Есть голоса, которые раз услышав, не забудешь никогда. Такой голос был у Михаила Александровича. Он погружал слушателей в состояние эйфории. Внимая ему, хотелось плакать и любить. Этому голосу были подвластны люди всех возрастов, национальностей, религий и рас. Им можно было укрощать диких зверей. Ему подчинялись высоколобые меломаны и колхозники, слыхом не слыхавшие ни о Чайковском, ни о Шумане. Это был, воистину божественный голос, и, само собой разумеется, обладатель этого голоса должен был быть высоким красавцем, похожим на актера Столярова, довоенного кумира моего поколения.
Очень хорошо помню, с каким сладким замиранием сердца я шла на его концерт в Одесскую филармонию. («Это было в 1948 году, — подтвердил Михаил Давыдович 50 лет спустя, — в мой первый приезд в Одессу».) Я уже знала — на пластинках был воспроизведен его портрет — что он совсем не похож на артиста Столярова, но, о ужас! — он оказался маленького роста! Этого мое девичье сердце вынести не могло. Место за роялем заняла высокая, осанистая и очень красивая аккомпаниаторша, которую я, не без ревности, записала ему в жены. И напрасно: Сарра Рихтенштейн была многолетним концертмейстером Александровича.
Михаил Давыдович, смеясь, рассказывал, что на этот счет заблуждалась не я одна, и что это мешало его успеху у женщин. Потом произошло что-то непонятное: с первыми же звуками его голоса я, вместе со всем залом, была вовлечена в какой-то гипноз. Исчезли стены, потолок и даже роскошная Сарра. Остался маленький человек на сцене и его голос. Когда отзвучал аккомпанемент, поднялось нечто невообразимое. Публика словно сошла с ума. Буря оваций, восторженные крики «Браво, Александрович!». Его не отпускали, забросали цветами, и он еле успел подбирать их. У меня горели опухшие ладони.
Среди великих теноров ХХ века Александрович являл исключение: он никогда не стремился на оперную сцену. Он отчаянно сопротивлялся приказному зачислению его в Большой театр — случай помог. Его недолгая оперная карьера в 30-х годах в Манчестере, которую он совмещал с канторским пением, ничего, кроме огорчений, ему не принесла. В своей автобиографической книге «Я помню» он так объясняет эту неприязнь к оперной сцене:
«У меня рост — метр пятьдесят восемь сантиметров, голос — лирический, очень небольшой Я камерный певец по самой своей природе. А тут — мне невозможно подобрать партнершу: все они на 20 сантиметров выше меня и на 20 килограммов толще. И голоса у всех большие. Если мне приходилось петь дуэт с баритоном или басом, меня не было слышно. Я не мог петь так громко, как они, а они не умели петь тихо. Я начинал страдать... Мне мешали декорации, мне мешал грим, мне мешал костюм. Я привык петь во фраке. С глазу на глаз с публикой. Один».
Описывая голос певца, я всегда испытываю затруднение: все возможные эпитеты уже найдены, все метафоры испробованы. Как передать его своеобразие, его тембровую окраску, его непохожесть? Все равно, что пытаться словами описать аромат розы и его отличие от запаха гвоздики. Когда я спросила Михаила Давыдовича, в чем неповторимость его голоса, он ответил: «Голос, тембр — это от Бога. Это дано природой. Но голос — не более чем инструмент певца. В моем случае произошло удачное сочетание чисто еврейской эмоциональности и итальянского бельканто».
Я согласилась, хотя меня не совсем удовлетворил его ответ: чары в голосе Миши Александровича появились задолго до того, как он стал брать уроки бельканто у Беньямино Джильи в Риме.
Они появились, когда Мише было четыре года. Отец, музыкант-самоучка, заметил необычайную одаренность мальчика. Из-за Миши многодетная и нищая еврейская семья переехала из села Биржи в Ригу, где мать открыла небольшой ресторан, позволявший кое-как сводить концы с концами, а отец всецело посвятил себя музыкальному воспитанию сына. Мише еще не было семи лет, когда отец привел его в Еврейскую народную консерваторию. Господин Вайсбейн, руководитель дирижерско-хорового класса, категорически отказался прослушать нового абитуриента: мальчик выглядел слабеньким и болезненным. На вид ему можно было дать не больше пяти лет. Но переупрямить отца было трудно: снова и снова он приводил Мишу в консерваторию и так надоел г-ну Вайсбейну, что тот сдался, чтоб раз и навсегда отвадить назойливого посетителя.
Михаил Александрович вспоминает:
«Отец потом рассказывал, что... с каждой новой фразой лицо педагога становилось бледнее, губы его дрожали, а к концу песни он плакал. Молчание длилось долго. Затем, ни говоря ни слова, Вайсбейн вышел. А через несколько минут вернулся в сопровождении директора консерватории профессора Квартина и педагога по классу сольного пения профессора Розовского». Миша повторил свою песню, и почтенный триумвират занялся устройством его судьбы. Главная забота была — что делать с гениальным ребенком, чтобы, упаси Боже, не нарушить его уникальный природный дар. Решено было начать с нотной грамоты, сольфеджио и игры на фортепиано. Много внимания уделялось раскрытию эмоционального содержания произведения. Голос было решено не трогать: он был поставлен самой природой, и Миша безукоризненно владел своим дыханием.
