Мне эта артистка не нравится (интервью с Любовью Полищук)

У нее экзотическая внешность соблазнительной авантюристки с богатым набором приманок – от простодушия до коварства. Она – актриса мгновенных реакций. Ее мимика сродни выразительности клоуна, лицо которого должно говорить без слов. Она – актриса интонаций и взглядов. Ее игра – это цирковые репризы и мастерство рассказчика анекдотов. Она органично и стихийно кокетлива – у нее меткие глаза и взрывная улыбка. Экзотические женщины ярко вписываются в мир. Жан Кокто написал о Марлен Дитрих: ее имя начинается, как любовная ласка, и кончается ударом хлы­ста. Любовь Полищук. Очень похоже.

– Любовь Григорьевна, как вам кажется, кто-нибудь заботится о том, чтобы вам было хорошо на этом свете?

– Лично мне? Нет, кроме меня самой, никто обо мне не заботится. Поэтому, когда меня спрашивают о звездности – чувствую ли я себя звездой? – мне это непонятно. По-моему, у нас невозможно быть звездой. Если только эстрадные актеры... У них сейчас хорошо складываются судьбы. Я им завидую. Если хоть чуть-чуть пошлО, тут же у этого артиста появляются менеджер, продюсер, шикарная аппаратура, красивые костюмы, устраивают всяческие презентации. У них и глаза другие поэтому. О них забо­тятся. У них успокоенность в глазах, ну, конечно, у тех, кто преуспевает. А у драматических актеров посмотрите, что с глазами! Страх безработицы и вопрос: я еще нужен вообще-то? Если телефон молчит сутки-двое, то просто страшно становится, потому что, по-моему, страшнее безработицы ничего не может быть для человека, который любит свою профессию. Лично я этого боюсь. Я не боюсь мыть полы, быть швеей, гримером, что угодно… Но это мое любимое дело, и поэтому страшно.

– Так было всегда или только в послед­нее время?

– Последние несколько лет. И не по­тому, что я старею или у меня все меньше предложений. Тьфу-тьфу-тьфу, мне грех жаловаться. У меня очень загруженная творческая жизнь. Но отто­го, что происходит кругом, мысли-то при­ходят грустные. А мысль о потере рабо­ты уж просто и не уходит из головы. В любой момент это может произойти. Дела-то все хуже и хуже.

– Вы боитесь возраста?

– Честно – конечно. Но в смысле профессии – не очень, потому что никогда не зажимала себя в определенное амплуа. И, как выяснилось со временем, я правильно сделала, чисто интуитивно. Я ни­когда, не ограничивала себя в ролях ха­рактерных, бытовых. В кино у меня получился один имидж, а в театре играю все, с удовольствием. Поэтому мне не страшно – буду играть ста­рушек.

– Какой театр близок вам по духу, отвечает вашим потребностям?

– Театр, позволяющий в одном спек­такле охватить как можно больше жанров. Потому что в жизни все существует ря­дышком – трагедия, комедия могут про­изойти в одно мгновение. Мой любимый жанр – трагикомедия. На грани фарса. Люблю эксцентрику.

– У вас когда-нибудь были комплексы по поводу своей внешности?

– Всегда были и есть.

– Вы себе не очень нравитесь?

– Да. А что здесь удивительного? Мне кажется, все люди чем-то в себе недовольны. Хотя, если так подумаешь на досуге, которого нет, гневить бога-то не надо, потому что руки-ноги на месте, уши на месте, дышишь, пьешь, ешь. Еще и детей двое получилось. Что уж так за­носиться? Нормально.

– А вы часто себя хвалите, говорите: какая я все-таки гениальная?

– «Гениальная» я не говорю. Иногда очень гор­жусь про себя, и мужу порой говорю, что у меня интуиция хорошая, она меня во многом выручает. Как у меня в спектакле «Пришел мужчина к женщине» есть та­кая фраза: «Я считаю, что это у меня от природы, этому научиться нельзя».

– Вам никогда не хотелось стать ма­некенщицей?

