редакции Люся Яковлева, и Миша возвратился к прежней жизни.

Как-то он подарил мне маленькую записную книжечку. На первой странице написал:
«Для мыслей, афоризмов, соображений, замыслов, умыслов, домыслов и помыслов (для промыслов) Марины Потоцкой».
Надпись должна была поощрять меня к творчеству. Миша вообще был мастер всяческих подписей и надписей. Когда-то мы восхищались, например, его стихами на рулоне туалетной бумаги, — к сожалению, бумага пошла по прямому назначению, а переписать смешные строчки никому не пришло в голову (1). Помним ещё одну надпись: на книге, предназначенной в подарок девушке, в которую Миша был когда-то безответно влюблён:

Однажды он сказал мне:
— Я продал тебя в «Будильник».
Была такая детская передача на телевидении. И я, в гриме абрикосового цвета сидя под картонной берёзкой на фанерном пне, спела в этом «Будильнике» песенку собственного сочинения, после чего в нашу школу мне стали приходить письма от солдат срочной службы и молодых заключённых.
В то время меня больше занимала собственная жизнь. Но мы все радовались, что у Миши вышла первая книжка детских стихов, что готовится вторая, что его хвалит Заходер (это имя все Мишины ироничные друзья повторяли с большим почтением). Стало немного легче с деньгами: он уже не ходил в мешковатом чёрном пальто с чужого плеча. В их комнате появился новый письменный стол и под ним, кроме прежней вязаной Моти, две неизменные картонные коробки: одна — с грузинским вином «Мукузани», а вторая — с наборами дефицитных шоколадных конфет фабрики «Красный Октябрь». Разговаривая с собеседниками, Миша открывал то одну коробку, то другую, как будто подбрасывал поленья в непотухающий костёр весёлой беседы. И я мечтала, что когда-нибудь и у меня под столом будет такой же райский натюрморт.
Однажды бутылок не хватило, и Миша выскочил в «Елисеевский». Вернулся растерянный и стал всех спрашивать:
— А что, я в самом деле так похож? Нет, действительно?..
Его стали успокаивать, что не так уж и похож. Я вначале не поняла, о чём речь. Оказалось, кто-то там, в очереди под лепными потолками «Елисеевского», оказался недоволен соседством с Мишей — сыном своего отца, а потому жидовской мордой. Обычное, в сущности, дело. Миша и погрустил недолго, утешенный друзьями — в основном, такими же целыми, половинками и, реже, четвертушками.

Получалось, что он, в основном, тратил своё время на посиделки с милыми ему людьми. Но это было не так. Повзрослев и присмотревшись, я поняла распорядок Мишиного дня, а вернее, ночи. Обычно часам к двенадцати жена Лена, которой утром надо было идти на работу, не выдержав богемной жизни, уходила спать. Миша всегда — это был своего рода ритуал — собственноручно стелил ей постель. После этого гости переходили на разговоры под сурдинку. Засиживались до последних поездов метро, а то и позже, если были деньги на такси. Миша с Мотей провожали последних, и затем он садился работать до утра.
Просыпался он, естественно, уже днём и не мог встать с постели без чашки кофе. Если Лена была дома, то эту чашку всегда подавала ему она. Это тоже был ритуал. А дальше Миша медленно входил в новый день, отвечал на звонки и звонил сам, перепечатывал написанное, отправлялся по редакциям… Ну, а вечером всё начиналось сначала.
Ему никогда не работалось легко. За что бы он ни брался, всё требовало трудов и времени. Песенка для «Весёлого урока» в «Радионяне», подписи в стихах к книжке-раскраске, песни для кукольного спектакля, для сказки на пластинке, для мультфильма, заказное стихотворение в «Доброе утро», стихи ко дню рождения приятеля, — всё заставляло его просиживать часами на кухне, выкуривая одну «беломорину» за другой. В те годы он брался за любую литературную работу: на руках была семья. И кроме того, открытый хлебосольный дом требовал немалых денег.

