Материться – ужасно, позорно, непозволительно. Пожалуй, признаться в этом для некоторых является ещё более непозволительно. Но не для нас.
Чаадаев, которого император Николай I объявил сумасшедшим, в оправдательном сочинении писал: «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, со склоненной головой, с запертыми устами». Проще говоря, если любишь – любишь всякую; иначе не любишь.
Такой особенной чувственностью я и многие товарищи прониклись к русскому языку – во всём его благообразии, монументальности, удивляющей громадности. Единый цементированный блок языка, в котором с невероятной силой намешаны исконно русские слова, церковнославянизмы, тысячи заимствований из европейских языков и много чего другого, представляется неполным без мата. Как бы грустно это ни было.
В первом классе на пару с другом шли из школы и матерились. Старались друг друга перематерить, кто больше придумает новых слов. Бабушки, встречавшие нас иногда, порой слышали сквернословия любимых внучков, но закрывали глаза на проступок и мамам не говорили. Оставаясь безнаказанными, мы сумели скопить неплохой запас ещё детьми. Соответственно, он рос вместе с нами.
В девятом классе с ребятами решили устроить спор: никакого мата. Продержались ровно два урока, причём потом выяснилось, что один из спорщиков проиграл уже через десять минут после соглашения, но усластил слышавшего товарища сигареткой, и тот смолчал. Больше таких глупостей не предпринималось.
Сколько раз было ситуаций, когда в тему сказанное слово спасало ситуацию? Ведь и правда: есть моменты, когда матерное слово нельзя заменить ну ничем на свете, не нарушив языковой и эмоциональной стройности!
Чего стоил момент, когда мы сидели в классе на перемене, а зашедший одноклассник обнаружил на своём портфеле грязь. Он отчаянно и разочарованно произнёс: «Ну всё, пи...». Когда это услышала спрятавшаяся за дверцей шкафа учительница, она в упор взглянула на друга и строго спросила: «Что ты сказал?». Друг, казалось, будет повержен и отруган, получит запись в дневник и вызов отца в школу. Но он и бровью не повёл: «А что? Когда я вижу пи..., я и говорю – пи...». За такую уверенность наказывать его было бы подло!
И у каждого, уверен, найдётся подобная история. Нет смысла рассказывать ещё и ещё. Как и нет смысла запрещать обсценную лексику совершенно. Понятное дело, нужно знать рамки и употреблять её исключительно в особенных ситуациях. Но эта ситуация, несомненно, должна того стоить. Вспомните Гоголя, который писал:
Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица.
...Год назад на лекции И.Л. Волгин, знаменитый литературовед и поэт, стоя у кафедры, отвечал нам, студентам журфака МГУ, как он относится к мату в изящной словесности. «Нужно беречь не литературу от мата, а мат – от литературы». Что значило, очевидно, следующее: возможен момент, когда в настоящем словесном искусстве мат будет играть огромную роль. И такое уже произошло, на самом деле, очень давно. И ничего в этом катастрофического нет: главное – рамки соблюдать.
Грех не соглашаться с Волгиным!
Борис Поженин
