Деревья в лесу были холодные, как лёд. Казалось, что это навсегда, а согреться можно было, только замерев. Тут дети и заблудились. Лес казался одинаковым со всех сторон. Но потом дети услышали звук выстрела и побежали к нему. Они бежали решительно, слухом помня источник, словно звуковая волна застыла в воздухе.
Когда они добежали до звука, на освещённой ручным фонарём тропе они увидели горизонтальное тело лани, из аккуратной дырочки в боку которой равномерно струилась кровь, и охотника рядом. Он стоял трусливо и невнятно. Охотник пьяно улыбнулся детям, но не ртом, а тонкими заячьими красными знакомыми глазами.
Дети не испугались, но стали статуями, мерцающими от света фонаря. Время теперь мерцало во всех смертных вещах, дразнило.
Так долго и печально, — какой тонкой казалась в свете фонаря кожа мёртвой лани. Дети медленно подошли ближе. Они оттянули кожу от костей и с удивлением посмотрели друг на друга. Девочка вытерла кровь о юбку.
— Зачем вы её убили? — спросили будто у самой лани дети.
— Потому что у меня в животе развевалась какая-то красная ткань, я не мог сопротивляться, — хотел сказать охотник, но не сказал. Только на поверхность его лица призраком от несказанных слов выплыла гримаса — сочетание отвращения и неловкости.
Охотник подошёл ближе, и дети смогли различить его лицо. Это был их сосед.
Дети не удивились, но посмотрев, что происходит вокруг, увидели, что на всех вещах теперь лежала особая зловещая тень. Всё изменилось. Земля была глянцевая: она отражала лунный свет, а не поглощала его. Мальчик оторвал от лани кожу легко, как эпидерму цветка, и посмотрел на жилки сквозь свет фонаря. Его руки тоже просвечивали. Мы были дети. Нас было двое. Я понял себя отдельно. Я был мальчик.
*
Охотник посадил нас на плечи и понёс. Этот охотник был наш сосед. Мы ехали на его плечах.
— По кочкам, по кочкам, — говорил охотник.
Мне было семь лет, моей сестре было двенадцать. Мама в то время всегда спала, потому что она болела. Нам с сестрой было страшно с ней, полуживой, полумёртвой, или спящей, в одном доме, и летними ночами мы уходили бродить по деревне.
В лесу всё было холодным, и мы заблудились. Сестра была строга и уверенна, а я говорил, что мы умрём от холода и голода. Но мы услышали выстрел и пошли на него. Он вывел нас к тропе и к нашему соседу. Сосед посадил нас на плечи и понёс. Мир казался бесконечным, скрытым именно от нас, кладбищем. Мы ехали на спине нашего соседа. До этого дня мы не знали, что наш сосед охотник. Мы ехали на его спине молча, смотрели на размазанные по небу чёрные деревья и оба думали, как нам теперь жить. Он поставил нас на землю около дома матери.
— Вы пьяный, — сказала ему моя сестра. Я думаю, для неё такое событие было как нарушение правил дорожного движения, как вождение машины. В пьяном виде ты можешь задавить кого-то, но давить трезвым — этого не бывает. Убить или доставить боль можно в измененном состоянии сознания, поэтому сосед казался ей пьяным.
— Вы пьяный, — повторила моя сестра. Всё вокруг вспыхнуло, оно боялось моей сестры. Всё боялось моей сестры.
— Вам нужно идти домой трезветь.
— Я трезвый, просто у меня в животе была красная ткань, у меня не было воли, — хотел сказать сосед, но сказал:
— Идите спать, дети.
Он говорил мягко. Наш сосед, который убил животное, всегда говорил мягко. Он был тихий человек, он даже любил нас, любил играть с нами и катать на спине. И когда мы ели пыльную малину, растущую у дороги, он видел это и приносил чистую малину в блестящих бусинах воды. Мы с сестрой смотрели в эти бусины, изучали свои лица. Его жена выращивала всё на свете. А наша мама болела уже долго.
— Вам разве нужна эта лань? Вы будете есть её мясо?
Сосед молча пошёл домой, игнорируя вопросы сестры. Его спина, неприступная, как стена в воздухе, уходила в сторону от нашего дома.
*
На следующий день моей сестре стало чудиться, что по улице ходит наш сосед в шкуре лани. Я едва жил тогда в виду возраста, но говорил ей, что ей кажется. Сам я не видел. Сестра весь день возвращалась к этому событию. Она что-то делала, а потом надолго замирала и смотрела в одну точку. Я спрашивал её, о чём она думает, она молчала, но я понимал, что она думает о выстреле. И была следующая ночь, после которой мы проснулись совсем несчастные: нам было непонятно. Сестра всю ночь ворочалась в кровати, а я не спал и смотрел на маму. Вся комната была распарена от тревожных дыханий. Окна запотели. Я встал и просто ждал утра.
Произошедшее, казалось, могло объяснить всё, и точно нужно было что-то делать. Мама утром кашляла так, что даже у меня раздирало горло. Сестра сидела животом у её головы и гладила её по волосам. Было ещё мало солнца, когда мы пошли искать соседа. Было утро.
*
Дома его не было. Его жена в дверном проёме была сонная, но обычная.
— Вы знаете, где был вчера вечером ваш муж? — спросила её моя сестра.
— На охоте, — как-то нарочито (или нам так казалось) ленно и обыденно ответила соседка.
— А как часто он ходит на охоту?
— Да вроде не сильно часто, но бывает. А вы чего? — она была ленива, но отчего-то подозрительна. Мне становилось понятно, что она тоже что-то понимает.
— Мы просто спрашиваем. Интересуемся, — ответила сестра.
— А с чем связан ваш интерес?