Потом в нашем с ним общении наступил перерыв: я вышла замуж, переехала на окраину Москвы, в бестелефонное Чертаново, родилась дочка, и как-то так незаметно несколько лет пролетело без Миши. За это время их дом у Театра оперетты сломали, и всё семейство перебралось в трёхкомнатную квартиру у метро «Коломенская».
Когда мы снова встретились там, я с радостью увидела, что в новых стенах стиль жизни остался неизменным. По-прежнему каждый день приходили в гости разнообразные приятели и друзья, не переводились картонные коробки под столом, и по-прежнему радушно встречала всех Наталия Фёдоровна.
Миша очень любил свою тёщу. Она одна вырастила рыжую Лену. Ленин еврейский папа, исчезнувший ещё до её рождения, и потом никогда себя не проявлял. У Наталии Фёдоровны, неграмотной тихой женщины, хватило благородства не претендовать на его устоявшуюся жизнь.
Она всегда трудилась тяжко и, разумеется, никуда дальше Подмосковья не выезжала. И вот Миша, как только у него появились первые приличные гонорары, повёз тёщу к Чёрному морю: на всю семью денег не хватило. Помню фотографию Наталии Фёдоровны в платочке, под сухумской пальмой — вещественное доказательство щедрой любви зятя.
Но всё же перемены в доме были. Вместо старой толстой собаки Мотьки к гостям теперь выходила очень похожая на неё, такая же вязаная терьерша Мурка. В доме появилось пианино: подросший Саша начал учиться музыке.
За это время уехали из страны близкие Либиным люди: художник Михаил Гробман с женой Ирой, Таня Полторацкая — жена писателя Владимира Максимова. Я не была с ними знакома раньше, о них только говорили, вспоминали, и фотография хорошенькой Тани вместе с другими висела теперь на стене в Лениной и Мишиной комнате.
Кто приходил ним в гости? Часто я встречала там Нину Суворову и Свету Возлинскую, которые давно приятельствовали с Леной и Мишей. Нина работала в Министерстве культуры, а острая на язык Света была автором юмористических рассказов и фельетонов. Мой бывший сосед по коммуналке на Пятницкой Юра Дворядкин был очень близким Мишиным другом. Приходил в этот дом Алексей Чёрный, музыкант и композитор, у которого было несколько песен в соавторстве с Мишей (одну из них — «А чуть-чуть не считается» — Миша, по его словам, написал про нас с Юрой). Наведывался из Ленинграда другой композитор, автор «серьёзных» сонат, кантат и опер Геннадий Банщиков, а также остроумнейший музыковед Аркадий Клейман (это ему принадлежит знаменитая фраза «Кто был ничем, тот встанет в семь» и строфы любовной лирики: «Ты видишь — я склоняюсь на колени, / Они прекрасны у тебя весьма…»).
Из Харькова приезжал и всегда останавливался у Либиных поэт Вадим Левин, автор знаменитой «Глупой лошади». Рита Шкловская, которая живёт в Израиле, и Инна Агрон, давно уже американская гражданка, были своими в этом доме. Поэт Владимир Лапин и сценарист фильма «Сто дней после детства» Александр Александров на правах дальних Мишиных родственников тоже захаживали на огонёк. Часто наезжала из подмосковного Жуковского Мишина младшая сестра Таня с дочкой Наташей. Я не могу перечислить всех, кто собирался в этом доме, да и не нужно.
Поскольку чертановские телефоны-автоматы постоянно ломались, то моя связь с внешним миром была затруднена. Но Миша умел находить неожиданные решения. Однажды зимой от него пришла телеграмма: «Поздравляю моими именинами. Ждём четверг семь часов». Так я узнала, что 18 января у него день рождения. Тогда меня позвали «на новенького», потому что обычно в дни рождения Миши и Лены друзья приходили без приглашения. И в другие дни тоже. В этом доме никогда не закрывались двери.

Мишина литературная жизнь со временем стала вполне стабильной. На радио, в том самом Отделе сатиры и юмора, где выходило в эфир знаменитое «Доброе утро» и где многие его друзья-приятели промышляли написанием ежедневных утренних передач «Опять двадцать пять!», он придумал рубрику «Юмор в коротких штанишках» и много лет вёл её в вечерних программах. Мамы и папы, бабушки и дедушки огромной страны с удовольствием посылали Михаилу Либину смешные высказывания своих малышей. С годами у него собралась огромная коллекция детского юмора, так что вполне можно было собрать из этих фраз и Мишиных блестящих комментариев к ним занятную книжку и потом «стричь купоны». Но у Миши всё не доходили руки, да так и не дошли.
По его сценариям вышло на экран несколько мультфильмов. Сначала — «О том, как гном покинул дом», затем вместе с режиссером-мультипликатором Владимиром Поповым они сделали фильм по замечательной сказке Носова «Бобик в гостях у Барбоса». Сразу запомнилась весёлая песенка, начинавшаяся абсолютно афористично: «Человек собаке — друг».
А потом Миша написал песни для любимого несколькими поколениями зрителей мюзикла «Пёс в сапогах» — мультпародии на недавно вышедших «Трёх мушкетёров» с Боярским.

