Вера и Владимир Набоковы пробыли мужем и женой 52 года, что, по меркам литературного мира, пожалуй, можно считать рекордом. В их близости было нечто мистическое. Когда они разлучались, он мучительно по ней тосковал. Владимир посвящал ей почти все свои книги. Именно Вера, как известно, спасла «Лолиту» от мусоросжигателя, куда автор хотел ее отправить.
Редакция сайта 1001
Она была его первым читателем, его агентом, его машинисткой, его архивариусом, его переводчицей, его костюмером, его бухгалтером, его пресс-секретарем, его музой, его ассистентом, его шофером, его телохранителем (она носила в сумочке пистолет), матерью его ребенка, а когда он умер, стала непреклонной блюстительницей его наследия. Владимир посвящал ей почти все свои книги. Именно Вера, как известно, спасла «Лолиту» от мусоросжигателя, куда автор хотел ее отправить. До того, как они перебрались из преподавательской квартиры в Итаке, штат Нью-Йорк, в роскошный отель в Швейцарии, она вела его домашнее хозяйство — по ее собственным словам, «ужасно» — и готовила ему пищу. На людях она удерживалась от того, чтобы пробовать его еду, однако она открывала его почту и отвечала на нее.
Как пишет биограф Веры Стейси Шифф (Stacy Schiff), скрытность была ее фетишем и она «испытывала панический страх при виде своего имени в сноске» (здесь и далее цитаты из книги Шифф даются в переводе О. Кириченко, — прим. пер.). Ее любовь даже трудно назвать жертвенной — Набоковы были почти единым существом, двумя клапанами одного сердца. Такую чрезмерную самоотдачу трудно не счесть, в сущности, тем же самомнением, только отраженным и опосредованным. Кстати, книга Шифф получила в 2000 году Пулитцеровскую премию, и имя Веры с тех пор стало нарицательным. В прошлом году The Atlantic писал, что счастливы те писатели, которым удалось найти свою Веру — супруга любого пола, освобождающего их от прозаических повседневных обязанностей. Тем, кому не так повезло, остается только мечтать о Вере, стоя у прачечного автомата. Впрочем, писатель со средствами — или с принципами — всегда может нанять себе такую Веру за деньги.
«Письма к Вере» — первый полный сборник писем Набокова к жене — вышли в этом месяце в издательстве Knopf. Чтобы составить этот толстый том, переведенный с русского и отредактированный Ольгой Ворониной и главным биографом Набокова Брайаном Бойдом (Brian Boyd), потребовалась огромная исследовательская работа. К несчастью, картина, которую получает в итоге читатель, все равно остается однобокой. Четыре пятых переписки приходится на период между 1923 годом, в котором будущие супруги встретились, и 1940 годом, в котором они с шестилетним Дмитрием Набоковым бежали из Франции в Нью-Йорк. На долю оставшихся до смерти Набокова 37 лет приходятся лишь 80 страниц из пяти сотен (кроме которых в книгу входят еще 268 страниц приложений и примечаний). Так как все его англоязычные романы кроме одного были написаны в Америке (недаром он называл себя американским писателем), наиболее плодотворные десятилетия его литературной карьеры — и вериного литературного акушерства — остались по большей части за кадром.
Мы можем полюбоваться автопортретом молодого Владимира, нетронутым набоковской иронией. Самые ранние его письма так пропитаны желаньем и остроумием, что буквально опьяняют. Шар закатывается под кресло, единственный предмет мебели в комнате: «у вещей, похоже, есть инстинкт самосохранения». Пытаясь бросить курить, Набоков воображает, как ангелы на небесах тайком курят точно школьники. Когда мимо проходит архангел, они выбрасывают папиросы — и «это и есть падающие звезды». Из Парижа он пишет о парижском метро: «Здесь воняет как между пальцами ног и так же тесно».
Молодой Набоков мечтал дать Вере «счастье солнечное, простое» — редчайший товар для русских этого поколения. Между ними было три года разницы — он родился в 1899 году, она — в 1902 году. Вся их юность прошла в попытках спастись от кровавых потрясений 20 века. Многие из их соотечественников тогда сбились с пути и так и не смогли вернуться к нормальной жизни. Однако Владимир с Верой сумели стать друг для друга путеводными звездами.
