Нападающий

Бориса и Евгения Майоровых болельщики всегда воспринимали вместе. Несмотря на внешнюю непохожесть, хоккейная двойня была неразлучна — играла в одной тройке и в московском «Спартаке», и в сборной СССР. Когда известного спортивного комментатора Евгения Майорова не стало, Борис согласился заменить брата. Выходит, они и на ниве тележурналистики оказались вместе.

— Борис Александрович, вы пробовали себя в разных ипостасях — были игроком, тренером, ходили в подающих надежды ученых, потом занялись спортивной журналистикой, написали книгу, сейчас являетесь функционером. Какая из этих ипостасей вам больше по сердцу?

— Конечно, мне бы хотелось, чтобы люди прежде всего помнили меня как нападающего московского «Спартака» и национальной сборной. Хотя смена деятельности благотворно сказывалась на моей карьере, я достаточно легко находил себя практически в любом новом деле. Но почти все мои занятия так или иначе связаны с хоккеем. Правда, я окончил МАТИ, но по специальности не отработал ни дня.

— Публика незнакома с инженером Майоровым, зато прекрасно знает братьев-хоккеистов Бориса и Евгения. Кроме того, в вашей семье было еще три сестры. Родителям приходилось непросто?

— Сестры были значительно старше нас с Женькой. Вера родилась в 1921 году, Анна — в 1924-м, Галина — в 1925-м. Мама практически не работала, вела хозяйство и занималась детьми. Весь ее рабочий стаж составлял лет пять-шесть, не больше. Семью обеспечивал отец: богатеями мы не были, но на жизнь денег хватало. Он родился в Костромской области, сейчас его деревня называется Белово, а раньше именовалась Подорванкой. Отца взяли в Москву в мальчики — так до революции назывались подростки, которых отправляли в услужение. Однако он сумел получить образование, выучился на счетовода. Заводить семью в столице не стал, за женой приехал в родную деревню, там они с матерью и расписались. Работал отец в облфине, потом перешел в Министерство финансов РСФСР. Последние годы был главным бухгалтером административно-хозяйственного управления.

Жили мы в Сокольниках, там целый район состоял из одно- и двухэтажных деревянных домов. В царское время это были дачи высокопоставленных вельмож. В этих местах дворяне тешили себя соколиной охотой, отсюда и название. После революции все дома заселили рабочим людом. Я помню еще помещицу Спиридониху, бывшую хозяйку этих дач. Ей оставили половину дома, и она быстро ассимилировалась в новой среде: запросто ходила в гости, охотно приглашала к себе.

Дома были старые: удобства во дворе, готовили на керосинке. В Сокольниках около метро находилась керосиновая лавка, мама посылала нас туда с братом. Заодно нужно было заглянуть и в булочную по соседству. Помните фильм «Место встречи изменить нельзя»? Эпизод, где бандиты под дулом пистолета заталкивают Шарапова в автофургон с надписью «Хлеб», снимался как раз рядом с ней. У каждого дома был свой огород, где выращивали овощи. Осенью родители обязательно стаскивали в погреб мешки с картошкой, бочку квашеной капусты, прочие маринады. В их сборе и засолке обязательно принимали участие и мы, дети. Равно как и в заготовке дров на зиму, это являлось одной из наших обязанностей.

Публика во дворе была очень разношерстная, едва ли не половина отсидела за воровство и хулиганство. Но были и другие соседи. На первом этаже нашего дома жили братья-спортсмены — Виктор Павлович и Михаил Павлович. Первый играл правым крайним в футбольной команде «Динамо». Мы с Женькой постоянно просили его взять нас с собой на матч, иногда он соглашался. Тогда мы, счастливые, подхватывали его фибровый чемоданчик с формой — это была большая честь! — и все вместе ехали на метро в Петровский парк на игру.

Вскоре после начала войны, в сентябре 1941-го, отец отправил нас в родную деревню. Там было свое подсобное хозяйство — корова, куры, огород, так что жили мы лучше, чем в Москве. Помню, мы с братом дразнили корову, она вдруг погналась за нами и оторвала Женьке хлястик на пальто. Он, бедняга, перепугался, потом два дня из дому не выходил.

Через несколько месяцев отец ушел на фронт. К счастью, его на передовую не послали. Он находился во втором эшелоне, служил в финансовой части и на передний край ездил, только чтобы отвезти зарплату высшим офицерам. Тем не менее, оттрубил три с лишним года, приехал домой только после войны. Мы вернулись в Москву раньше, летом 1943-го. Это было тяжелое время, самый разгар карточной системы. Работали в нашей семье только две старшие сестры, остальные считались иждивенцами. Всю зиму мы с братом пролежали под отцовским тулупом на кровати в нашем нетопленом деревянном доме. Соседские пацаны приходили под окна, звали на улицу, а нам и выйти не в чем было. Зато у нас имелись коньки. Мы с Женькой нашли их на чердаке. Никто так и не смог объяснить, откуда взялись эти ржавые конькобежные лезвия. Впрочем, куда более важным был другой вопрос: как их делить? Решили просто — по коньку на брата. Лезвие прикручивали к валенкам и шли на улицу. Оттолкнешься одной ногой и скользишь. Еще круче было уцепиться железным крючком за кузов грузовика и ехать вслед за ним. Через год, уже не помню где, добыли другие коньки. Это были так называемые гаги, с полукруглыми лезвиями. И только лет в 13–14 нам купили первые настоящие коньки с ботинками.