— распевал четвероногий д’Артаньян с экрана.
Эти строчки помнят даже те, кто забыл сам фильм. Наверное, это самое популярное из того, что осталось после Миши. Несправедливо? Трудно сказать.
Каждый год зимой студия «Союзмультфильм» показывала в Доме кино свои премьеры. На этих показах собирались художники, сценаристы, режиссёры, композиторы и просто истинные любители мультипликации, которым удалось раздобыть дефицитные приглашения в Дом кино. Мише, как автору, было положено такое приглашение на два лица, и он часто брал на роль второго лица меня. Я никогда не упускала этой возможности, потому что любила мультфильмы.
Тогда эти вечера ещё не назывались тусовкой. Никто, что называется, не выпендривался. Люди просто приходили показать свою работу и посмотреть, что получилось у других. А получались иногда настоящие шедевры. Там я в первый раз увидела и «Сказку сказок», и фильмы Хржановского по рисункам и стихам Пушкина, и «38 попугаев», и много ещё разного.
После просмотров обычно проходило обсуждение. Выступали генералы и рядовые от мультипликации, кинокритики, журналисты. Однажды художник с не запомнившейся мне украинской фамилией начал говорить о несправедливостях, царящих в мультипликационном деле. Где это ещё видано: одни трудятся, не поднимая головы, а слава достаётся другим, «особенным»! Я поначалу не поняла, к чему ведёт эта пламенная речь, как вдруг, обрушившись с критикой на знаменитого Романа Качанова (мол, он бездельник, на которого батрачат студийные «негры»), художник злорадно выкрикнул:
— Да какой он вообще Роман? Он Рувим!..
В зале зашумели. Я оглянулась на Мишу: тот был очень серьёзен. Объявили, что слова вне очереди просит Юрий Норштейн. На сцену торопливо вышел рыжий человек со спутанной бородкой, в мятой белой рубашке, явно не собиравшийся выступать, и стал, волнуясь, говорить о том, какую гадость он только что здесь услышал. А потом быстро, словно брезгуя копаться в нечистотах, заговорил о другом: о творчестве без суеты и зависти. Он говорил, увлекаясь и увлекая за собой в какой-то чистый и честный мир. Он существовал в этом мире, и я с горящими щеками ловила каждое слово. Норштейну хлопали долго, а он, видимо, смущённый собственным красноречием, сутулясь, ушёл со сцены.
По-моему, это был наш последний с Мишей поход в Дом кино. То ли потом отменили эти показы, то ли Миша просто закончил свой недолгий роман с мультипликацией.

В один из новогодних дней я зашла к Либиным и ещё с порога услышала гитарные аккорды. Это было что-то новенькое, потому что сын Саша теперь учился играть на трубе (иногда за полночь этот кудрявый школьник, разбуженный шумными гостями, появлялся в гостиной и по их просьбе трубил что-нибудь лирическое), а друзья-музыканты обычно подсаживались к пианино.
На диване сидел молодой человек, которого я уже видела мельком на радио. Он наигрывал песенку Красной Шапочки из нового телефильма, который только что вышел на экран: «Если долго-долго-долго, / Если долго по тропинке, / Если долго по дорожке…» Женская часть гостей с удовольствием подпевала: «А-ах, крокодилы-бегемоты, / А-ах, обезьяны-кашалоты…».
Мы познакомились. Оказалось, что он живёт по соседству со мной, в Чертанове, и что у него есть очень смешное стихотворение про малиновую шляпу с оранжевым пером, которое Миша немедленно начал цитировать, и что его «открыл» наш общий приятель Эдуард Успенский — «Ягуард Николаевич», как назвал его один юный читатель. Чуть позже мы с Борей уже пели вместе, а в марте, в день рождения Лены Либиной, исполнили для неё смешную песенку собственного сочинения.
Через какое-то время мы поженились. И конечно, Миша был нашим свидетелем и даже одолжил для загса своё обручальное кольцо.
Мы сняли квартиру, и теперь уже Миша приезжал к нам всё чаще. Они с Борей начинали осваивать телевизионное пространство: придумывали новую развлекательную программу, писали интермедии для новогоднего «Огонька».
Правда, стиль работы у них был разный. Миша не выдерживал темпа, который пытался задать мой деятельный муж. Он каждые час-полтора просил сварить кофейку, с удовольствием отвлекался на посторонние разговоры, после обеда ложился вздремнуть, а проснувшись, говорил, что, пожалуй, на сегодня с работой закончено. Сердиться на него было невозможно, хотя сроки поджимали. В конце концов, на соавторство пришлось плюнуть: Миша был абсолютно не подходящий для этого человек. Разумеется, наша дружба от этого не пострадала, даже наоборот — мы сблизились с ним ещё больше, и тому были причины.