– У меня мама – швея, и она меня в детстве, в юности иногда использовала для при­мерок. Это ужасная, тяжелая профессия! А потом, я крупная женщина для мане­кенщицы. Нет, пожалуй, не хотелось. Я очень люблю красивых женщин, смотреть, как они движутся, какая пластика. Мне бывает жаль, когда краси­вая женщина не умеет двигаться, гримироваться, одеваться. Сколько я се­бя помню, всегда мечтала быть артист­кой.

– Какие игры были в вашем детстве?

– Была такая игра – штандер. А вообще любила в футбол играть. Ну, куклы. Но в основном, когда никого не было дома... Я стеснительной девочкой была, да и сейчас тоже, когда вижу хам­ство, у меня наступает заморозка, бук­вально отнимаются руки-ноги. У меня или такая внешность, такой незави­симый вид, не знаю, как назвать, но все почему-то думают, что я ногой открываю дверь в любой кабинет и «ва-аще»... На самом деле это не так, искренне, я не бравирую этим, ужасно иногда бывает, потому что хамства очень много. Но в детстве осо­бенно я была закомплексована по поводу своей внешности. И когда оставалась од­на, непременно красилась, надевала на себя красивые, как мне казалось, мамины вещи: туфли, платья, шарфы, что попадалось. И без кон­ца что-то изображала перед зеркалом. У нас был огромный шкаф с зеркалом во всю высоту. Это были представ­ления. Тогда бы все заснять, сейчас бы­ло бы много смеха.

– Кто из родителей был вам ближе в детстве?

– Мама. Я не просто так задумалась. Уж очень мы бедно жи­ли. Отец вкалывал сутками, мама тоже. Нас, детей, трое было, тяжело жилось. В основном общение происходило «тихо сам с собою». Куклам, рассказывала. У меня была такая тряпичная кукла, мама нарисовала глазки синенькие, курно­сый носик.

– Вы придумывали куклам какие-нибудь истории?

– Да-а! Какие я диалоги выдумывала, пьесы!

– С какой-нибудь сказочной героиней вы себя ассоциировали?

– Со Снегурочкой. Однажды мой дядя опрометчиво подарил мне очень красивую открытку, там был Дедушка Мороз, а рядом стояла Снегурочка. И сказал: «Вот это ты, только в красивом костюме». Он знал, что я сильно закомплексована – худая, кривоногая, еще и глаз косил, чуть что, краснела, как свекла – хотел меня вдохновить. Снегурочка была синеглазой красавицей. У меня тоже были синие глаза. Я спросила: «А как ее зовут?» Мне ответили: «Так же, как тебя,– Любушка».

«Синенькая юбочка, ленточка в косе. Кто не знает Любочку? Любу знают все…» А дальше там стишок, как я недавно выяснила, поганенький, Любочка-то была поганенькая, но мне дальше не читали. У меня родилась в то время вера, что я действительно красавица. Потом-то я уже стала соображать. Так что вот и все сказочное.

– Вам никогда не казалось, что ваша судьба похожа на судьбу какой-нибудь исторической или литературной героини?

– Нет, по-моему, таких наворотов, которые случились по дороге к моей профессии, ни у кого не было. Я, конечно, не могу отвечать за всю историю. Но приключений у меня было очень много. Если бы я обладала даром писания. Я пробовала, но ни­чего не получается. Я очень самокритична. И не только к окружающим. К себе. Вообще такая самоедка.

– Вас не обижает то, что актер подобен пластилину, из которого все лепят то, что нужно им, и никто не спрашивает, что нужно вам?

– А это зависит от актера, от его личности. Я считаю, что актер должен обладать очень сильной волей. Я всегда старалась вкрапить свой жизненный опыт и опыт близких людей в то, что делала на сцене, в кино. Всегда нужно оправдывать задачу режиссера, иначе все фальшь. Левитин давал такие задачи, что изначально казалось, это никогда невозможно оправдать. Но через большие мучения у меня это получалось, я так считаю. Наверно, и он так считал, потому что мы долго не расставались – все-таки девять лет.

– А вам необходим режиссер?

