Гиголашвили Михаил Георгиевич. Родился в 1954%u202Fгоду в Тбилиси. Окончил филфак Тбилисского университета. Преподавал в местных вузах. Доктор филологии, автор монографии «Рассказчики Достоевского» (1991) и ряда статей по теме «Иностранцы в русской литературе». С 1991%u202Fгода живёт в ФРГ, преподаёт русский язык в университете земли Саар. Широко печатается в российской и зарубежной периодике. Автор романов «Иудея» (1978), «Толмач» (2003), «Чёртово колесо» (2009), «Захват Московии» (2012), сборника прозы «Тайнопись» (2007). За роман «Чёртово колесо» получил приз читательских симпатий премии «Большая книга — 2012».
— Этой весной вышел ваш роман «Захват Московии», который был встречен критикой прохладнее, чем «Чёртово колесо» и «Толмач». Виктор Топоров, в частности, написал, что крайне разочарован этой книгой, а ведь он был вашим издателем и даже придумал название для того же «Толмача»...
— Насчёт Топорова есть мнение — если он ругает, значит, роман хороший. И, кстати, насколько мне помнится сейчас, название он не придумал, а сократил — у меня было «Толмач и дезертиры», а он обрубил до одного слова, за что я ему и благодарен. По поводу же «Захвата...» есть, слава богу, и другие мнения и рецензии, вот, к примеру, Дмитрий Бавильский приходит к совершенно иным выводам, чем Топоров.
— То есть не считаете, что «Захват Московии» — это неудача?
— Нет, конечно. Если бы я так считал, то ни я, ни издательство этот роман не выпустили бы в свет. Наоборот, этот роман открыл мне горизонты в плане свободы языка. Я думаю, дело в том, что критика ждала от меня чего-то вроде «Чёртова колеса», а новый роман оказался совсем другим, как по форме, так и по содержанию.
— Один мой знакомый литератор определил вас как «писателя экзотического». Мол, грузин, живёт в Германии, пишет на русском о проблемах эмигрантов и о Грузии. Но вообще доля истины в его словах, мне кажется, есть...
— Пусть будет «экзотический» — это лучше, чем «ординарный» или «примитивный». Ведь чем экзотичнее — тем интереснее, не так ли?.. И, кстати, «Захват Московии» — это вовсе не об эмигрантах и не о Грузии, а именно о России, какой её видят люди с Запада. И вообще разве так важно, где кто живёт и какую кровь несёт в себе? Пусть читают тексты и меньше интересуются личной жизнью, только гамбургский счёт расставляет все точки над «i».
— Русский язык для вас — родной? А на грузинском никогда не пробовали писать? И если да, то почему предпочли в итоге русский?
— Русский язык — родной, так сложилось. В Тбилиси было много культурных интеллигентных семей, где говорили на русском. До революции, например, как нам известно из прозы грузинских классиков, весь верхнедворянский слой говорил на французском, на русском и часто только потом уже на грузинском. Я никогда ни на каких языках, кроме русского, не писал и не пытался, хотя очень бы хотел писать по-грузински: тогда моя форма и содержание сомкнулись бы, и не было бы вопросов типа кто он, где родился и где живёт.
— Кстати, в «Чёртовом колесе» натыкаешься на некоторые моменты, которые вряд ли будут понятны российскому читателю. Например, один из героев едет за наркотой «в Азербайджан, к татарам». Ну это мне, как человеку, не один год прожившему в Грузии, известно, что грузины называют азербайджанцев татарами. Но среднестатистический россиянин понятия об этом не имеет. Может, стоило всё-таки давать больше пояснений, сносок?
— Не думаю, сносок там и так достаточно. А «татары» — это понятие ёмкое, ещё с монголо-татарских времён, под ним понимаются все мусульмане, басурмане, нехристи.
— В советское время наркомания была достаточно распространена в Грузии. Что уж говорить, когда мы, учащиеся старших классов, шли после уроков в Ботанический сад (а он был рядом с моей школой), чтобы покурить план, реже — понюхать клей «Момент». Это было настоящим бедствием. Вот, описывая всё это, вы не боялись обвинений со стороны грузинских национал-патриотов в том, что «позорите Грузию»?
— Я лично не боялся, хотя и знал, что правдой всегда все недовольны. (Тут, кстати, для меня ответ, почему некоторые критики взъелись на «Захват...» — правда глаза колет, но прямо они этого высказать не могли, вот и прибегли к разного рода уловкам, чтобы очернить текст. Тот же Топоров назвал «Захват...» «антитоталитарным и антироссийским», через «и». А что получается, если ставить знак равенства между двумя этими понятиями?.. Вот такие проговорки)... Да, мама боялась и просила меня роман не печатать, но в Грузии, во-первых, его мало читали (в связи с общим падением интереса к русскому языку и отсутствию книг из России), во-вторых, кто читал, отмечали, как и вы, его правдивость, так как все знали, каким бедствием была наркомания в то время. Зато сейчас этот вопрос решён кардинально — наркотиков в Грузии практически нет, потому что полиция не коррумпированная и меры принимаются серьёзные — на деле, а не на словах. В целом на наркоманов стали смотреть как на больных, начали лечить (как тут, в Германии). Стали проводить комплексные проверки, выстроили систему очень высоких денежных штрафов, что подействовало куда сильнее, чем прежний метод — сажать в тюрьму за любые провинности, где человек окончательно портился.