Случилось так, что Миша влюбился. Собственно, это происходило с ним и раньше, влюблённость для поэта — в какой-то мерепривычное состояние. Но тут всё было куда серьёзнее. Девушка с раскосыми глазами и низким прохладным голосом оказалась не просто статисткой. Миша собрал чемодан и ушёл из дома. Оставил любимых и любящих его людей. Уходил он в никуда: девушка не ответила взаимностью, но оставаться дома он уже не смог.
Этот поступок потряс его друзей, может быть, даже больше, чем их собственные «зигзаги». Миша женился на Лене достаточно рано, и всем казалось, что на свете нет ничего более постоянного, чем его спокойная, слегка ленивая семейная жизнь.
На первых порах бесприютного поэта приютили Борины мама и папа. А потом начались съёмные квартиры, рассеянно брошенные им, ни в чём не повинные милые девушки (все, кроме той, несбывшейся), беспорядочная и безденежная жизнь.

Его близкие после этого землетрясения тоже оказались на развалинах, хотя Миша и старался смягчить последствия. Летом он, как обычно, снял для оставленной семьи дачу. Но уже не съезжались на загородный огонёк шумные гости, и наша с Борей крошечная комната на втором этаже так и осталась незанятой. Без Миши всё это не имело смысла.
В самые жаркие летние дни Мишина маленькая тёща заболела воспалением лёгких, слегла и уже не встала. Я помню, как в день похорон Наталии Фёдоровны все мы топтались, пришибленные горькой новостью, на зелёном участке возле дачного дома. Миша, конечно, тоже был здесь и утешал безутешную Лену, как мог. Было очень жалко и Либина-младшего: в нелёгком переходном возрасте он оставался совсем один. Бабушка, любовно растившая его, умерла, а отец и мать теперь разбирались со своей личной жизнью.
Когда-то Миша с гордостью показывал нам Сашину школьную тетрадь по литературе. Там, среди сделанных корявым почерком записей про декабристов, красовался довольно умелый рисунок с пояснительной надписью: «Рылеев даёт п… царю». Сашка был разнообразно одарён: писал занятные, совсем не похожие на отцовские, стихи, легко поступил в училище при консерватории, хорошо рисовал, а ещё лучше придумывал. Однажды для моей заболевшей дочки Ксени Саша нарисовал милого бегемота, лежащего на медицинских весах, и подписал: «Поправляйся!»
Но, как выяснилось позже, самый главный его талант оказался трагическим: он хладнокровно разрушал собственную жизнь и, к несчастью, в этом преуспел. Саша Либин ненамного пережил своего папу. А я помню его ещё маленьким, безуспешно зазывающим родительских гостей к себе в комнату посмотреть какие-то диафильмы… Горько об этом вспоминать.

Несколько лет продолжалась неустроенная Мишина жизнь. Она проходила очень близко от нашей. Как-то так постепенно Миша стал больше, чем другом, — почти что родственником. Мы вместе радовались нашей новой квартире, которую Миша с удовольствием помогал обустраивать. Он ведь был очень домашним, уютным человеком, и меньше всего ему подходило его нынешнее положение. Возможно, есть поэты, черпающие вдохновение в свободном полёте, но Миша к ним не относился. Так что он охотно бросал свои дела и ехал к нам, на Варшавское шоссе.
Ещё чаще он появлялся у своего всегдашнего друга Юры Дворядкина. Юра к тому времени давно ушёл из радио, ушёл и из престижного апеэновского журнала «Спутник» и, в основном, сидел дома, обдумывая разнообразные творческие идеи, которые должны были обеспечить ему безбедное существование. Он чудесно умел увлекать, поощряя податливого и обстоятельного Мишу к воплощению многочисленных, не слишком реальных проектов. Миша был настоящим другом и с готовностью отзывался, тратя на эти «маниловские» посиделки уйму времени.