– Конечно. Но вот на эстраде я в основном сама себе все режиссировала. Так получилось, что я на сцене с 1967 года, и практически первым моим режиссером, в буквальном смысле, был Левитин – в 1979 году в спектакле «Чехонте» в «Эрмитаже». Как выяснилось в 1979 году, я никогда не сталкивалась с ре-жи-ссером! С мастерами – да, которые знают, что, зачем. Но чтобы так копать, чтобы вытаскивать из себя то, о чем ты даже не подозревал, - это режиссер.

– А когда вас увидел Михаил Леви­тин и в чем?

– В мюзик-холле. Мы были на гастролях в Одессе. Он по­дошел и сказал, что я талантливая артистка, но никуда не приглашал. Это по­том, когда я уволилась из мюзик-холла, и Леша пошел в школу – я уже не могла столько ездить на гастроли, и я устроилась работать. Я к тому времени уже получила лауреатство и первую премию на конкурсе артистов эстра­ды, по-моему, это был 1976 или 1978 год. Так стран­но: я получила первую премию, а Винокур с Ле­ней Филатовым разделили вторую. И я к тому времени уже владела – так я думаю, абсолютным разговорным жанром, я пошла в Москонцерт работать номер с монологами Жванецкого – программу сделала. Но на мне быстро поставили крест. Мне стало совсем скучно. Я и так человек, совершенно не умеющий администрировать, скажем так, и мне было дико. Я привыкла в коллективе.

- Почему крест поставили?

- А потому что в то время Жванецкий совсем никак, он был одним из самых запрещенных авторов. Меня очень быстро прибрали к рукам, но я не настаивала: нет, ну и не надо, - сказала я себе, продолжая работать одним номером. А потом позвонил Витя Ильченко, ныне покойный, к сожалению, он один умел играть Хармса, как он его чув­ствовал! - и сказал, что есть идея пригласить меня в московский театр ми­ниатюр, тогда «Эрмитаж» так на­зывался. Так все и началось. Со спектакля «Чехонте». Потом я года четыре чуть ли не каждый год лежала в больнице. Грипп перенесла на ногах, и инфекция попала в подкорку головного мозга, Я чуть с ума не сошла от головных болей. Лежала в клинике профессора Уманского. И я уволилась из театра, сказав, извините, очевидно, со мной что-то происхо­дит. И года три вообще не работала в театре. Снималась иног­да, если мне нравилось. Жила.

– Вы прора­ботали в театре «Эрмитаж» девять лет. Когда ушли, у вас не было ощущения, что вы потеряли СВОЙ те­атр?

– Нет.

– Вы ведь даже возвращались туда и репетировали в «Дон Жуане»…

– Да, Михаил Захарович пригласил меня попробо­вать, что получится. Но как жизнь убеждает, все-таки в одну реку дважды не получается.

– Вы легко расстаетесь с людьми, делом, этапом жизни?

– Нелегко. Но очень редко когда остается злость. Как правило, просто приказываю себе забыть без всякой злобы. Я до сих пор очень благодарна Михал Захарычу за то, что он пригласил меня в театр, что я смогла с ним работать, я не устаю это повторять.

– Вам не бывает обидно, что вы не можете увидеть из зала спек­такль, в котором играете?

– Бывает. Но сейчас можно записать и по­смотреть. Мне, как правило, все не нравится. И голос мне мой отвра­тителен, и лицо не нравится. В результате я на­чинаю валить на того, кто снимал: плохо снял, свет не тот. Хожу, жутко расстроенная. По­том начинаю себя успокаивать: господи, на кого ты злишься? Такой тебя роди­ли, такая ты есть, принимай это. Нет, не могу. Должно злюсь на себя почему-то. Так что мне лучше не видеть себя. Вот я вижу, что у людей глаза зажигаются, они улыбаются, я чувствую, что им нравится, - все, я счастлива. Не хочу я себя видеть. Мне не нравится эта ар­тистка.

– А какая артистка вам нравится?

– Я очень люблю Раневскую, Мордюкову, Неелову, Таню Догилеву, Женю Добровольскую...

– У вас с коллегами отношения дружеские или только деловые?