Катались, как я говорил, прямо по дорогам. От грузовиков снег на них был плотный, укатанный — ехать одно удовольствие. Потом стали ходить на каток в Сокольниках. Вход был платный, но забор в те годы еще не поставили. Это сделали позже, когда я учился в 9-10-м классе. За безбилетниками следила милиция, но мы все равно умудрялись просочиться. Прикручивали коньки к валенкам и катались по кругу. Существовала особая система, как правильно прикрепить лезвие к обуви, чтобы оно не болталось, — с помощью веревки и разных палочек. Но была и оборотная сторона медали: натянутая бечевка разрезала войлочную поверхность валенка, как ножом. Отец всякий раз ругался, когда был вынужден нести нашу обувку в сапожную мастерскую, чтобы наложить очередную кожаную заплату.

— Он был строгим человеком?

— Строгим. Ремень в руки брал часто. Помню, играли мы во дворе в хоккей, только русский — с мячом. Клюшки были самодельные, из проволоки. Я ударил по мячу и случайно разбил окно на кухне. Хорошо еще, рамы были двойные, и внутреннее стекло осталось целым. Отец пришел с работы, увидел — разозлился страшно. Запер дверь и не пускал меня домой до полуночи. Я на улице чуть не замерз. Чтобы хоть немного согреться, с ноги на ногу прыгал. Потом приложил ухо к входной двери, слышу голос матери: «Ну хватит, сколько можно мальца на морозе держать. Околеет же вконец!»

По-настоящему спортом мы с Женькой занялись поздно, лет в 14. Решили записаться в спартаковскую секцию хоккея с мячом. Привел нас приятель из соседнего двора, Боря Горелик, который там уже занимался. Главным тренером в ту пору работал Владимир Степанов. «Кататься-то умеете?» — строго спросил он. «Умеем», — потупились мы, поскольку катались не очень хорошо. Ситуацию спас Горелик. «Да вы знаете, какие они мастера!» — принялся он нахваливать нас. И тренер махнул рукой…

— Почти все послевоенное поколение с одинаковым успехом сочетало игру на высшем уровне в футбол и хоккей. Правда, что эта традиция прервалась именно на вас?

— Не стал бы утверждать столь категорично, хотя доля правды в этом имеется. Дело в том, что я очень любил оба этих вида спорта. Зимой играл в русский хоккей, а как только таял лед, начинал гонять футбольный мяч. Прошло несколько лет, из юношеского возраста я вышел. Но команды мастеров по русскому хоккею в «Спартаке» не было, и, чтобы сохранить клубу подающего надежды футболиста, меня зачислили в команду по хоккею с шайбой. Осенью 1956 года тренеры решили серьезно омолодить состав и перевели меня в «основу». Так получилось, что я стал хоккеистом. Но футбол не бросил, продолжал играть на довольно серьезном уровне, например в чемпионате Москвы. Больше того, время от времени мне устраивали смотрины. На матчи с моим участием Степанов приглашал Николая Старостина и Никиту Симоняна, которые руководили командой мастеров. Однако я им не приглянулся. Знал, что меня будут просматривать, волновался и всякий раз играл неудачно.

Так меня и мотало между футболом и хоккеем. Уже став бронзовым призером хоккейного первенства мира, я снова получил приглашение сыграть за футбольную команду. Думал, что предстоит выступить в дублирующем составе, и вдруг узнаю: речь-то идет об «основе»! Вышел в двух матчах — против «Пахтакора» и «Кайрата», обедни вроде не испортил. Кстати, именно тогда и зародился знаменитый клич «Шай-бу! Шай-бу!», который сейчас знают на всех стадионах мира. Болельщики, увидев на поле хоккеиста, решили подбодрить его таким оригинальным способом. Получается, я являюсь соавтором этого клича (смеется).

Но это так, отступление от темы. Спустя несколько дней «Спартак» должен был отправиться на выездные матчи. Собирался в поездку с командой и я. Вдруг узнаю: Старостина и Симоняна вызывали куда-то наверх и устроили им нагоняй за то, что они меня переманивают. Дескать, Майоров — уже известный спортсмен, оставьте его в покое. И вообще была дана установка: не надо больше никакого совместительства. Пусть хоккеисты занимаются хоккеем, а в футбол играют футболисты. Так на мне все и закончилось.

— На старых фотографиях вы похожи на молодого бычка: нос приплюснут, глаза горят. Того и гляди ногой землю рыть будете.

— Нос у меня приплюснут из-за перелома, хоккейным мячом попали. Пошел в районную поликлинику, а врач оказался на больничном. Меня отправили в другое место, но до него я так и не дошел — поленился. Потом, спустя много лет, все-таки пришлось делать операцию — искривленный нос не мог дышать. Проблему врачи устранили, но внешний вид улучшить не смогли. Надо было, конечно, пойти к хирургу, да все времени не было. К тому же никто не мог дать гарантии, что травма не повторится. В те времена ведь не было ни защитных масок для полевых игроков, ни визоров.