Вера Евсеевна Слоним родилась в богатой еврейской семье, бежавшей из Санкт-Петербурга во время Революции и поселившейся в Берлине, который в то время был фактической столицей антибольшевистской диаспоры. Она была бледной и тонкокостной, с огромными глазами бездомного ребенка. Изяществом речи и одежды она не уступала мужу. Он любил шутить, что из-за него ее волосы преждевременно побелели. В ее внешности было нечто нездешнее, маскировавшее ее жесткость. Как говорил сам Набоков, характер Веры был сделан «из крохотных острых стрел».
В Берлине отец Веры, адвокат по профессии, основал издательство — одно из тех 86 издательств, которые обслуживали аудиторию в полмиллиона эмигрантов, с почти религиозным пылом относившихся к своей русскости. Вера работала в редакции. Она и обе ее сестры были крайне утонченными особами и получили прекрасное (в основном, домашнее) образование. «Их растили совершенными», — вспоминал позднее верин племянник. Это в том числе означало необходимость удачно выйти замуж. Помимо основной работы Вера преподавала английский и переводила с нескольких языков. Ее переводы иногда публиковал " Руль« — самый престижный эмигрантский журнал, одной из звезд которого был некий молодой аристократ, дамский угодник, шахматист, денди и лепидоптерист (специалист по бабочкам, ученый-энтомолог — прим. ред.), зарабатывавший на жизнь частными уроками. Свои стихи он подписывал псевдонимом «В. Сирин», однако в литературных кругах, в которых вращалась Вера, знали и его настоящее имя.
8 мая 1923 года Вера Слоним и Владимир Набоков познакомились на благотворительном балу (по крайней мере, сам Владимир так вспоминал). Шифф пишет, что они встретились на мосту над «обсаженным каштанами каналом». Все источники, включая саму Веру, утверждают, что она скрывала лицо под черной маской арлекина и не снимала ее, пока они, увлекшись разговором, шли к Гогенцоллернплац. Этот жест выглядит одновременно дерзким и продуманным. «Выбрала» ли Вера Набокова, как выражается Бойд? Не было ли это чем-то вроде кастинга, для которого она специально подготовила роль? Не испытывала ли она заранее ту «благоговейную радость», которую Джордж Элиот (George Eliot) приписывала в «Миддлмарче» Доротее Брук (Dorothea Brooke) перед первой встречей с Кейсобоном?
Набоков позднее рассказывал сестре, что Вера и в самом деле подстроила эту встречу. Сама Вера отказывалась об этом говорить, но при этом признавала, что она учила наизусть стихи Сирина — в том числе любовные, адресованные другим женщинам, — и читала их ему. Ее голос он находил «изысканным». Так писатель был очарован собственными же словами, и через два года они с Верой поженились.
Если судить по письмам, ни одни супруги в мире так не подходили друг другу. В самом начале Владимир писал Вере: «Не буду скрывать, я не привык к тому, чтобы меня понимали». В 1924 году он замечает: «Ты знаешь, мы ужасно похожи». И несколькими месяцами позже: «Мы с тобой особенные; никто не знает чудес, которые мы знаем, никто так не любит, как мы любим». Он был готов отдать ей «всю свою кровь». В течение долгих и непростых десятилетий он называл свой брак «безоблачным» — даже в разговоре с любовницей.
Однако с течением времени «сияние» страсти несколько потускнело и Набокова стали в большей степени волновать практические материи. В 1930-х годах он был явно слишком озабочен, чтобы думать о стиле. Для автора, так старательно работавшего над своим слогом, как Набоков, такая небрежность —неуклюжие фразы с множеством повторов — могла быть своеобразной небольшой поблажкой себе, чем-то вроде курения, и он понимал, что Вера это ему простит. Однако содержание его писем также менялось. Он начал меньше писать об искусстве и больше — о попытках публиковаться и о пищеварении. Как апатрид (физическое лицо, не имеющее какого-либо гражданства или подданства — прим. ред.) он с трудом получает визы, и его письма, по его собственным словам, вырождаются в «чиновничьи отчеты». Он посвящает долгие пассажи своей светской жизни — с длинным перечислением непроизносимых русских имен. Вероятно, Набоков не хотел тревожить своего «Котеныша» неприятными темами вроде подъема фашизма — Гитлера он упоминает только дважды. 7 апреля 1939 года, в день, когда Муссолини вторгся в Албанию, Набоков гуляет в лондонском парке, где растут «желтые фиалки с лицами как у Гитлера». Через несколько дней он встречается с коллегой-лепидоптеристом: «Мы говорили обо всем на свете — от гениталий Hesperiidae (семейство бабочек, — Дж. Т.) до Гитлера».