– А как не дружить, если мы вме­сте работаем, партнерствуем, осо­бенно если выезжаем в экспедиции. Очень редко бывают звезды, типа Баниониса или Вячес­лава Васильевича Ти­хонова, которые как бы дер­жатся на расстоянии. Вот Олежка Даль, то­же звезда, очень уютный был. По-человечески – просто класс. А как он смешно расска­зывал истории – не оторваться. Ма­ло людей, которые интересно рас­сказывают истории или анекдоты. А как Олежка читал стихи! Я не умею читать стихи, но очень лю­блю слушать. У меня муж потряса­юще читает и память у него фанта­стическая, в отличие от меня. Его поражает, как я учу роли. Я даже не замечаю, как их учу. А он Твар­довского, например, от и до по­мнит, Лермонтова, обожает Пушки­на. Я тоже люблю Пушкина. Однажды я попыталась записать на пленку, как я читаю стихи. То, что услышала, было гнусно. Тут же все стерла. В общем, мне эта ар­тистка не нравится. Хорошее заглавие, между прочим.

- Да, для будущей книги.

- Мне эта артистка не нравится.

– Какие у вас взаимоотношения с бытом? Вы земной человек или надземный'

– Земной. Я очень люблю шить, вязать. Мне некогда. Когда я ухожу в отпуск, бывает такое иногда, в этом году я прочла уйму детективов, перечитала Достоевского. С таким наслаждением. Потому что я просто вываливаюсь в сон, я трудно засыпаю, но настолько сейчас устаю от проблем, которые вдруг навалились. С августа месяца я – бомж. Ордер на мою квартиру, помимо меня, оказалось, выдан трем фирмам, и они подали на меня суд. Почему на меня, а не на ту организацию, которая распределяла площадь? За что меня так подставили? Я же не пыталась получить именно эту квартиру, И все это совпало с нездоровьем родителей. Я не верю в эти дела, но мне кто-то сказал: «Люб, тебя сглазили». Я не знаю уже, что думать. Я никого не покупала, ничего противозаконного не делала. Так что пустот не бывает. Если в работе – ничего, много ее, я никогда столько не снималась: пять картин за три года, непонятно только, куда они исчезают. То получи хотя бы здесь – по быту. На полную катушку. Конец 1992 года я никогда не забуду. Одно хождение по конторам, и такая везде тупость – замкнутый круг, безысходность. Тебе смотрят в глаза, улыбаются и, как выясняется потом, врут. Лучше бы я двадцать пять спектаклей подряд отработать, чем в этом деле фигурировать.

– Вы часто нарываетесь на неприятности?

– Мне везет на хороших людей. Может, это излишняя доверчивость, может, я поэтому попадаю впросак, не всегда, но... Опять же, грех жаловаться, визуально-то вроде ничего скла­дывается, я оптимистка, я довольно легко отношусь ко всяким проблемам, неприятностям, но то, что сейчас со мной произошло, понять невозможно. Я очень много выплакала слез и у меня уже такое состояние - как пойдет. Я вообще фаталистка. С другой стороны, если бы я была одна, тогда можно махнуть рукой и ждать, а у меня двое детей, одна маленькая совсем - восемь лет.

– Сейчас вообще трудно понять, к кому пойти, чтобы во­прос решился, от кого что зависит.

– Не добиться встречи, не дозвониться, все за тридцатью тремя запорами, секретарями, заведующими. Ужас, Я думаю, что эта закрытость оттого, что на многих местах непрофессиональные люди, это понимаешь, когда все-таки прорываешься к ним. И они прячутся, чтобы тщательно это скрыть. А еще потому, что такая неразбериха кругом - зачем лишняя головная боль? Легче скрыться.

– Вам свойственна субординация в отношениях с начальниками?

– Я не умею с ними общаться. Я очень зажимаюсь, потому что понять их не могу.

– Бывает, что вы боитесь себя, ка­ких-то своих проявлений, настроений?