Бориса и Евгения Майоровых болельщики всегда воспринимали вместе. Несмотря на внешнюю непохожесть, хоккейная двойня была неразлучна — играла в одной тройке и в московском «Спартаке», и в сборной СССР. Когда известного спортивного комментатора Евгения Майорова не стало, Борис согласился заменить брата. Выходит, они и на ниве тележурналистики оказались вместе.

— Борис Александрович, вы пробовали себя в разных ипостасях — были игроком, тренером, ходили в подающих надежды ученых, потом занялись спортивной журналистикой, написали книгу, сейчас являетесь функционером. Какая из этих ипостасей вам больше по сердцу?

— Конечно, мне бы хотелось, чтобы люди прежде всего помнили меня как нападающего московского «Спартака» и национальной сборной. Хотя смена деятельности благотворно сказывалась на моей карьере, я достаточно легко находил себя практически в любом новом деле. Но почти все мои занятия так или иначе связаны с хоккеем. Правда, я окончил МАТИ, но по специальности не отработал ни дня.

— Публика незнакома с инженером Майоровым, зато прекрасно знает братьев-хоккеистов Бориса и Евгения. Кроме того, в вашей семье было еще три сестры. Родителям приходилось непросто?

— Сестры были значительно старше нас с Женькой. Вера родилась в 1921 году, Анна — в 1924-м, Галина — в 1925-м. Мама практически не работала, вела хозяйство и занималась детьми. Весь ее рабочий стаж составлял лет пять-шесть, не больше. Семью обеспечивал отец: богатеями мы не были, но на жизнь денег хватало. Он родился в Костромской области, сейчас его деревня называется Белово, а раньше именовалась Подорванкой. Отца взяли в Москву в мальчики — так до революции назывались подростки, которых отправляли в услужение. Однако он сумел получить образование, выучился на счетовода. Заводить семью в столице не стал, за женой приехал в родную деревню, там они с матерью и расписались. Работал отец в облфине, потом перешел в Министерство финансов РСФСР. Последние годы был главным бухгалтером административно-хозяйственного управления.

Жили мы в Сокольниках, там целый район состоял из одно- и двухэтажных деревянных домов. В царское время это были дачи высокопоставленных вельмож. В этих местах дворяне тешили себя соколиной охотой, отсюда и название. После революции все дома заселили рабочим людом. Я помню еще помещицу Спиридониху, бывшую хозяйку этих дач. Ей оставили половину дома, и она быстро ассимилировалась в новой среде: запросто ходила в гости, охотно приглашала к себе.

Дома были старые: удобства во дворе, готовили на керосинке. В Сокольниках около метро находилась керосиновая лавка, мама посылала нас туда с братом. Заодно нужно было заглянуть и в булочную по соседству. Помните фильм «Место встречи изменить нельзя»? Эпизод, где бандиты под дулом пистолета заталкивают Шарапова в автофургон с надписью «Хлеб», снимался как раз рядом с ней. У каждого дома был свой огород, где выращивали овощи. Осенью родители обязательно стаскивали в погреб мешки с картошкой, бочку квашеной капусты, прочие маринады. В их сборе и засолке обязательно принимали участие и мы, дети. Равно как и в заготовке дров на зиму, это являлось одной из наших обязанностей.

Публика во дворе была очень разношерстная, едва ли не половина отсидела за воровство и хулиганство. Но были и другие соседи. На первом этаже нашего дома жили братья-спортсмены — Виктор Павлович и Михаил Павлович. Первый играл правым крайним в футбольной команде «Динамо». Мы с Женькой постоянно просили его взять нас с собой на матч, иногда он соглашался. Тогда мы, счастливые, подхватывали его фибровый чемоданчик с формой — это была большая честь! — и все вместе ехали на метро в Петровский парк на игру.

Вскоре после начала войны, в сентябре 1941-го, отец отправил нас в родную деревню. Там было свое подсобное хозяйство — корова, куры, огород, так что жили мы лучше, чем в Москве. Помню, мы с братом дразнили корову, она вдруг погналась за нами и оторвала Женьке хлястик на пальто. Он, бедняга, перепугался, потом два дня из дому не выходил.

Через несколько месяцев отец ушел на фронт. К счастью, его на передовую не послали. Он находился во втором эшелоне, служил в финансовой части и на передний край ездил, только чтобы отвезти зарплату высшим офицерам. Тем не менее, оттрубил три с лишним года, приехал домой только после войны. Мы вернулись в Москву раньше, летом 1943-го. Это было тяжелое время, самый разгар карточной системы. Работали в нашей семье только две старшие сестры, остальные считались иждивенцами. Всю зиму мы с братом пролежали под отцовским тулупом на кровати в нашем нетопленом деревянном доме. Соседские пацаны приходили под окна, звали на улицу, а нам и выйти не в чем было. Зато у нас имелись коньки. Мы с Женькой нашли их на чердаке. Никто так и не смог объяснить, откуда взялись эти ржавые конькобежные лезвия. Впрочем, куда более важным был другой вопрос: как их делить? Решили просто — по коньку на брата. Лезвие прикручивали к валенкам и шли на улицу. Оттолкнешься одной ногой и скользишь. Еще круче было уцепиться железным крючком за кузов грузовика и ехать вслед за ним. Через год, уже не помню где, добыли другие коньки. Это были так называемые гаги, с полукруглыми лезвиями. И только лет в 13–14 нам купили первые настоящие коньки с ботинками.

