Новый роман Михаила Елизарова — о том, как с самого начала жизни человека тянет к земле, — производит впечатление слишком многословного. Что не удивительно: смерть — такая тема, которую можно обсуждать бесконечно, поворачивая разными гранями, и так и не прийти ни к какому выводу, как не приходит к нему «Земля», обрывающаяся довольно внезапно, когда ты уже начинаешь от нее подуставать, как от затянувшейся жизни. Несмотря на усталость, критик Лидия Маслова одолела книгу до конца — и вынесла вердикт, специально для «Известий».
Прозрачная лаконичность повести «Ногти», когда-то принесшей Елизарову известность, теперь сменилась мутноватой логореей — толстая «Земля» словесно избыточна, чересчур информативна, как могильная плита, на которой записаны несколько родственников, или как тело главной героини, разрисованное татуировками так, что не осталось живого места, впрочем, и мертвого тоже (с дихотомией «живое — мертвое» Елизаров играет при малейшей возможности, удобной, и не очень).
«До двенадцати лет никто не называл меня Кротом», — немного как бы удивляется землеройный герой по фамилии Кротышев, считающий, впрочем, что его фамилия ничего общего с подслеповатым подземным млекопитающим не имеет. Возможно, он склонен был бы связать ее скорее со словом «кроткий», и, в общем-то, это качество и правда ему присуще, особенно до того, как ему приходится пойти служить в стройбат, где у него не только огрубели ладони от бесконечного рытья могил на морозе, но и начинает затвердевать и суроветь характер. Но даже и возмужавший герой, он же рассказчик, остается довольно неброским персонажем на фоне прочих колоритных личностей — например, как его гораздо более старший единокровный брат, первый раз севший еще в 1989-м на четвертом курсе, а к 2006-му уже затаскивающий героя в похоронный бизнес. Брат, однако, не главная причина такого развития событий — любящий подпустить мистики и метафизики Елизаров обставляет всё так, будто брутальный родственник-бандит лишь орудие судьбы, точнее, «кладбищенского эгрегора» или «кладбищенской ноосферы», которая берет героя в оборот и просто так, разумеется, не выпустит.
Предрасположенность к могильному образу мыслей писатель обстоятельно отслеживает с самого детства героя, когда и детсадовский тихий час он называет не иначе как «мертвый», и палата со спящими детьми представляется ему «усыпальницей на четыре десятка кроватей». А когда мальчику встречается харизматичная девочка, увлеченная захоронением насекомых в песочнице и решительно объявляющая: «Будешь у нас копать!», понятно, что его жизненный (он же «смертный») путь предрешен.
Происходит это задолго до появления в его жизни «мертвой царевны» Эвелины, с красотой которой может соперничать только ее же невероятный ум и эрудиция, позволяющие ей стать рупором основных авторских мыслей. С появлением этой femme fatale «Земля» энергично и решительно берет курс на превращение в довольно захватывающий film noir. Елизаров очень старательно и любовно выписывает роковую девушку, на которой в буквальном смысле «пробы ставить негде», и рассказу о ее разнообразных татуировках уделено немало страниц: «...штрихкод, маленькая лиловая свастика, вереница спешащих муравьев, сыплющиеся семечки подсолнуха. Особо тронул меня белый кролик — опознавательный знак на лопатке тусовщицы из фильма «Матрица». В общем, персонаж довольно неотразимый, немного портит его разве что душноватая манера едва ли не каждую реплику начинать с цитаты то из Кьеркегора, то из откровения святого Иоанна Богослова. Всего через каких-то полчаса подобного общения простодушный герой догадывается: «Судя по всему, ей даже нравилось объяснять, наставлять», а через некоторое время довольно точно формулирует суть этого женского характера как «непроходящее праздное уныние, осложненное навязчивой потребностью трахаться и мучить. И, разумеется, учить смерти — так же истово, как иные учат жизни. И не ее вина, что она была инструктором плавания, который кое-где нахватался техник брасса, кроля, но сам до дрожи боится воды».
Где-то на середине книги Крота, который до этого вроде был нормальным, в меру вдумчивым пацаном с человеческой речью, вдруг пробивает на высокопарные рассуждения, да такие красивые и складные, что его экзистенциально прошаренная пассия нервно покурила бы на балконе, как то: «Продолжая ментально опылять собой мертвецов, год за годом исчерпываемся в них, подготавливая окончательный переход в небытие».
Пожалуй, Елизаров слишком быстро продает свою femme fatale как конченую мразь, и даже чуткая бабушка сразу предупреждает героя («Девка яркая, умная, но вздорная. И очень недобрая»). Старательно инфернальничающая героиня, в которой сплетаются в змеиный клубок Эрос с Танатосом, по мере приближения к финалу становится всё менее интересной и все более предсказуемой, когда вываливает на развесивших уши мужиков потоки своей эрудиции затверженными фразами. Сложно представить, какой сказочной красоты должна быть женщина, чтобы в постели безропотно выслушивать от нее сентенции такого рода: «Кладбище — это рукотворный иллюзион чужого безвременья. Его гипохрония, как барокамера, создает морок пространства смерти». К счастью, Елизарову удается уравновесить впавшую в занудство интеллектуалку, выпустив одного из колоритнейших персонажей — хозяина конкурирующей фирмы, балагура и циника по кличке Гапон. Он — кладезь бытовой мудрости и обсценного фольклора, оформленного в прибаутках, большинство из которых неприлично цитировать в центральной прессе, но хочется взять на вооружение для веселого разговора за стаканчиком. Одна из лучших и немногих цензурных мудростей Гапона: «Покойники — это мертвое золото» придает смерти прямой практический смысл и как бы реабилитирует ее в глазах живущих, иногда сомневающихся, а имеет ли вообще смысл жить, если всё равно все умрем.
Однако в какой-то момент с автором довольно складного концептуально романа происходит нечто напоминающее состояние его героя, который не понимает, «на каком жизненном этапе угодил в эту кладбищенскую западню» и как выскочить из этого кладбищенского водоворота. У него расслаивается восприятие реальности, начинаются какие-то галлюцинации и наваждения, при этом никак не может закончиться вязкий, действительно засасывающий, как в омут, разговор с московскими коллегами, бесконечно мусолящими все философские аспекты бытия и небытия: «Схематически весь наш разговор, пожалуй, напоминал взмах и разгульный шлепок малярной кисти. Юркие струйки краски сбегали вниз по поверхности вот-бытия, малюя что-то похожее на расческу или прописную Т с живыми паучьими лапками, пускающими в разные стороны корни». Но в отличие от бедного Кротышева, не знающего, как выбраться из этой словесной паутины, Елизаров вдруг решительно хватает свою авторскую «кисть» и небрежным мазком лихо обрывает книгу чуть ли не на полуслове. Что, в общем-то, выглядит вполне логично, учитывая тематику романа — смерть ведь тоже нередко имеет обыкновение приходить внезапно и без лишних предупреждений.
Лидия Маслова