Кончилась его вольная жизнь неожиданно для нас: он женился на серьёзной девушке Вале, авиационном инженере из города Раменское. Валя когда-то была соседкой его родителей. Наш друг переехал к ней, и довольно быстро у них родился мальчик, которого тоже назвали Михаилом. Автор маленького Миши был по-настоящему счастлив. Он купил фотоаппарат, чтобы увековечивать каждое мгновение младенческой жизни. Теперь он приезжал к нам с пачками фотографий, и мы у себя в Чертанове наблюдали Мишу-маленького помесячно и в разнообразных видах: вот он ест кашку, вот он улыбается, вот лежит, сидит, ползает, листает отцовскую книжечку с детскими стихами…
Незаметно наш Миша, как некогда писатель Леонид Андреев, всерьёз увлёкся фотографией. Он таскал теперь с собой повсюду фотоаппарат и бесконечно всех снимал. Тогда мы посмеивались над поэтом, превратившимся в фотографа. Но благодаря этой его внезапной страсти, от того времени осталась масса снимков: наши дочки, друзья, соседи, соседские дети, собаки, кошки и, разумеется, мы сами — в основном, на фоне рюмок и тарелок.
И в том, что в Интернете вместо Мишиной фотографии (а их было так много у его друзей) красуется лицо неизвестного нам и совсем не обаятельного господина, я усматриваю ещё одну пакостную ухмылку его судьбы. Так сказать, прощальный подарок.

Миша начал придумывать и писать свои «Автоэпитафии» уже после того, как мы уехали в Израиль. В один из моих приездов в Москву он подарил страничку с напечатанными на машинке четверостишиями. Это было начало. Я порадовалась, что наш друг опять в форме, и никакой особой печали в тех первых стихах не увидела (интересно, что в книгу они не вошли).
Честно говоря, печаль была в другом: сам автор выглядел не лучшим образом; отрастил бороду, чтобы походить на пенсионера и бесплатно ездить в метро. Белая борода на совсем ещё не старом Мишином лице выглядела совершенно бутафорской. Куртка, ботинки — всё было многолетней выдержки. И ещё одна деталь: разговаривая со мной, Миша не забывал то и дело доставать из кармана куртки удобную плоскую бутылочку-фляжку.
Это была уже другая эра.
Мы по-прежнему говорили откровенно, но оба чувствовали, что этот диалог ущербен. Я приехала с Марса, он оставался на Земле, несущейся в тартарары. Вот недавно его ни за что ни про что пырнули ножичком на платформе в Раменском. Если бы не паспорт в нагрудном кармане, то я бы сейчас с ним не разговаривала: твёрдая обложка спасла сердце. Так надо срочно уезжать! Нет, уезжать он не хочет. Ему лучше в России. И ему, и сыновьям, и Юре Дворядкину — им всем. Ну, хорошо. Пусть. Главное — мы по-прежнему любим друг друга.

…В предисловии к «Автоэпитафиям», которые были изданы, к счастью, ещё при Мишиной жизни на деньги приятеля-спонсора, Эдуард Успенский писал об авторе: «Он как будто жил в другом измерении. Он писал и писал в стол. Он не приобрёл ни квартиры, ни машины (потому, что не стремился). Не дослужился до главного редактора (потому, что не служил). И не получал никаких премий, потому что, как ничего не знал про дедушку Калинина, так ничего и не узнал».
Ягуард Николаевич ошибся в одном: поэт Михаил Либин практически не писал в стол. Он вообще писал до обидного мало и обыкновенно всё, что было им написано, с удовольствием зачитывал друзьям.
Потому никто из них — из нас! — даже не предполагал, что в эти свои последние годы, на обочине абсолютно чуждой ему новой жизни, Миша способен на серьёзный и большой поэтический труд. Но, может, именно эта филигранная работа и держала его, уже надломленного душевно и физически, среди живущих?..

Потом всё покатилось, как с крутой горы. Сначала умер Юра — от рака лёгких. Я ещё успела увидеться с ним в его последний день рождения. Юра огорчался, что лучший друг не приехал к нему в этот день, а только прислал из своего Раменского телеграмму, — смешную, мастерски сочинённую, но для умирающего адресата это всё же было довольно формальноепоздравление.
Я не понимала, что происходит: впервые в мой приезд Миша со мной не встретился. Он звонил из автомата в Раменском и обещал заплетающимся голосом, что завтра непременно появится в Москве, — я как раз сидела в гостях у рыжей Лены, его первой жены. «Он не приедет», — покачала головой Лена.
Она оказалась права. Больше мы не увиделись.
Осталось несколько писем, много фотографий и, конечно, маленькая книжечка с чёртиком на обложке (иллюстрации Александра Либина), которую я так обильно сейчас цитирую, как будто хочу сквозь горькую иронию Мишиных строк дойти, докопаться до какой-то неизвестной мне истины, определяющей смысл его жизни…

P.S. В московском доме Лены Самсоновой (Либиной) до сих пор хранится большая часть небольшого тиража Мишиной книги. Очень жаль, что понимающие читатели о местонахождении этого раритета не знают.

Марина Потоцкая

Источник