Есть ощущение, что про материю все забыли, что в ней нет ничего интересного. Ну есть и есть. Само слово отдано на попечение наукам, словно списано со счетов. Были и другие времена, например, марксизм называл материю объективной реальностью. В наше время тоже можно так сказать, но за этими словами будет стоять совсем другой смысл. Об этом и расскажем.
Пока время и пространство описываются урбанистикой и социальными нормами, а вещественность и телесность — учеными и инженерами, именно хитрая и вездесущая философия поможет мне найти современную материю и показать, что, проглатывая это слово, можно и подавиться.
Вы скажете, что материя все еще с нами, что вы о ней помните, что она может быть дана нам без философии, но мы обычно скатываемся к разговорам либо слишком упрощенно-бытовым, где различать концепты некогда (потому что быт — это суета, в нем нет въедливости), либо слишком теоретическим, абстрактным, где материю тут же заменяют идеи, проекции, и ничего не остается такого, что мы трогаем, видим, обоняем и прочими способами ощущаем, кроме вороха исписанных бумажек. И из этих двух путей, разумеется, современная философия выберет первый, только надо бы отличить, выделить все эти суетливые потоки актов мысли и действия, замедлить и поймать, словно рыбу в бушующей весенней реке, маленькую интуицию, из которой вырастет наш разговор.
Стакан всегда немного опасен
Можно упасть и сильно ушибиться. Как в детстве. Иногда после падения я долго сидел на асфальте, пока на распластавшемся поодаль самокате или велосипеде яростно крутилось переднее колесо, не в состоянии преодолеть свою материальность. Я сидел и наблюдал, как кровь струится по колену, пачкая шорты, носки, кроссовки, мои руки, чувствовал ее тепло и от шока почти не замечал боли. Я не понимал в те времена, почему все взрослые так боятся вещей. Они опасались снега, грязных луж, сухих осенних листьев, даже мягких стогов сена. Что в этом опасного? Снег белый и мягкий, спасает от ушибов, когда катишься с горки. Лужи очень интересны и безопасны, если на тебе резиновые сапоги.
Как же хороши были времена, когда можно было любить материю во всех ее проявлениях, не испытывая горечи страха! Теперь же все иначе. Раны опасны, ведь можно получить инфекцию. А снег, попавший за шиворот, может привести к воспалению легких. Наконец, в безопаснейших стогах сена живут страшные переносчики энцефалита и болезни Лайма — клещи.
Первое открытие в детстве — муравьи и сосны опасны! Первые могут вызвать воспаление и покусают за язык, если положить палочку в муравейник, а потом в рот, а сосны ужасно колются, пока с них падаешь. Но самый неприятный враг — твой собственный организм, если ему от чего-то поплохело. То от боли в горле не можешь уснуть, то опять с велосипеда упадешь неудачно.
И вот, спустя десяток-другой лет уже нет у человека любви и любопытства к материальной реальности. Романтическое чувство сменяется скупой привычкой. Зимой — шапку, осенью — прививку от гриппа, весной — таблетки от аллергии. На этой тонкой грани между приспособленчеством, полным игнорированием и ипохондрической тревогой за свою шкурку мы влачим свое материальное существование к смерти.
Давайте закроем глаза на междисциплинарную проблему дихотомии здоровья и болезни, на задачу науки искать закономерности и ошибки в них. Любая вещь, упомянутая в нашем разговоре, может привести к болезни или вылечить. А наша жизнь может быть в целом истолкована, как нелепая белковая ошибка, но вопрос в том, что за невероятное отношение связывает мир, который не рассыпается (по крайней мере он вполне устойчив в нашем материальном представлении), но и не держится слишком крепко (сегодня разбилась новая люстра, а выглядела такой свежей, такой надежной). И еще такой вопрос: что именно связывается в этом отношении?
