Проснувшись среди ночи, я почувствовал тошноту и отвращение. Дыхание сбивалось, мысли путались. Не было сил пошевелиться. Я сбросил с себя одеяло и приподнялся. Комнату заполоняло что-то похожее на туман, и я не мог зафиксировать взгляд на каком-то предмете, чтобы успокоиться. Меня терзали озноб и страх, какого я никогда еще не испытывал. Чудовищное ощущение присутствия, невидимого, повсеместного, вызывало этот страх. Невидящими глазами я оглядывал комнату, но единственное, что смог различить, — это тусклый оранжевый свет фонаря, еле пробивающийся сквозь занавески.
Уильям Блейк, «Демиург», 1705
Через несколько минут страх начал немного ослабевать, и я осмелился предпринять опасный поход до ванной комнаты. Было где-то четыре утра, кромешная предрассветная тьма в прямоугольнике коридора, казалось, скоро проглотит меня. Тело сопротивлялось каждому шагу, но где-то внутри я чувствовал, что скоро это мучение кончится. Нужно только добраться до проточной воды и смыть с себя следы кошмаров. Скрипучий паркет выдавал меня, и в этом паническом состоянии я не мог отличить свое дыхание от чужого, оно эхом отзывалось в сознании, и отчаяние сгущалось сильнее. Даже в зеркале я будто видел не свое отражение, а чужой взгляд, пронизывающий, остекленевший.
Присутствие
Всю раннюю юность меня преследовали кошмарные ночные случаи. Я списывал такие бредовые состояния на детские страхи, на усталость от учебы и от бесконечных дополнительных занятий разнообразными искусствами и спортом.
Сверхъестественное чувство присутствия чего-то бестелесного и вездесущего омрачало и мои сны, сколько я себя помню. Когда я был ребенком, бабушка часто водила меня на службы в церковь у дома и рассказывала притчи, объясняя ими необходимость быть причастным к ее религии. Все это завораживало и пугало. Я спрашивал ее, всегда ли бог наблюдает за мной? Тогда все и началось. Да, он всегда наблюдает и следит, чтобы я хорошо себя вел. Всегда.
Если за вами наблюдают, то аргументировать это можно по-разному. Например, посчитать, что этот заботливый и участливый взгляд в любой момент готов преобразоваться в надежного помощника и покровителя, ведь он всемогущ. Для меня же этот взгляд выражал тиранический контроль мудрого и жестокого создателя, никак не желающего дать свободу своим грешным творениям. Бог представлялся мне Египетским царем, считающим все живое принадлежащим себе. А люди могли бы достичь гораздо больших успехов в устроении мирской справедливости, будь у них хоть немного больше самостоятельности.
Я долго боролся со страхом перед божественным надзором, но однажды ночью, в очередной раз проснувшись в холодном поту, я начал что-то понимать. Прямо как лирический герой из песни «Гражданской Обороны».
Дискредитация
Моя бабушка считала людей, которые не верят в создателя, безумцами. Они отрицают мир, благо. Они — обязательно злые и невежественные, но бог учит прощать их за невежество. Со временем я стал держать дистанцию от ее рассказов и поучений, перестал думать о божественном в своей жизни. Я ждал, когда ответ придет ко мне сам или же будет послан свыше. Да, мне нужен был знак, и он был.
Той ночью я понял, что бояться надо не бога, не смерти, а Других и той боли, которая среди дней нашей жизни заметна гораздо сильнее. С того дня я перестал искать вечного блага, стоящего за поступками людей, но искал в них основание, пользу и чувства. Я больше не сомневался в мире. Он стал чистой средой, чистым событием, которое никто не может отменить и которое невозможно было бы обосновать творением, ибо это объяснение оказалось бы жестокой подменой реальности.
Ссылаясь на страх, невозможно искренне вершить добро. Даже гипотетически. Из страха рождается только страх, но никогда не рождается любовь. А из слепой веры в необходимость прощения не может возникнуть стабильной и непротиворечивой социальной нормы. Разве человек без опасности для своего внутреннего мира может быть уверен в чем-то, если все его существо противится норме? Сопротивление разума и воли можно подавить доводами разума, но по-настоящему критически настроенная натура никогда не будет верна сердцем какому-нибудь угнетающему ее убеждению.
Эль Греко, «Снятие пятой печати», 1608-1614
Больное сердце и золотой блеск твоей морали — на чашах воображаемых весов
Хотя классическая религиозная философия времен Канта или Хайдеггера, любая метафизика, богословие, теология, древнейшие экономические структуры — все исходят из проблемы конечности человека и ужаса человека перед смертью, я хочу говорить о самой жизни, как Ницше или Шопенгауэр, ведь после нее может не быть ничего. Какой смысл, какая польза в том, чтобы обосновывать существование человека, исходя из смерти, из его завершенности, если трагедия разрушения может настигнуть все существующее? Не в этом особенность человека, если он вообще имеет особенности. Хайдеггер обосновывал свою позицию тем, что мы живем в страхе перед смертью, а вся наша жизнь похожа на постоянное ее избегание. Но я думаю, что выстраивать свое бытие через такой страх, — это и значит обретать конечность.
Никто не хочет навсегда закрыть глаза и исчезнуть. Только в моменты страданий могут появиться подобные мысли. За редким исключением это бывает свободный и разумный выбор. Поэтому кажется, что религиозные люди реализуют здравый подход к жизни. Религия позволяет многим принять страх смерти и смириться с ним.
К приверженцам здравого смысла можно причислить и тех, кто разделяет научный миф о видовом или материальном бессмертии. Именно этим мифом я заменил тогда свой страх перед сверхъестественным присутствием. Приверженцы науки верят, что их генетическая информация, переданная потомству, гарантирует им бессмертие. Если ты вложил в генофонд своего вида хоть частичку — ты достаточно поучаствовал в его сохранении, можешь больше не переживать за свою значимость.
Нельзя не рассказать и про научный мистицизм. Он более эстетичен, склоняет к созерцательности, но менее соотносим с объективной научной рациональностью. Человек в этом мифе является участником мирового обмена материей, так что даже после смерти сознания каждая молекула нашего тела сохранится и пригодится для построения нового живого или полезного мертвого. Есть, правда, один недостаток, возникающий от чрезмерной мистичности такой позиции: иногда ее приверженцы начинают молиться нефти или верить в то, что у воды есть память. Я всегда смотрел на исповедующих такие взгляды с удивлением и восхищением. Впрочем, с ними бывает так же сложно говорить, как с моей религиозной бабушкой.
После
Оказавшись посреди этих вездесущих мифов, догм и страхов, я не смог найти среди них любовь и добро сами по себе, только следы этих глобальных идей. Наверное, любовь и добро возможны и без веры, а вера не может их гарантировать. Поэтому я нашел их в мире. Каждый раз рождаясь в нас заново, любовь и добро не могут быть запечатлены навечно в своей идеальной, прекрасной форме. Они неповторимы. Неповторимое может стать мифом о чьем-то подвиге, стать уроком, но не может передаться через миф, как запах духов не передается сотовой связью сквозь километры. Неповторимое может стать основанием веры или рациональности, дать росток любви со временем, но оно требует ухода, как все живое.
Вера хороша, но не в качестве основания чувства, а как его результат. Я больше не чувствую сверхъестественного присутствия чего-то бестелесного, но ответственно и неизбежно чувствую свое собственное. Мне удалось избежать внутренней войны, корень которой лежит в вере, чего желаю каждому. Потому что страшнее войны внутренней только война, захватывающая мир.
Роман Ливаров