– Бывает. Я, наверно, как многие русские люди долго могу терпеть, гнуться, но когда выпрямляюсь, то не знаю, что со мной происходит, кровавая пелена опускается на глаза, я ничего не соображаю. Я детей не бью, потому что… это неприятно. Я раза два старшего била – что со мной потом делалось, была такая истерика. Лучше не доводить меня до такого состояния.

– А как вас воспитывали?

– Били. Мама часто, папа редко, ра­за два, но как следует. Сейчас уже я осуж­даю только себя. Надо было иметь гран­диозное терпение, чтобы перенести то, что я вытворяла. Отвратительный был харак­тер, причем я в папу, такая же настырная. Упрямая, необъективная, все вре­мя себя за это грызу. Вообще характер у меня, наверно, поганый. Я вспыльчивая, пра­вда, быстро отхожу.

- Как вы праздники отмечали?

- Очень красиво. Дни рождения, Новый год. Всегда много людей. Мама у меня веселая, она всегда замечательно пела, а как плясала! По материнской линии все были очень талантливые. Они пели разноголосье так, что мурашки бегали, а дядя играл на гармошке. Праздники гулялись всегда по нескольку дней. Я засыпала и просыпа­лась под эту гармошку. Я и сейчас очень люблю гармошку. Мама иногда шила мне красивые платья.

Однажды мы с ней из марли и про­стыни сделали красивую пачку. Я никог­да не занималась балетом, всю жизнь пела. Это потом уже в Москве, в студии, я ста­ла артисткой разговорного, как я назы­ваю, «разговонрового» жанра. Я от себя этого не ожидала, поступала на вокальное отделение в Студию эстрадного искусства. А потом у меня на нервной почве – я же никогда не выезжала из Омска, и когда попала в Москву, чердак у меня немножко поехал, я безоглядно влюбилась в этот город – и постепенно я переквалифицировалась, кто-то услышал, как я смешно рассказываю анекдоты, в образах, посоветовали мне выучить басню, стихотворение.

Умение петь мне потом очень пригодилось и в драматическом театре, и в мюзик-холле, и в кино. Так что я не жалею, что не за­циклилась на вокальном жанре. Но я с дет­ства мечтала побыть балериной – хоть раз постоять на пуантах. Я с диким восторгом и благоговением отношусь к балеринам, балету. И вот на старости лет свершилось: я в пач­ке и на пуантах в спектакле «А чой-то ты во фраке?» в театре «Школа современной пьесы». Мечты сбываются. И жизнь меня научила ждать, иногда очень долго, я научилась терпеть. Главное – что-то делать. Если очень сильно захочешь, это сбудется, иногда совершенно неожиданно, будто с неба упадет.

– Родители довольны вами, вашей судьбой?

– Когда мне дали Заслуженную ар­тистку РСФСР, когда же это было? Лет семь назад? Не помню точно. Отец приехал ко мне в Москву в гости, сидел, задумчиво смот­рел, смотрел, потом сказал: «Любка, еще лет пять подергайся, а дальше-то – фить, профессии-то нет». Они с самого начала были категорически против. Но потом, наверное, я их убедила, они поняли, что это тоже профессия, которой нужно уметь владеть.

– Они оценивают ваши работы?

– Самые крутые оценщики. Чаще все­го им не нравится. В театре они меня мало видят. Они в Омске, я в Москве. В кино у меня ведь имидж легкомысленной женщины. Как так можно! «Мы – крестьяне и вот такое…» В семье не без урода, – говорят они серьезно. Странно, потому что люди с юмором, трезво смотрящие на жизнь. Странно, что так оценивают. Может, потому что своя. Наша дочь, и смотри, как оголилась, еще и ноги зади­рает – срам! А потом ее головой бьют витрину! В телефильме «12 стульев». «Как тебе не стыдно, – сказала мама, – ты же взрослая женщина». Иногда смешно, а иногда я злюсь, не говорю, что они тупые, а просто тихо злюсь, даже не знаю, что сказать, я теряюсь. Но сейчас на­падок все меньше. Может быть, такая жизнь вокруг, и такого насмотришь­ся по телевизору, что я просто на фоне всего этого самая целомудренная?

- Ангел?

- Я – ангел? Да!