Свой первый сольный концерт Миша дал девяти лет от роду. Его не было видно из последних рядов зала, и его пришлось поставить на стул. Появление тщедушного ребенка в затрапезном костюмчике, в сопровождении двух долговязых дядей настроило публику легкомысленно. Ирония сменилась изумлением, стоило Мише спеть «Колыбельную» Гречанинова. Изумление перешло в бурю, когда Миша в финале исполнил «Баркароллу» Гуно, требовавшую виртуозной техники. Слухи о чудо-ребенке разнеслись по Риге. Газеты захлебывались от восторга. Посыпались контракты — один заманчивее другого. Миша с отцом исколесили Литву, Эстонию, Польшу, Германию. Слава его стала внеевропейской, он собирал толпы восторженных поклонников. Феномен вундеркинда-певца не знал аналогов в истории музыки, если не считать Иоганна Себастьяна Баха, который в детстве обладал превосходным сопрано.
Концертирование по Европе продолжалось четыре года с феноменальным, беспрецедентным успехом. Семейный бизнес тем временем пришел в упадок, и Миша стал единственным кормильцем семьи в семь человек. В 1925 году Миша с отцом отправились покорять Америку. У них не было официального вызова, а виза давала право добраться только до Эллис-Айленда. Молодой преуспевающий импресарио Сол Юрок, суливший золотые горы, отвернулся от них. Богатый американский дядюшка поскупился внести за них залог. Кроме того, по американским законам детям до 16 лет запрещалось публично выступать. Америке не суждено было открыть миру гений Миши Александровича: после восьминедельного ожидания в заточении на Эллис-Айленде их депортировали на том же корабле, на котором они приехали.
К счастью, у Миши была на редкость устойчивая психика: неудачи не обескураживали его, а успех не кружил голову. В конце-концов, он был еще совсем ребенком и во всем, что не касалось музыки, ничем не отличался от других детей своего возраста. Самой большой его страстью кроме музыки был... футбол. Однажды он так заигрался, что забыл о концерте, который пришлось перенести. Мишу это ничуть не огорчило. Лежа в постели, он с удовольствием вспоминал свой «пас», который дал возможность нападающему забить гол в ворота противника. И все это в одночасье остановилось, когда у Миши началась мутация голоса, и пение пришлось прекратить. Этого требовали
учителя, врачи, это понимали родные. Это была великая жертва во имя будущего, и родители ни минуту не сомневались в разумности принятого решения. Семья впала в полную нищету, и никто из недавних поклонников и спонсоров еврейской общины Риги ничего не сделал, чтобы помочь ей пережить трудное время. Бывали дни, когда детям на завтрак в школу давали кусок хлеба, присыпанный сахаром. Хозяева угрожали выселением, лавочники не давали в кредит, в доме не было ни крошки еды. Отец, отчаявшись помочь семье, повесился. Мать, мучимая предчувствием, вернулась с полдороги домой и вынула его из петли. В эту минуту кончилось детство Миши Александровича.
В СССР Александрович стал известен с весны 1941 года, когда вся Прибалтика была «освобождена» и присоединена к Советскому Союзу. С канторством было покончено, но открылась широкая возможность для концертирования по всей стране и выступлений по радио. Миша с восторгом принял советскую власть, расширившую его аудиторию от Черного моря до Тихого океана. Советская власть была к нему милостива. Всю войну он провел на фронтах, выступая с фронтовыми бригадами на переднем крае, неизменно во фраке, галстуке-бабочке и лакированных туфлях. Ему присвоили звание «Заслуженного артиста республики» и наградили Сталинской премией. Его миновала трагическая участь Михоэлса, раздавленного грузовиком в Минске и судьба Еврейского антифашистского комитета, почти в полном составе расстрелянного 12 августа 1953 года. Он каждую ночь ждал ареста и внутренне был к нему готов. Слухи об его аресте распространились по стране после того, как началось «дело врачей». Случайностью это не было: усатый играл с ним в прятки, но видимо, даже людоед испытывал по отношению к нему непонятные сантименты…
А потом начались провокации: антисемитские вылазки в Киеве; попытка оклеветать и опорочить перед министерством культуры была предпринята партбоссами Магнитогорска; вооруженное ограбление квартиры в Москве. Беззастенчивая эксплуатация в зарубежных поездках, весь валютный гонорар от которых, за исключением двухсот долларов, изымался государством — дополняли картину. И, наконец, позорное «прослушивание» в числе других вокалистов на предмет права давать сольные концерты. Патологический антисемит Лапин, назначенный директором центрального телевидения, запретил показывать его концерт, специально для этого заснятый. С выступлениями по телевидению было покончено раз и навсегда. Преодолевая свою неприязнь к опере, Михаил Давыдович думал найти пристанище в родной Риге, но, ему было заявлено, что в Латвийский государственный оперный принимают только национальные кадры. Очередным званием его, несмотря на всенародную славу, тоже обходили... Иллюзии таяли, как снег весной. Александровича выдавливали из страны.