Катались, как я говорил, прямо по дорогам. От грузовиков снег на них был плотный, укатанный — ехать одно удовольствие. Потом стали ходить на каток в Сокольниках. Вход был платный, но забор в те годы еще не поставили. Это сделали позже, когда я учился в 9-10-м классе. За безбилетниками следила милиция, но мы все равно умудрялись просочиться. Прикручивали коньки к валенкам и катались по кругу. Существовала особая система, как правильно прикрепить лезвие к обуви, чтобы оно не болталось, — с помощью веревки и разных палочек. Но была и оборотная сторона медали: натянутая бечевка разрезала войлочную поверхность валенка, как ножом. Отец всякий раз ругался, когда был вынужден нести нашу обувку в сапожную мастерскую, чтобы наложить очередную кожаную заплату.

— Он был строгим человеком?

— Строгим. Ремень в руки брал часто. Помню, играли мы во дворе в хоккей, только русский — с мячом. Клюшки были самодельные, из проволоки. Я ударил по мячу и случайно разбил окно на кухне. Хорошо еще, рамы были двойные, и внутреннее стекло осталось целым. Отец пришел с работы, увидел — разозлился страшно. Запер дверь и не пускал меня домой до полуночи. Я на улице чуть не замерз. Чтобы хоть немного согреться, с ноги на ногу прыгал. Потом приложил ухо к входной двери, слышу голос матери: «Ну хватит, сколько можно мальца на морозе держать. Околеет же вконец!»

По-настоящему спортом мы с Женькой занялись поздно, лет в 14. Решили записаться в спартаковскую секцию хоккея с мячом. Привел нас приятель из соседнего двора, Боря Горелик, который там уже занимался. Главным тренером в ту пору работал Владимир Степанов. «Кататься-то умеете?» — строго спросил он. «Умеем», — потупились мы, поскольку катались не очень хорошо. Ситуацию спас Горелик. «Да вы знаете, какие они мастера!» — принялся он нахваливать нас. И тренер махнул рукой…

— Почти все послевоенное поколение с одинаковым успехом сочетало игру на высшем уровне в футбол и хоккей. Правда, что эта традиция прервалась именно на вас?

— Не стал бы утверждать столь категорично, хотя доля правды в этом имеется. Дело в том, что я очень любил оба этих вида спорта. Зимой играл в русский хоккей, а как только таял лед, начинал гонять футбольный мяч. Прошло несколько лет, из юношеского возраста я вышел. Но команды мастеров по русскому хоккею в «Спартаке» не было, и, чтобы сохранить клубу подающего надежды футболиста, меня зачислили в команду по хоккею с шайбой. Осенью 1956 года тренеры решили серьезно омолодить состав и перевели меня в «основу». Так получилось, что я стал хоккеистом. Но футбол не бросил, продолжал играть на довольно серьезном уровне, например в чемпионате Москвы. Больше того, время от времени мне устраивали смотрины. На матчи с моим участием Степанов приглашал Николая Старостина и Никиту Симоняна, которые руководили командой мастеров. Однако я им не приглянулся. Знал, что меня будут просматривать, волновался и всякий раз играл неудачно.

Так меня и мотало между футболом и хоккеем. Уже став бронзовым призером хоккейного первенства мира, я снова получил приглашение сыграть за футбольную команду. Думал, что предстоит выступить в дублирующем составе, и вдруг узнаю: речь-то идет об «основе»! Вышел в двух матчах — против «Пахтакора» и «Кайрата», обедни вроде не испортил. Кстати, именно тогда и зародился знаменитый клич «Шай-бу! Шай-бу!», который сейчас знают на всех стадионах мира. Болельщики, увидев на поле хоккеиста, решили подбодрить его таким оригинальным способом. Получается, я являюсь соавтором этого клича (смеется).

Но это так, отступление от темы. Спустя несколько дней «Спартак» должен был отправиться на выездные матчи. Собирался в поездку с командой и я. Вдруг узнаю: Старостина и Симоняна вызывали куда-то наверх и устроили им нагоняй за то, что они меня переманивают. Дескать, Майоров — уже известный спортсмен, оставьте его в покое. И вообще была дана установка: не надо больше никакого совместительства. Пусть хоккеисты занимаются хоккеем, а в футбол играют футболисты. Так на мне все и закончилось.

— На старых фотографиях вы похожи на молодого бычка: нос приплюснут, глаза горят. Того и гляди ногой землю рыть будете.

— Нос у меня приплюснут из-за перелома, хоккейным мячом попали. Пошел в районную поликлинику, а врач оказался на больничном. Меня отправили в другое место, но до него я так и не дошел — поленился. Потом, спустя много лет, все-таки пришлось делать операцию — искривленный нос не мог дышать. Проблему врачи устранили, но внешний вид улучшить не смогли. Надо было, конечно, пойти к хирургу, да все времени не было. К тому же никто не мог дать гарантии, что травма не повторится. В те времена ведь не было ни защитных масок для полевых игроков, ни визоров.