Как остаться материальным, если ты мыслишь
Грэм Харман, ученик социолога и философа Бруно Латура, поднимая эти вопросы, дает слово самой материи. Как стакан, особенно, когда он летит с большой скоростью из окна на голову прохожего, может быть опасен для человека, так и человек в определенных условиях может быть опасен для стакана. (А вы били посуду из ненависти, вызванной тем, что существование нельзя отменить?) Мы со стаканом в этих отношениях всегда равны. Мой велосипед страдал от падений не меньше моего, правда, я его чинил, а он полечить меня не мог. Человек — животные — растения — минералы — облака — мосты — дома — стаканы — фонарные столбы — компьютеры — вирусы — брусчатка на площади… Как думаете, что чувствует плитка на тротуаре, когда ваши рифленые подошвы касаются ее поверхности?
Кстати, иногда материи вменяют то, что она немыслима. Например, физика частиц говорит, что все тела отталкиваются или проходят друг сквозь друга, или соединяются. Будто больше никаких вариантов взаимодействий не дано. Тогда выходит, что я сейчас бью по клавишам, но не касаюсь их. Мои ощущения от одежды на теле или от света не являются контактом в полной мере. Так иронично получается: материя есть, но понять, какая она, мы не в состоянии.
В целом, это хорошо соотносится с тем, что писал Харман в книге «Четвероякий объект». Дело в том, что снег, лист, лужа или сено — такие же объекты мира, как и сознающий человек. Если мы признáем, что мы реальны в той же степени, что и стакан, то окажется, что он дан нам так же неотчетливо, как и мы ему. В детстве я изучал, как материальные объекты даны моим чувствам, пробуя муравьев на вкус. Теперь я очень хорошо знаю, каковы уколы и царапины острых игл сосны, но знаю ли я, какие сами иглы? Я знаю, каково промокнуть в снегу, но не знаю, каково снегу было превращаться в воду, а затем испаряться с моего тела. И узнать это никогда не смогу. Только если спрошу у русалочки, каково было превратиться в пену и унестись в небо с ветром. Но это опосредованное знание ничем не лучше наблюдения за кусочком льда, медленно уменьшающемся в стакане виски. Ох уж эти стаканы и русалочки.
Столкнувшись с такой (по сути, феноменологической) проблемой Харман, на манер Хайдеггера, делит объект на четыре составляющие, выделяя
-
чувственный объект (стаканы надоели, так что пусть это будет наблюдаемая мной кровь),
-
чувственные качества (ощущаемая мной теплота струящейся крови),
-
реальный объект (пострадавшее от столкновения с фонарным столбом колесо велосипеда, изменившее свои форму и суть),
-
реальные качества (рана, полученная от сильного трения эпителия об асфальт).
Наши чувства могут нас обмануть, но от реальности отмахнуться не выйдет: погнутое колесо не позволит мне снова поехать, водрузив себя на велосипед. Наши непосредственные отношения с миром показывают лучше всего, какие объекты реальны. Если уж я очарован (Харман называет это «allure») пейзажем (то есть воспринимаемыми чувственными качествами) или с неподдельной («sincerity») радостью обнимаю друзей (а они для меня — чувственные объекты), то хотя бы мое тело, мои глаза и жест объятий в этих отношениях — точно реальны. Попробуйте отменить!
Что делать, чтобы не бояться стаканов и не давиться чувствами?
Вы сейчас чувствуете на себе одежду? Нигде не чешется, не жмет? А глаза от искусственного света экрана не щиплет? Рад за вас! Тогда давайте к выводам:
Можно носить только самый качественный хлопок или шелк, включить навсегда ночной режим на гаджете, но продолжать по инерции чувствовать материю, стоит только напомнить себе о ней. Она же никуда не денется. Вы будете умирать, будете где-то перед этим событием бесконечно счастливы, будете винить ее или благодарить, молиться ей, что настолько же бесполезно, насколько бесполезно проклинать камень, о который вы споткнулись. Но все это пройдет почти бесследно, определенно бессмысленно, но не потому, что материи не обидно и она не сможет дать сдачи, а потому, что это будет всего лишь отношением, как и все другие.
Роман Ливаров