В январе 1971 года заслуженный артист РСФСР, лауреат сталинской премии Михаил Александрович подал документы на выезд в Израиль. Власти были в замешательстве. Они явно перегнули палку. Они думали, что певец будет терпеть. Это был первый случай, когда эмигрировал актер такого ранга и такой популярности. Власти боялись прецедента, но он возник: следом потянулись и другие. Между тем, отказ следовал за отказом. Александровичей мучили год, и, наконец-то, разрешение! Уезжали всем кланом: Михаил с семьей из Москвы, братья с семьями и мать — из Риги.
Снова мне довелось услышать Александровича через 50 лет — в 1988 году, в еврейском центре Бенсонхерст в Бруклине. Ему было тогда 74 года. Признаюсь, я шла на концерт с некоторым волнением: все-таки перерыв в полвека — огромный срок для такого хрупкого инструмента, как человеческий голос. Но вот прозвучала первая фраза «Колыбельной» Годара, и вместе с ней пришло радостное сознание: тенор, божественно волшебный тенор Александровича не изменился. Все вокруг счастливо улыбались, видимо испытывая те же чувства.
Уже дома, переживая концерт и прослушивая пленку, я поняла, что феномен Александровича — это нечто гораздо большее, чем голос. И, прежде всего, — это высочайшая культура исполнения. Я обратила внимание на безупречную артикуляцию: каждое слово доносилось до слушателя, как драгоценный камень. Это был изысканный русский язык, какой мне уже давно не приходилось слышать со сцены и в жизни. Согласитесь, что для уроженца еврейского местечка, для которого родным языком был идиш, вторым и третьим — соответственно, латышский и немецкий, это было несколько неожиданно. Я имею в виду не только певческий, но и разговорный русский: после концерта мне удалось поговорить с артистом. Я уже знала, что, живя в Израиле, он был приглашен для дебюта в Карнеги-холл. Концерт имел огромный успех. Александрович остался в США и несколько лет жил в Нью-Йорке, потом получил престижную и высокооплачиваемую должность кантора во флоридском городке Голливуд. Михаил Александрович — признанный авторитет в области канторального пения. Когда в 1979 году он давал «мастер-класс» для нью-йоркских канторов, те стоя устроили ему овацию, провозгласив на иврите: «Да здравствует король»!
«К сожалению, — посетовал Михаил Давидович — это высокое искусство постепенно угасает: молодежь не ходит в синагоги, а если ходит, то на светские вечера». Когда я спросила его, как сложилась его карьера в Америке. Он грустно ответил, что в Америке она и не начиналась.
Для ищущей творческой натуры певца одного канторального пения было мало. Ему остро не хватало эстрады, общения со слушателями, переполненных залов. Ему не хватало концертной деятельности, а без этого он не мог быть вполне счастлив. Михаил Давыдович объяснял это тем, что камерное пение в Америке попросту отсутствует. На одном полюсе находится рок, на другом — симфоническая музыка и опера. Камерные певцы, приезжающие в Америку из Европы, как правило, уже сделали там свою оперную карьеру. Еще менее удачной оказалась попытка познакомить американцев с романтической камерной музыкой: они ее просто не воспринимали. Грустное впечатление произвела на меня эта исповедь. Книга воспоминаний «Я помню», на презентацию которой Алексадрович приехал в Нью-Йорк, написана живо и увлекательно. Она являет пример того, как можно просто, не выпячивая своей исключительности, и не приукрашивая своей и без того насыщенной биографии, рассказать о времени и о себе. Вскоре Михаил Давыдович с женой уехали в Мюнхен, к дочери.
И все-таки, в закатные годы судьба сжалилась над великим артистом, страдавшим от своей невостребованности: грянула перестройка, рухнул железный занавес, и директор некоего концертного объединения позвонил ему в Мюнхен с предложением выступить в России. Это предложение застало Александровича врасплох: ведь он, как и все уезжавшие в те годы, был заклеймен предателем родины. Он не помнил зла, которое причинила ему мачеха-родина, но был уверен, что назад дороги нет. Кроме того, он не был уверен, что публика его помнит. Он все-таки рискнул, приехал, чтобы принять участие в международном фестивале, весь сбор от которого шел на покупку колясок для инвалидов Отечественной войны. В Одессе два концерта были даны на стадионе. На первом присутствовало 15 тысяч человек, на втором — 25. Кроме этого он дал три концерта в филармонии. В первый приезд он дал всего 13 концертов, в два последующих — по 24. Не будем забывать: он приближался к своему 80-летию. Бог подарил ему долгую жизнь и неслыханное творческое долголетие. Он умер в Мюнхене, 3 июля этого года, три недели не дожив до своего 88-летия. На его похоронах главный раввин Мюнхена сказал: «Мы все — люди грешные. Наверное, было немало грехов и у покойника. Но когда он предстанет перед судом Всевышнего, ему достаточно будет спеть несколько фраз, и все его грехи будут прощены».