Бориса и Евгения Майоровых болельщики всегда воспринимали вместе. Несмотря на внешнюю непохожесть, хоккейная двойня была неразлучна — играла в одной тройке и в московском «Спартаке», и в сборной СССР. Когда известного спортивного комментатора Евгения Майорова не стало, Борис согласился заменить брата. Выходит, они и на ниве тележурналистики оказались вместе.

— Борис Александрович, вы пробовали себя в разных ипостасях — были игроком, тренером, ходили в подающих надежды ученых, потом занялись спортивной журналистикой, написали книгу, сейчас являетесь функционером. Какая из этих ипостасей вам больше по сердцу?

— Конечно, мне бы хотелось, чтобы люди прежде всего помнили меня как нападающего московского «Спартака» и национальной сборной. Хотя смена деятельности благотворно сказывалась на моей карьере, я достаточно легко находил себя практически в любом новом деле. Но почти все мои занятия так или иначе связаны с хоккеем. Правда, я окончил МАТИ, но по специальности не отработал ни дня.

— Публика незнакома с инженером Майоровым, зато прекрасно знает братьев-хоккеистов Бориса и Евгения. Кроме того, в вашей семье было еще три сестры. Родителям приходилось непросто?

— Сестры были значительно старше нас с Женькой. Вера родилась в 1921 году, Анна — в 1924-м, Галина — в 1925-м. Мама практически не работала, вела хозяйство и занималась детьми. Весь ее рабочий стаж составлял лет пять-шесть, не больше. Семью обеспечивал отец: богатеями мы не были, но на жизнь денег хватало. Он родился в Костромской области, сейчас его деревня называется Белово, а раньше именовалась Подорванкой. Отца взяли в Москву в мальчики — так до революции назывались подростки, которых отправляли в услужение. Однако он сумел получить образование, выучился на счетовода. Заводить семью в столице не стал, за женой приехал в родную деревню, там они с матерью и расписались. Работал отец в облфине, потом перешел в Министерство финансов РСФСР. Последние годы был главным бухгалтером административно-хозяйственного управления.

Жили мы в Сокольниках, там целый район состоял из одно- и двухэтажных деревянных домов. В царское время это были дачи высокопоставленных вельмож. В этих местах дворяне тешили себя соколиной охотой, отсюда и название. После революции все дома заселили рабочим людом. Я помню еще помещицу Спиридониху, бывшую хозяйку этих дач. Ей оставили половину дома, и она быстро ассимилировалась в новой среде: запросто ходила в гости, охотно приглашала к себе.

Дома были старые: удобства во дворе, готовили на керосинке. В Сокольниках около метро находилась керосиновая лавка, мама посылала нас туда с братом. Заодно нужно было заглянуть и в булочную по соседству. Помните фильм «Место встречи изменить нельзя»? Эпизод, где бандиты под дулом пистолета заталкивают Шарапова в автофургон с надписью «Хлеб», снимался как раз рядом с ней. У каждого дома был свой огород, где выращивали овощи. Осенью родители обязательно стаскивали в погреб мешки с картошкой, бочку квашеной капусты, прочие маринады. В их сборе и засолке обязательно принимали участие и мы, дети. Равно как и в заготовке дров на зиму, это являлось одной из наших обязанностей.

Публика во дворе была очень разношерстная, едва ли не половина отсидела за воровство и хулиганство. Но были и другие соседи. На первом этаже нашего дома жили братья-спортсмены — Виктор Павлович и Михаил Павлович. Первый играл правым крайним в футбольной команде «Динамо». Мы с Женькой постоянно просили его взять нас с собой на матч, иногда он соглашался. Тогда мы, счастливые, подхватывали его фибровый чемоданчик с формой — это была большая честь! — и все вместе ехали на метро в Петровский парк на игру.

Вскоре после начала войны, в сентябре 1941-го, отец отправил нас в родную деревню. Там было свое подсобное хозяйство — корова, куры, огород, так что жили мы лучше, чем в Москве. Помню, мы с братом дразнили корову, она вдруг погналась за нами и оторвала Женьке хлястик на пальто. Он, бедняга, перепугался, потом два дня из дому не выходил.

Через несколько месяцев отец ушел на фронт. К счастью, его на передовую не послали. Он находился во втором эшелоне, служил в финансовой части и на передний край ездил, только чтобы отвезти зарплату высшим офицерам. Тем не менее, оттрубил три с лишним года, приехал домой только после войны. Мы вернулись в Москву раньше, летом 1943-го. Это было тяжелое время, самый разгар карточной системы. Работали в нашей семье только две старшие сестры, остальные считались иждивенцами. Всю зиму мы с братом пролежали под отцовским тулупом на кровати в нашем нетопленом деревянном доме. Соседские пацаны приходили под окна, звали на улицу, а нам и выйти не в чем было. Зато у нас имелись коньки. Мы с Женькой нашли их на чердаке. Никто так и не смог объяснить, откуда взялись эти ржавые конькобежные лезвия. Впрочем, куда более важным был другой вопрос: как их делить? Решили просто — по коньку на брата. Лезвие прикручивали к валенкам и шли на улицу. Оттолкнешься одной ногой и скользишь. Еще круче было уцепиться железным крючком за кузов грузовика и ехать вслед за ним. Через год, уже не помню где, добыли другие коньки. Это были так называемые гаги, с полукруглыми лезвиями. И только лет в 13–14 нам купили первые настоящие коньки с ботинками.