И Бойд, и Шифф опирались в своих книгах на эти письма, поэтому читатель найдет в них мало неожиданного — максимум, обнаружит тот неприятный для любителей набоковской прозы факт, что писатель бывал занудой. Вот, скажем, как Набоков готовился к чтениям в Париже:
«Я чисто выбрился и начал одеваться. Однако оказалось, что рукава смокинга мне коротковаты и манжеты замечательной шелковой рубашки того же происхождения из них слишком сильно высовываются. Вдобавок, когда я вставал, из-под жилета выглядывал пояс. Пришлось Амалии Осиповне быстро соорудить мне эластичные повязки на руки, а Зензинову — одолжить мне подтяжки… После этого я приобрел вполне элегантный вид».
Дальше он рассказывает, как обедал с Амалией и Зензиновым, как пил гоголь-моголь, как они приехали на такси в «битком набитый» зал на рю Лас-Кас и как он устал улыбаться поклонникам. Имен он уже не запоминал, но все-таки отметил лестный факт присутствия известных писателей, а также «тысяч женщин» — «короче говоря, там были все». Когда выступление, наконец, началось, он открыл «очень красивый» портфель, одолженный у друга, и достал свои бумаги. Налив себе воды из графина, он начал читать. Акустика была «великолепной», и каждое стихотворение слушатели встречали бурными овациями. И все это он описывает на четырех страницах.
Несомненно, что миссис Набоков действительно интересовали любые триумфы ее мужа, а также его зубная боль, и каждая съеденная им яичница. Однако вполне, возможно, что в трудные моменты она уставала от его ласковых словечек («мое солнышко»), странных прозвищ («обезьяныш») и демонстративной любви слишком похожей на самолюбование («как будто в твоей душе готово место для каждой из моих мыслей»).
В любом случае, что думала Вера, мы никогда не узнаем. Она систематически уничтожала свои письма к Владимиру и даже вымарывала строчки, которые приписывала на открытках, адресованных его матери. Известно, что писать письма она не любила. Владимир постоянно жаловался на ее молчание: «Котеныш, ты мне до отвращения редко пишешь». Бойд восхищается терпимостью, которую Набоков проявлял «к тому, что многие сочли бы банальным равнодушием».
Впрочем, в чем-то оно, пожалуй, было взаимным. «Когда я думаю о тебе, мне так весело и легко, — пишет Владимир Вере в 1926 году, — а так как я всегда думаю о тебе, мне всегда весело и легко». Все эти восторги он изливал на Веру, когда ее сразу после свадьбы — судя по всему, против ее воли — отправили в санаторий из-за депрессии и потери веса. В ответе на ее «грустное письмецо», в котором она, по-видимому, просила освободить ее из заточения, он писал: «Пойми, любовь моя, никто из нас не хочет тебя видеть, пока ты полностью не выздоровеешь и не отдохнешь. Прошу тебя, любимая, ради меня, стряхни с себя это уныние… Подумай, что я чувствую, если знаю, что тебе плохо».
Низшей точки брачное благополучие Набокова достигло в 1937 году, который Бойд называет «самым мрачным и болезненным» годом его семейной жизни. Владимир славился своей сексуальностью, и о его повадках дамского угодника Вера прекрасно знала еще до брака: когда он только начал за ней ухаживать, он составил для нее на печатном бланке ее отца перечень примерно трех десятков своих любовниц. Более того, сама она с ним сошлась, когда он еще не пришел в себя после случившегося четырьмя месяцами ранее разрыва помолвки с богатой семнадцатилетней красоткой. (Родители девушки усомнились в перспективности Набокова — а также, по-видимому, в его нравственности: он показал их дочери свой дневник, и она была так шокирована, что швырнула тетрадь через всю комнату.)