— Вы специалист по творчеству Достоевского. А он сильно на вас повлиял как на писателя? Не от него ли ваше многословие, эти объёмы?
— «Многословие» — не очень приятное слово. У меня в текстах ровно столько слов, сколько мне нужно, чтобы высказаться. Но, конечно, сокращать всегда можно. Достоевский повлиял в плане диалогизации и полифонизации речи персонажей, научил развивать действие через диалог, а не через описания. А в диалогах действительно иногда может возникать ощущение многословия, но это же в природе устной речи.
— Современных грузинских писателей сейчас практически не знают в России. Ощущаете некую миссию как представитель Грузии в русской словесности? Или вы всё-таки русский писатель? Или, может, советский?
— А как бы вы обозначили Булата Окуджаву — он «русский писатель»? А Георгий Данелия — он какой режиссёр? Вот недавно награждали Олега Басилашвили, сказав при этом, что это «великий русский актёр». Вот и мой случай такой, половинчатый. Грузинским писателем не могу себя назвать, ибо не пишу по-грузински. Советский — да, может быть. А миссию ощущаю в том плане, в каком каждый человек представляет свою родину как человек и как личность, а не как писатель, инженер или врач.
— У нас с вами, как оказалось, немало общих знакомых в Тбилиси — и по университету, и вообще. Но вы уже больше двадцати лет живёте и работаете в Германии. А ностальгия сильно влияет на выбор той или иной темы для произведения? Написали бы вы то, что написали, если бы остались на Родине?
— Мне трудно сказать, что бы я написал. Но ни «Толмача», ни «Захвата...» точно бы не написал, потому что не было бы соответствующего опыта, а как писать прозу без опыта жизни? Насчёт же ностальгии скажу, что в современном мире скайпа, электронной почты, телефона и т.д. любая ностальгия лечится (тем более что я стараюсь каждый год бывать в Тбилиси, там у меня сын с семьёй, родственники, друзья). Нет, при выборе тем и сюжетов я ностальгией не руководствуюсь, но нотки её могут звучать в эмоциях и разговорах разных героев.
— А вам не надоело на Западе? Ну вообще... Вы сейчас известный литератор, и, наверное, вас должно тянуть в эпицентр русского литпроцесса, в Москву, в Питер...
— На Западе человек становится другим уже после 3—5%u202Fлет, а тем более после 20. Не верьте тем, кто, пожив на Западе и уехав обратно, рассказывает, что ему, дескать, надоело, было скучно и т.д., это всё на 90% отговорки неудачников, которые не сумели прижиться тут, не сумели осилить того темпа, требований и т.д. здешнего, довольно жёсткого, естественного отбора. Проще говоря, я крайне мало встречал тут наших людей, кто добровольно, своими ногами и своим ходом, ушёл бы обратно — все они или теряли работу, или не могли найти её, или не могли освоить язык, или были бесталанны, или ещё что. А в эпицентр литпроцесса я и так попадаю периодически, вот только что приехал из Перми, куда был приглашён на книжную ярмарку, очень представительную, где было всё очень продуктивно и душевно и где я сумел повидаться с друзьями и коллегами. Возможно, приеду и на сентябрьскую Московскую ярмарку, если успеет выйти полная версия «Толмача».
— Ваш самый первый роман «Иудея» — о чём он? В России он вроде бы не издавался...
— Это одна из первых вещей, ещё юношеских. Когда я впервые прочитал Новый Завет, то Евангелие от Луки поразило меня своей жизненностью, деталировкой, энергией, и я попытался написать о нём роман. Он многим нравился тогда, а сейчас так и лежит неизданный, но я обработал из него несколько сцен, опубликовал их в виде рассказов и понял, что мне по-прежнему очень нравится писать историческую прозу, собирать информацию о прошлом времени, узнавать реалии и детали, в том числе и лексические, — ведь в историческом романе не должно быть ни бытовых промашек, ни словесных и надо много работать не только над речью исторических героев, но и над языком общего повествования, старить и морить его, архаизировать (опять же — словари, спецлитература). Не напишешь же: «На народном референдуме при Голгофе, путём устного голосования и на основании соответствующего ему письменного согласия Синедриона, было почти единогласно решено приговорить гражданина Иисуса Иосифовича Христа к высшей мере наказания, а приговор привести в исполнение по прочтении?»...
Беседу вёл Игорь ПАНИН