– А вообще чьи оценки для вас значи­мы? Кого вы слушаетесь?

– Себя.

- Вы всегда точно знаете, что у вас плохо получилось, а что хорошо?

- Не всегда. Мнения других я слушаю с интересом. Интереснее, когда меня ругают или обвиняют в чем-то. Тогда мне легче жить. Потому что все вместе в совокупности дает результат, быстрее приближаешься… я не люблю этого слова – к идеалу, но к тому, что нужно, к тому, что хочешь. А когда все время льют сироп, особенно если в лицо это говорят, я не знаю, куда деться, хоть сквозь землю проваливайся. Приятно, что заметили, отметили – внимание дорого, но если это сплошные «ахи», хотя фильм так себе, я быстро перевожу разговор на другую тему.

– Вам нравится, когда поучают?

– Ну что ж, пусть поучат. Всем при­ятно быть лениными. Это нормально.

– У вас были свои пигмалионы?

– Моим Пигмалионом была очень не­легкая жизнь. Сцена. И непременно – те героини, которых я играла, те авторы, которых играла.

- Вас жизнь побила?

- Побила. А что, незаметно, что ли?

- Вы легко сходитесь с людьми?

- Я не могу сказать, что легко.

- Какие отношения с людьми вас устраивают?

- Я очень не люблю от кого-нибудь зависеть. На равных. Поэтому никогда ничего не прошу.

- А из чего для вас складывается дружба? Вы четко знаете, с кем вы именно дружите, а с кем просто приятельские отношения?

- Пожалуй, да. И, к сожалению, а может, к счастью, больше всего у меня приятельств, нежели дружбы. С моей профессией дружить сложно. Ты приезжаешь - друг или подруга уезжает, и наоборот, цыганская жизнь, Иногда годами не видимся, а так хочется,

- Ваши друзья из вашего же круга, из мира искусства?

- Нет, не обязательно... Странно как все... Не по-людски живем, не по-людски. И больше всего виновато в том, что мы не видимся годами - отсутствие дома. Потому что как родилась Маша, ей восемь лет уже, практически мы раз пять приняли в доме гостей, негде - у нас кухня - 5 метров, в одной комнате Маша, которая после 8-9 ложится спать, сколь ко может поместиться в кухне - ну, три-четыре человека с трудом. Кому приятно. Просто неловко, неудобно. А сейчас и этого нет. Так что - во! Все класс.

- Чего вы не можете простить человеку?

- Я из тех дур, которые быстро все забывают и быстро прощают. У меня происходит это подсознательно. Я даже не замечаю как. Ведь в момент, когда я узнаю, скажем, о предательстве, у меня глаза черными становятся. Я себя один раз застала в таком состоянии перед зеркалом - у меня зрачки расширились на все глазное яблоко - черные глаза были. А через неделю я забыла, чего я, собственно, злилась. Потом еще спустя время вспомнила, но все уже - злость прошла.

– А влюбляетесь часто?

– Часто.

– И к чему это чаще всего приводит?

– К болям в сердце. Я люблю своего мужа и, не переставая его любить, умуд­ряюсь иногда влюбляться, Как правило, это люди женатые, и я как порядочный человек не стремлюсь разрушать семьи. Вообще лучше об этом не говорить, это плохо кончится для меня.

– И в вас часто влюбляются?

– Да.

– Как вы поступаете, если чья-то влюбленность в тягость?

– Бросаю трубку. Отключаю те­лефон. Но это уже тогда, когда ис­черпаны все слова и иначе действо­вать невозможно. Мало ли сколько влюблен­ных в актрис... У меня есть муж, ко­торого я люблю, и не собираюсь ему изменять. Пока.

– Как вы с мужем познакомились? Кто кого покорил?