Катались, как я говорил, прямо по дорогам. От грузовиков снег на них был плотный, укатанный — ехать одно удовольствие. Потом стали ходить на каток в Сокольниках. Вход был платный, но забор в те годы еще не поставили. Это сделали позже, когда я учился в 9-10-м классе. За безбилетниками следила милиция, но мы все равно умудрялись просочиться. Прикручивали коньки к валенкам и катались по кругу. Существовала особая система, как правильно прикрепить лезвие к обуви, чтобы оно не болталось, — с помощью веревки и разных палочек. Но была и оборотная сторона медали: натянутая бечевка разрезала войлочную поверхность валенка, как ножом. Отец всякий раз ругался, когда был вынужден нести нашу обувку в сапожную мастерскую, чтобы наложить очередную кожаную заплату.

— Он был строгим человеком?

— Строгим. Ремень в руки брал часто. Помню, играли мы во дворе в хоккей, только русский — с мячом. Клюшки были самодельные, из проволоки. Я ударил по мячу и случайно разбил окно на кухне. Хорошо еще, рамы были двойные, и внутреннее стекло осталось целым. Отец пришел с работы, увидел — разозлился страшно. Запер дверь и не пускал меня домой до полуночи. Я на улице чуть не замерз. Чтобы хоть немного согреться, с ноги на ногу прыгал. Потом приложил ухо к входной двери, слышу голос матери: «Ну хватит, сколько можно мальца на морозе держать. Околеет же вконец!»

По-настоящему спортом мы с Женькой занялись поздно, лет в 14. Решили записаться в спартаковскую секцию хоккея с мячом. Привел нас приятель из соседнего двора, Боря Горелик, который там уже занимался. Главным тренером в ту пору работал Владимир Степанов. «Кататься-то умеете?» — строго спросил он. «Умеем», — потупились мы, поскольку катались не очень хорошо. Ситуацию спас Горелик. «Да вы знаете, какие они мастера!» — принялся он нахваливать нас. И тренер махнул рукой…

— Почти все послевоенное поколение с одинаковым успехом сочетало игру на высшем уровне в футбол и хоккей. Правда, что эта традиция прервалась именно на вас?

— Не стал бы утверждать столь категорично, хотя доля правды в этом имеется. Дело в том, что я очень любил оба этих вида спорта. Зимой играл в русский хоккей, а как только таял лед, начинал гонять футбольный мяч. Прошло несколько лет, из юношеского возраста я вышел. Но команды мастеров по русскому хоккею в «Спартаке» не было, и, чтобы сохранить клубу подающего надежды футболиста, меня зачислили в команду по хоккею с шайбой. Осенью 1956 года тренеры решили серьезно омолодить состав и перевели меня в «основу». Так получилось, что я стал хоккеистом. Но футбол не бросил, продолжал играть на довольно серьезном уровне, например в чемпионате Москвы. Больше того, время от времени мне устраивали смотрины. На матчи с моим участием Степанов приглашал Николая Старостина и Никиту Симоняна, которые руководили командой мастеров. Однако я им не приглянулся. Знал, что меня будут просматривать, волновался и всякий раз играл неудачно.

Так меня и мотало между футболом и хоккеем. Уже став бронзовым призером хоккейного первенства мира, я снова получил приглашение сыграть за футбольную команду. Думал, что предстоит выступить в дублирующем составе, и вдруг узнаю: речь-то идет об «основе»! Вышел в двух матчах — против «Пахтакора» и «Кайрата», обедни вроде не испортил. Кстати, именно тогда и зародился знаменитый клич «Шай-бу! Шай-бу!», который сейчас знают на всех стадионах мира. Болельщики, увидев на поле хоккеиста, решили подбодрить его таким оригинальным способом. Получается, я являюсь соавтором этого клича (смеется).

Но это так, отступление от темы. Спустя несколько дней «Спартак» должен был отправиться на выездные матчи. Собирался в поездку с командой и я. Вдруг узнаю: Старостина и Симоняна вызывали куда-то наверх и устроили им нагоняй за то, что они меня переманивают. Дескать, Майоров — уже известный спортсмен, оставьте его в покое. И вообще была дана установка: не надо больше никакого совместительства. Пусть хоккеисты занимаются хоккеем, а в футбол играют футболисты. Так на мне все и закончилось.

— На старых фотографиях вы похожи на молодого бычка: нос приплюснут, глаза горят. Того и гляди ногой землю рыть будете.

— Нос у меня приплюснут из-за перелома, хоккейным мячом попали. Пошел в районную поликлинику, а врач оказался на больничном. Меня отправили в другое место, но до него я так и не дошел — поленился. Потом, спустя много лет, все-таки пришлось делать операцию — искривленный нос не мог дышать. Проблему врачи устранили, но внешний вид улучшить не смогли. Надо было, конечно, пойти к хирургу, да все времени не было. К тому же никто не мог дать гарантии, что травма не повторится. В те времена ведь не было ни защитных масок для полевых игроков, ни визоров.