В 1937 году, пишет Шифф, Вера получила анонимное письмо, написанное по-французски, но «явно русской рукой». Они с Дмитрием в это время были в Берлине, а Владимир очаровывал издателей в Париже. В письме Набокова прочла, что ее муж влюбился в Ирину Гуаданини — жизнерадостную и кокетливую разведенную блондинку из Санкт-Петербурга, зарабатывавшую на жизнь уходом за собаками. Вера обратилась к мужу, но тот опроверг все подозрения. «Я запрещаю тебе быть несчастной, — писал он ей в марте. — Ни одна сила в мире не может уничтожить или испортить даже крошечную часть этой бесконечной любви». (Незадолго до этого он рассказывал, как обедал с Ириной в ресторане La Coupole: ему обязательно было нужно сообщить Вере, что во время обеда он чуть не потерял колпачок от своей любимой ручки.)
Ближе к весне супруги начинают ссориться из-за планов на отдых: Вера настаивает на чешском курорте, а Владимир — на пляже на юге Франции. «Ты меня сердишь и беспокоишь», — жалуется он, но она не уступает. Чуть позже он пишет: «Любовь моя, все ирины в мире бессильны… Ты не должна так распускаться». И затем в апреле: «Дорогая, твоя бестолковость меня просто убивает. Что все-таки происходит?» Что происходило на самом деле, мы знаем из книги Шифф: Набоков наслаждался бурным сексом с боготворящей его любовницей и врал жене, что с этим романом давно покончено. Ничуть не стесняясь, он одновременно говорит Ирине, что не может без нее жить, и даже намекает ей, что со временем готов разойтись с Верой. В переписке с Ириной, которая хорошо бы смотрелась в виде приложения к «Письмам к Вере» он в подозрительно знакомом стиле рассуждает об удивительном взаимопонимании и так далее. «Самым приземленным из нас, — отмечает Шифф, — доставит слабое утешение мысль, что даже Набоков в своей неистовой страсти не сумел подыскать двух полноценных вариантов в своем словаре».
Как писал Ницше, «художника создают его творения и те “великие люди”, перед которыми принято преклоняться, — в сущности, всего лишь собственные второстепенные герои». Биографам не стоит об этом забывать — да и Верам тоже. Пожалуй, из этой фразы мог бы получиться неплохой эпиграф для «Бледного пламени».
Бойд называет Веру «мастерицей безоговорочного отрицания». В конце 1960-х годов Эндрю Филд (Andrew Field) предложил написать биографию Набокова. Хотя Владимир и Вера приветствовали эту идею, они опасались пронырливости Филда. Бойд предполагает, что Вера именно тогда уничтожила свои письма, чтобы их содержание не стало известно. Когда Вера в 1973 году прочла рукопись филдовской биографии, она осталась недовольна безжизненным и искаженным — как ей показалось — образом Набокова. «После почти 48-летней совместной жизни могу поклясться, что ни разу не слышала от него ни избитости, ни банальности», — заявила она.
Однако не отрицала ли она многое сама перед собой? В этом контексте имеет смысл процитировать письмо, которое Шифф нашла в архивах Набокова. Вера послала его в 1959 году своей старшей сестре — княгине Елене Масальской. Лена, как ее называли в семье, осталась в Берлине и с трудом пережила войну. С мужем они разошлись, потом он умер. В какой-то момент она обратилась в католичество. У нее был сын, которого она вырастила в одиночку, звали его Михаэль и был ему тогда 21 год. Вера собиралась с ними встретиться, но только при одном условии. «Знает ли Михаэль, что ты еврейка и что он, соответственно, полуеврей?— писала она. — Если М. не предполагает, кто он, то мой приезд к тебе не имеет смысла, так как для меня возможны только отношения, основанные на полной правде и искренности».
После прочтения сборника трудно не задуматься, что же заставило Веру избавиться от своих писем. Нечто должно было ее на это толкнуть, но без них мы никогда не узнаем истины. Руководила ли ей болезненная скрытность и осознанная или неосознанная тяга к таинственности? Или она устроила аутодафе, чтобы уничтожить следы ереси, разрушавшей образ идеальной жены? Эти вопросы остаются висеть в воздухе. Что ж, сам Набоков ведь называл Веру «своей маской».
Источник: inosmi.ru
Джадит Терман (Judith Thurman)