– Сережа увидел меня в спектакле «Хармс, Чармс, шардам, или Школа клоунов» в «Эрмитаже». Как он потом рас­сказывал: «Я подкрутил ус и сказал себе: мое!» И начал меня стеречь всюду, на разных вечеринках. В нашем замужестве участвовало много людей – и Марк Ро­зовский, и Гена Хазанов... Я все брыкалась и говорила, что художники все разгильдяи, не хочу я никакого художника, ни с кем не хочу знакомиться, мне и так хорошо живется вдвоем с сыном. Я к тому времени 12 лет жила с сыном. И когда Сережа ко мне первый раз подо­шел в ЦДРИ, он нe то чтобы мне понравился, но меня поразили его глаза, светящиеся, краси­вые, добрые. Дня два я его повспоминала. Потом он позвонил, сказал, что хочет еще на один спектакль – «Чехонте». После спектакля он меня дождался и поехали в рес­торан ВТО, поужинали. И вот на этом ужине-то я и влюбилась. Поговорила с ним час-полтора и почувствовала: мое! И все его друзья оказались моими людьми.

– У вас была шикарная свадьба?

– Не-а. Пошли чуть ли не в свитерах расписались, для проформы.

– Какую, по-вашему, роль сыграла Ева в жизни Адама? Вам ведь довелось по­быть в ее шкуре в «Хармсе».

– Наверное, отрицательную.

– Сделала его несчастным?

– Ну, не бывает же счастья без несчастья. Если бы все время было счастье или все были бы одинаково хорошими, как это было бы противно, правда? Поэтому и существует Ева, которая сделала несчастным и счастливым Адама.

– А может, это Адам во всем виноват?

– Может быть. На эту тему я не думала.

– Вы помните свою первую любовь?

– Помню. Вася Тимофеев был такой в пятом классе. Как я его любила! Мне стоило только взглянуть на него, я краснела, как свекла. Он натыкался на ме­ня и плевался. Бывает, человек что-то делает и на него неловко смотреть. Вот ему, очевидно, всегда было за меня неловко. Я просто растекалась и становилась свекольного цвета. Это было так мучительно.

– Так взаимности и не добились?

– Нет. Ему очень нравилась девочка, которая была старше его. Как я ревновала! Из-за него даже в футбол научи­лась играть, потому что он был футбо­листом. Что-то я пыталась доказать. Что? Кому? Какой-то маразм. Очевидно, я всегда была с поехав­шей крышей. Мать мне говорила: «Любка, ты же выродок. Что ты делаешь? В твои годы девочки бантик на голову и пошла себе разгуливать, реснички подмазала».

Я считаю, что мне до сих пор не хватает женственно­сти. Раньше я как бы в ней нe нуждалась, а сейчас, с возрастом, думаю, как нам навредила эмансипация. Женщина обязана иногда быть красивой вещью в руках муж­чины. Рожать, красиво одеваться, ее должны холить, неважно, любовники или мужья. А не вкалывать до пота. Нет, женщина должна чем-то заниматься, но только когда ей очень хочется, а не тог­да, когда это необходимость зарабатывать деньги. Это и есть насилие.

– Может быть, эманси­пация была исторически неизбежна?

– Наверняка. Я считаю, что все происходя­щее - историческая неизбежность. Через все нужно пройти, верно? Вот мы и через это прошли и поня­ли, что кроме вреда ничего от этой эмансипации. Сколько у нас засушенных женщин, которые всю жизнь стремились к какой-то идее. Ненавижу и-де-и! Идеалистов! Отсюда родились все эти коммунисты, соци­алисты, фашисты. Почему нельзя жить без границ, без партий? Я не могу этого понять. Если покопаться, ведь все люди ведь одинаковы, и все хотят только од­ного – хорошо жить. Этот вопрос меня мучил всегда. Мы либо работаем, либо достаем еду. Пофи­лософствовать некогда.

– И надо же быть заразительной, чтобы заражать окружающих.

– Так надо. Поэтому я и насилую себя. Онанизмом занимаюсь. Надо заражать. Вот выхожу на сцену – заражаю. И удивляюсь: откуда? Есть еще порох в пороховницах! Может быть, я уже машина? Может, этот самый профессионализм задушил все чув­ства? Иногда очень хочется быть не­умехой.

– Вы любите украшения?