Бориса и Евгения Майоровых болельщики всегда воспринимали вместе. Несмотря на внешнюю непохожесть, хоккейная двойня была неразлучна — играла в одной тройке и в московском «Спартаке», и в сборной СССР. Когда известного спортивного комментатора Евгения Майорова не стало, Борис согласился заменить брата. Выходит, они и на ниве тележурналистики оказались вместе.

— Борис Александрович, вы пробовали себя в разных ипостасях — были игроком, тренером, ходили в подающих надежды ученых, потом занялись спортивной журналистикой, написали книгу, сейчас являетесь функционером. Какая из этих ипостасей вам больше по сердцу?

— Конечно, мне бы хотелось, чтобы люди прежде всего помнили меня как нападающего московского «Спартака» и национальной сборной. Хотя смена деятельности благотворно сказывалась на моей карьере, я достаточно легко находил себя практически в любом новом деле. Но почти все мои занятия так или иначе связаны с хоккеем. Правда, я окончил МАТИ, но по специальности не отработал ни дня.

— Публика незнакома с инженером Майоровым, зато прекрасно знает братьев-хоккеистов Бориса и Евгения. Кроме того, в вашей семье было еще три сестры. Родителям приходилось непросто?

— Сестры были значительно старше нас с Женькой. Вера родилась в 1921 году, Анна — в 1924-м, Галина — в 1925-м. Мама практически не работала, вела хозяйство и занималась детьми. Весь ее рабочий стаж составлял лет пять-шесть, не больше. Семью обеспечивал отец: богатеями мы не были, но на жизнь денег хватало. Он родился в Костромской области, сейчас его деревня называется Белово, а раньше именовалась Подорванкой. Отца взяли в Москву в мальчики — так до революции назывались подростки, которых отправляли в услужение. Однако он сумел получить образование, выучился на счетовода. Заводить семью в столице не стал, за женой приехал в родную деревню, там они с матерью и расписались. Работал отец в облфине, потом перешел в Министерство финансов РСФСР. Последние годы был главным бухгалтером административно-хозяйственного управления.

Жили мы в Сокольниках, там целый район состоял из одно- и двухэтажных деревянных домов. В царское время это были дачи высокопоставленных вельмож. В этих местах дворяне тешили себя соколиной охотой, отсюда и название. После революции все дома заселили рабочим людом. Я помню еще помещицу Спиридониху, бывшую хозяйку этих дач. Ей оставили половину дома, и она быстро ассимилировалась в новой среде: запросто ходила в гости, охотно приглашала к себе.

Дома были старые: удобства во дворе, готовили на керосинке. В Сокольниках около метро находилась керосиновая лавка, мама посылала нас туда с братом. Заодно нужно было заглянуть и в булочную по соседству. Помните фильм «Место встречи изменить нельзя»? Эпизод, где бандиты под дулом пистолета заталкивают Шарапова в автофургон с надписью «Хлеб», снимался как раз рядом с ней. У каждого дома был свой огород, где выращивали овощи. Осенью родители обязательно стаскивали в погреб мешки с картошкой, бочку квашеной капусты, прочие маринады. В их сборе и засолке обязательно принимали участие и мы, дети. Равно как и в заготовке дров на зиму, это являлось одной из наших обязанностей.

Публика во дворе была очень разношерстная, едва ли не половина отсидела за воровство и хулиганство. Но были и другие соседи. На первом этаже нашего дома жили братья-спортсмены — Виктор Павлович и Михаил Павлович. Первый играл правым крайним в футбольной команде «Динамо». Мы с Женькой постоянно просили его взять нас с собой на матч, иногда он соглашался. Тогда мы, счастливые, подхватывали его фибровый чемоданчик с формой — это была большая честь! — и все вместе ехали на метро в Петровский парк на игру.

Вскоре после начала войны, в сентябре 1941-го, отец отправил нас в родную деревню. Там было свое подсобное хозяйство — корова, куры, огород, так что жили мы лучше, чем в Москве. Помню, мы с братом дразнили корову, она вдруг погналась за нами и оторвала Женьке хлястик на пальто. Он, бедняга, перепугался, потом два дня из дому не выходил.

Через несколько месяцев отец ушел на фронт. К счастью, его на передовую не послали. Он находился во втором эшелоне, служил в финансовой части и на передний край ездил, только чтобы отвезти зарплату высшим офицерам. Тем не менее, оттрубил три с лишним года, приехал домой только после войны. Мы вернулись в Москву раньше, летом 1943-го. Это было тяжелое время, самый разгар карточной системы. Работали в нашей семье только две старшие сестры, остальные считались иждивенцами. Всю зиму мы с братом пролежали под отцовским тулупом на кровати в нашем нетопленом деревянном доме. Соседские пацаны приходили под окна, звали на улицу, а нам и выйти не в чем было. Зато у нас имелись коньки. Мы с Женькой нашли их на чердаке. Никто так и не смог объяснить, откуда взялись эти ржавые конькобежные лезвия. Впрочем, куда более важным был другой вопрос: как их делить? Решили просто — по коньку на брата. Лезвие прикручивали к валенкам и шли на улицу. Оттолкнешься одной ногой и скользишь. Еще круче было уцепиться железным крючком за кузов грузовика и ехать вслед за ним. Через год, уже не помню где, добыли другие коньки. Это были так называемые гаги, с полукруглыми лезвиями. И только лет в 13–14 нам купили первые настоящие коньки с ботинками.

