Я познакомился с девушкой-документалистом по имени Полина. Она прочитала очерк в журфаковском журнале, нашла меня — это было в тот момент, когда я проходил мимо памятника Ломоносову, взволнованно смотря на вчерашних мажоров, сегодняшних заводил и завтрашних членов правительства — так мне казалось….
Она отделилась от группы, сидевшей друг у друга на коленях в рамках игры в «дженгу кокетливого петтинга», как я это называл. Самый главный красавец, отъявленный ловелас, с распахнутой настежь грудной клеткой, внутри которой сидели хищные птички, ждавшие сигнала «гнездо свободно, лети», по имени Дима, поднял бутылку вискаря так, как будто он родился с этим умением. Точёным движением, подобным движению лифта, плетущегося наверх, в пентхаус.
Из окна моей комнаты в пятиэтажном доме, в котором я жил, как раз был виден такой особняк. Мой одноклассник однажды назвал его «эдельвейсом». С тех пор, смотря на него, я про себя присвоил ему это имя. Странно, что и тогда мне казалась эта громада скорее избыточной, и моя пятиэтажка искренне нравилась мне больше. Но внутри побывать я всё равно хотел.
Что это — любопытство нищего? Ревность карьериста? Слабость перед роскошью?
Полина подошла ко мне и рассказала, что мой очерк показался ей слишком наивным, но пишу я не так, как те, кого она знает, и возможно, у неё получится воспитать из меня хорошего литературного негра.
С одной стороны, я был очарован и пленён честностью, хоть и циничной. Да ещё она имела на меня планы и хотела мной заняться, это не просто внимание, это нечто большее. С другой стороны, меня напугала такая её уверенность, означавшая, что она научена управлять людьми, в то время как я не научен лавировать, выходить из-под опеки. Учитывая, что она была девушка, притом с широкими бёдрами, соприкосновение с которыми было неизбежным, потому что она любила обниматься, - я чувствовал явную опасность быть порабощённым.
В голове роился огромный спектральный разлёт решений, которые, однако, при честном взгляде сводились к одному: капитулируй, не глядя. В лучшем случае — ты получишь хорошего друга и коллегу, в худшем — тебя настолько прижмут к стенке бёдрами, что ты вылетишь из этих отношений, как пробка из шампанского.
Мой отец, с которым я по-прежнему иногда обсуждал некоторые свои проблемы, снова сказал свою мантру про то, что «юность — лучшее время жизни, а институт и студенчество — это чистое счастье, которое больше никогда в жизни не повторится». Этим он каждый раз внушал мне чувство страха за то, что я пропускаю что-то важное, потому что то же самое он говорил про старшие классы школы, когда я смотрел сериал «Менталист».
- Всё это ерунда, иди погуляй, - говорил он.
Я шёл гулять. Натыкался на каких-нибудь ребят во дворе, и мы играли в футбол. Я возвращался домой, вонючий от пота. Отец был рад, что я не пристрастился к бутылке, но ему было странно, что от меня не пахнет спиртом. Ему хотелось, во-первых, дежурно поругать меня, попестовать: «Ну что же ты, напился, да? Эдакий ты дурак, а. Сукин сын!». Во-вторых, когда мои действия не поддавались его объяснению, он начинал переживать, и вариант с тусовкой у одноклассников на квартире, особенно при свободной, демократической раздаче презервативов, являлся ему более симпатичным вариантом, чем сериал «Менталист» и запах пота.
- Чем ты занимался?
- В футбол играл.
- А что с рукой?
- Сломал.
- Собирайся, поедем в травмпункт.
- Зачем?
Дальше мы ехали в травмпункт.
Короче говоря, Полина дала мне понять, что надо вернуть безбашенность. А мне нечего было возвращать, я всегда был прагматиком, даже если сочинял стихи и умирал от красоты старшеклассницы, игравшей в спектакле «А зори здесь тихие». Даже когда я отливал из окна в спортивном лагере, а потом мы украли из столовой чайник, коллективно отливали в него, а затем уже выливали содержимое из окна, у меня было прагматическое объяснение: «На первом этаже живут фигуристки и гимнастки. Я хочу привлечь их внимание звуком льющейся сверху воды».
То есть никакого хаоса в голове, никакого разброда, никакого шатания.
И говорит: давай снимем документальное кино про панков.
Она нашла безбашенного типа, который знал всё о русской музыке — и рок, и поп, и что угодно. Где-то в Подмосковье он собственноручно сколачивал из досок какую-то избу, чтобы там давать концерты. Ему помогали и другие люди. В будущем они хотели организовать коммуну и жить вместе.
В принципе затея, по стержню недалёкая от моей мечты о галактическом флоте, но стилистика не та. Всё-таки в космосе скорее забавляешься отсутствием силы притяжения, а в коммуне за МКАДом — присутствием силы натяжения струн: как в музыке, так и в отношениях с теми, с кем делишь площадь.
Я, в общем, исключаю всякую драму, кроме выбора цвета зубной пасты, с ползучей по воздуху походкой которой мы будем встречать каждый новый день, пока не вскроем новую пасту.
У меня есть такая привычка, она выработалась сама собой, но отчасти она актёрская. Когда я еду в незнакомое место, я ищу приём для остранения. В этот раз я взял с собой дедушкину лядунку — это такая сумка, вроде её когда-то носили имперские офицеры, но в девяностые их продавали на рынке рядом с морковью, мясом и степлерами.
Мы приехали с Полиной к панкам. Один из них сидел у стенки и играл на флейте. Выяснилось, что это наш однокурсник, через которого Полина и узнала про это место. Он готовился к пересдаче по античной литературе. Кажется, восьмой или девятой. Его грозились отчислить, поэтому он уже подумывал провести в избу отопление. К сожалению, у него пока не сложились отношения с местными властями — им не нравилось, что он играет на флейте, а также, возможно, распространяет запрещённые вещества.
Вещества мне не предлагали, это я не знаю. Но на флейте он играл неплохо.
Полина отсняла сцены с ним — общим хроном минут на 25. И мы поехали домой.
Тогда я спросил её, а зачем я ей собственно был нужен, ведь я ничего не делал.
«Ты безопасный», - сказала она.
Глеб Буланников