– Люблю, но я их так теряю, у меня их столько украли. Я прихожу на спектакль – значит, все украшения надо с себя снять. Потом, допустим, из театра еду сниматься. Нужно все на себя надеть, на съемках снова снять, надеть то, что требуется для фильма, опять не забыть надеть свое. Это бесконечное снимание-на­девание... В результате сняла все. Хотя очень люблю украшения, и они мне идут. У меня такой тип внешности, как мне кто-то сказал, – экзотический. Мне очень идут всякие побрякушки, но я замучилась. Горько очень – только привыкнешь к какому-нибудь украшению, праздник для души – раз, потеряла, раз, украли.

– Вас в жизни часто обманывают?

– Очень. Как выяснилось не­давно. Мне сорок три года, мне даже стыдно говорить, насколько часто меня обманывают. Я, как козленок, доверчива. Это просто удивительно. Дурят на каждом шагу.

– Вы, когда замечаете обман, мо­жете ударить по руке?

– Могу, но я не замечаю. Потом, наедине с собой, обнаруживаю, что меня, оказывается, об­манули, что это был шахматный ход, причем, какой хитрый и тонкий. Сидя на кухне, сту­чу кулаком по столу, но все кончается тем, что я потом забываю и опять попа­даюсь на удочку. Особенно в последнее время я обнаружила, что, оказывается, меня все облапошивают. Сейчас смешно, а в момент обнаружения очень го­рестно. Я вообще никогда столько не плакала, как в по­следнее время. Меня вообще на слезы по­пробуй расколи. А тут такой на­ворот, что, по-моему, на всю оставшуюся жизнь все сле­зы выплакала.

- Или за всю прошлую. А что для вас значат сны?

– О, сны для меня очень большое значение имеют. Дело в том, что мне с раннего детства снились потрясающие, фантастические, красивые, ну, красивые бывают страшные, сказочные сны. Бывают сны многосерийные, как «Богатые тоже плачут». Причем сюжет развивается логически все дальше и дальше. Последние сны у меня были про дом. Я без жилья, какую бы квартиру ни посмотрела, я помню, какую упустила, а в каком доме поселилась. Я жалела, что у меня не получилось с каким-то домом. И посмотрите – я бездомная. У меня были вещие сны. Никогда не забуду, как мокрая просыпалась, потому что мне снилась несущаяся на меня отрубленная голова в потрясающе красивой фате, украшенной жемчугом. Либо я гибла, то есть все вокруг рушилось, взрывалось, а я выходила невредимой. Просто «мир приключений». И вдруг, года четыре назад, мне прекратили сниться сны.

- Совсем?

- Совсем. Я перестала мечтать – и прекратились сны. Я так страдаю от этого. Потом, у меня были такие сны – о моей судьбе. Вот я вышла первый раз на сцену, вот случился курьез – я забыла текст, у меня сорвался голос, я по­теряла туфлю, я опаздываю. Опять целый сериал. И вот наконец победа – я в потрясающем туалете выхожу, все аплодируют. Это мне снилось, когда я работала на эстраде в Омской филармонии. И все сбы­лось – когда я выходила в мюзик-холле имен­но в этом туалете, даже поворот головы был тот самый – из сна. Когда все свершилось, я вспомнила свои давние сны. Тогда мне снилось, что я работаю в драматическом театре. Я представить себе не могла, что какой-то сумасшедший режиссер типа Михаила Левитина пригласит меня с эстрады работать в драматический театр. Тем не менее это случилось. А вот теперь я без снов. И я в ужасе.

- Вы легко засыпаете?

- Нет. Но если раньше, допустим, я ложилась даже пораньше спать, чтобы помечтать - часа два в кайфе лежала, такие навороты себе строила, потом засыпала и просыпалась в возбужденном состояний от увиденного во сне, с установкой, что непременно должно все сбыться, и потому есть стимул работать, жить, овладевать еще чем-то, вплоть до того, что прямо сейчас пойду степ учить, А сейчас ложусь и только мучаюсь: проклятье, когда же засну? И никаких мечтов нет. Есть, правда, мечта, чтобы крыша над головой была, но что-то мне ничего не снится хорошего.

P.S. Любовь Полищук умерла в 2006-м на 58-м году жизни.