Катались, как я говорил, прямо по дорогам. От грузовиков снег на них был плотный, укатанный — ехать одно удовольствие. Потом стали ходить на каток в Сокольниках. Вход был платный, но забор в те годы еще не поставили. Это сделали позже, когда я учился в 9-10-м классе. За безбилетниками следила милиция, но мы все равно умудрялись просочиться. Прикручивали коньки к валенкам и катались по кругу. Существовала особая система, как правильно прикрепить лезвие к обуви, чтобы оно не болталось, — с помощью веревки и разных палочек. Но была и оборотная сторона медали: натянутая бечевка разрезала войлочную поверхность валенка, как ножом. Отец всякий раз ругался, когда был вынужден нести нашу обувку в сапожную мастерскую, чтобы наложить очередную кожаную заплату.

— Он был строгим человеком?

— Строгим. Ремень в руки брал часто. Помню, играли мы во дворе в хоккей, только русский — с мячом. Клюшки были самодельные, из проволоки. Я ударил по мячу и случайно разбил окно на кухне. Хорошо еще, рамы были двойные, и внутреннее стекло осталось целым. Отец пришел с работы, увидел — разозлился страшно. Запер дверь и не пускал меня домой до полуночи. Я на улице чуть не замерз. Чтобы хоть немного согреться, с ноги на ногу прыгал. Потом приложил ухо к входной двери, слышу голос матери: «Ну хватит, сколько можно мальца на морозе держать. Околеет же вконец!»

По-настоящему спортом мы с Женькой занялись поздно, лет в 14. Решили записаться в спартаковскую секцию хоккея с мячом. Привел нас приятель из соседнего двора, Боря Горелик, который там уже занимался. Главным тренером в ту пору работал Владимир Степанов. «Кататься-то умеете?» — строго спросил он. «Умеем», — потупились мы, поскольку катались не очень хорошо. Ситуацию спас Горелик. «Да вы знаете, какие они мастера!» — принялся он нахваливать нас. И тренер махнул рукой…

— Почти все послевоенное поколение с одинаковым успехом сочетало игру на высшем уровне в футбол и хоккей. Правда, что эта традиция прервалась именно на вас?

— Не стал бы утверждать столь категорично, хотя доля правды в этом имеется. Дело в том, что я очень любил оба этих вида спорта. Зимой играл в русский хоккей, а как только таял лед, начинал гонять футбольный мяч. Прошло несколько лет, из юношеского возраста я вышел. Но команды мастеров по русскому хоккею в «Спартаке» не было, и, чтобы сохранить клубу подающего надежды футболиста, меня зачислили в команду по хоккею с шайбой. Осенью 1956 года тренеры решили серьезно омолодить состав и перевели меня в «основу». Так получилось, что я стал хоккеистом. Но футбол не бросил, продолжал играть на довольно серьезном уровне, например в чемпионате Москвы. Больше того, время от времени мне устраивали смотрины. На матчи с моим участием Степанов приглашал Николая Старостина и Никиту Симоняна, которые руководили командой мастеров. Однако я им не приглянулся. Знал, что меня будут просматривать, волновался и всякий раз играл неудачно.

Так меня и мотало между футболом и хоккеем. Уже став бронзовым призером хоккейного первенства мира, я снова получил приглашение сыграть за футбольную команду. Думал, что предстоит выступить в дублирующем составе, и вдруг узнаю: речь-то идет об «основе»! Вышел в двух матчах — против «Пахтакора» и «Кайрата», обедни вроде не испортил. Кстати, именно тогда и зародился знаменитый клич «Шай-бу! Шай-бу!», который сейчас знают на всех стадионах мира. Болельщики, увидев на поле хоккеиста, решили подбодрить его таким оригинальным способом. Получается, я являюсь соавтором этого клича (смеется).

Но это так, отступление от темы. Спустя несколько дней «Спартак» должен был отправиться на выездные матчи. Собирался в поездку с командой и я. Вдруг узнаю: Старостина и Симоняна вызывали куда-то наверх и устроили им нагоняй за то, что они меня переманивают. Дескать, Майоров — уже известный спортсмен, оставьте его в покое. И вообще была дана установка: не надо больше никакого совместительства. Пусть хоккеисты занимаются хоккеем, а в футбол играют футболисты. Так на мне все и закончилось.

— На старых фотографиях вы похожи на молодого бычка: нос приплюснут, глаза горят. Того и гляди ногой землю рыть будете.

— Нос у меня приплюснут из-за перелома, хоккейным мячом попали. Пошел в районную поликлинику, а врач оказался на больничном. Меня отправили в другое место, но до него я так и не дошел — поленился. Потом, спустя много лет, все-таки пришлось делать операцию — искривленный нос не мог дышать. Проблему врачи устранили, но внешний вид улучшить не смогли. Надо было, конечно, пойти к хирургу, да все времени не было. К тому же никто не мог дать гарантии, что травма не повторится. В те времена ведь не было ни защитных масок для полевых игроков, ни визоров.