— Мы тоже хотим охотиться, — сестра соврала и я испугался, что она умеет, — а где он сейчас?
— Куда-то пошёл. Мы не особенно отчитываемся друг другу о наших передвижениях.
Моя сестра улыбнулась, и я испугался её улыбки.
— Вы будете есть? — ободрившись, спросила соседка, — вам грустно без мамы? — спросила она, — вы скучаете по ней?
— Наша мама жива. Как нам может быть грустно без неё, — сказала моя сестра, — если она живёт с нами?
Я, как ни странно, понял вопрос соседки, но кивнул на реплику сестры из-за того, что она моя сестра. И я, как ни странно, не понял, о чём говорит моя сестра: наша мама лежала, как гусеница, завёрнутая в одеяло, уже месяц, и вставала только с помощью сестры, врача или соседки. Она издавала чужие звуки и мне часто казалось, что это не моя мама, поэтому вопрос соседки я понял, а вот что сказала моя сестра — не совсем. Я скучал. Мы вышли.
*
— Он в кабаке, — уверенно сказала моя сестра.
Я согласился, что это так, и мы пошли в кабак, пиная мелкие камни и мусор, соревнуясь в том, что оба не понимаем.
Мы пришли в кабак. Там медузами плавали пьяные мужчины и редкие женщины, но мы чувствовали себя безопасно, потому что все были деревенские. Там было дымно. Чужаков не было, но и соседа не было видно. Сестра залезла на барный стул и посадила меня рядом. Кабак был деревянный. Стулья тоже. Я вдруг заплакал.
— Почему ты плачешь? — спросила меня сестра.
— Потому что подумал, что мама умрёт.
— Ничего она не умрёт. Я тоже в детстве много болела.
— Я всё равно подумал, — сказал я. Сестра смотрела куда-то мимо меня. Было ощущение, что она думает только о выстреле, который мы услышали, и о соседе, а не о маме, и я, кажется, даже разозлился на неё. От злости я перестал плакать.
Мы сидели на стульях, я смотрел на кружки и руки людей. Сестра искала глазами соседа. Девушка за баром выглядела напуганной, будто она только что поняла, что находится в окружении пьяниц.
Я слышал обрывки их речи.
Из речи мужчины было слышно:
— Да всё понятно… Да преступления совершаются, потому что люди… Всё так.. Да.. Нет.. Нет.…Если сказали, что пьяный, нужно стать пьяным… Обидно.. Обидно так.. Нет мне никого не жалко…
Девушка была ближе ко мне, поэтому я слышал её речь более крупно и услышал почти всё. Она говорила больше себе, чем мужчине:
— Я просила, чтобы он больше не приходил. У меня даже остался синяк один до сих пор. Вот, смотри. Я и ему его всё показывала показывала его, мол, смотри: ты же не помнишь, ты же меня не любишь, вот какой синяк. А он меня хватал так, говорил, что я красивая и что синяк красивый тоже. Я плакала, я говорила, что ты меня не любишь. Но он меня не любил не потому, что он меня ударил, он просто меня не любил, а то что ударил — всё равно. Синяк я ему просто так показывала. Я просто хотела, чтобы он увидел, что тела у меня нет теперь, что у меня теперь навсегда нет тела, но не потому что он меня ударил, а потому что он меня не любит. И я говорила всякие глупости, я говорила: хочет ли он есть, я всё время спрашивала: хочешь ли ты есть. А он говорил, что я говорю какие-то глупости, что если бы он хотел есть, то открыл бы холодильник да поел. Но я всё говорила, хочет ли он есть, я хотела показать, что у меня нет тела, я хотела, чтобы он услышал, что я говорю: спаси меня. Но он думал, что у меня нет тела и что он побил меня и что это важно, а я молчала про спаси меня и только повторяла: нужно ли ему от меня что-то, хочет ли он есть. Спаси меня от кого, спрашиваешь ты меня, спаси меня от кого, да от него самого и спаси, вот что я просила, а он всё говорил, что я говорю какие-то глупости, потому что на самом деле я говорила: хочет ли он есть? И он накричал на меня и ушёл. И я поливала цветы, и даже цветы я эти поливала так, как говорила бы: спаси меня. Я всё делала, как эти слова, а он просто ушёл и накричал на меня.
— Жужу. жужу. Цветы. Тебе подарить цветы?.. Преступление.. Да… Да, — пробубнил в кулак расплывшийся мужчина.
Мне, кажется, стало неприятно. Сестра соскользнула со стула и стащила с него меня. Мы заглянули в лица всем пьяным, треснутым посередине, как стёкла, людям, но каждый был так больно пуст и каждый был не наш сосед. Сестра взяла меня за руку и мы побежали.
*
Мы вышли из кабака. У нас в деревне было так хорошо, мы так привыкли. Особенная холодная природа была видна сквозь грязь сюжетов и домов. Как если бы сквозь чьи-то грубые слова было видно, как красива и сложна его душа, какие она делала ловкие повороты, чтобы стать такой. И ты смотрел бы на его слова, а слышал бы совсем другое. Так и мы вышли из кабака и оба на секунду онемели и даже забыли о пустоте в глазах, с которой мы только что столкнулись, — так красиво и свободно у нас в деревне.
— Где он может быть? — спросила потом сестра серьёзно. Она всегда говорила со мной, как со взрослым человеком.
Сосед работал в школе, но было лето.
— Он может быть в школе? — спросил я у сестры.
— Сейчас лето, — ответила она.
Но мы уже шли в школу. Школа оказалась закрыта, а около входа сидела огромная мохнатая собака. Я смотрел на свою сестру. Она была для меня очень странная. С тем, как она взрослела, она становилась всё более внутренней и малодоступной. Казалось, что она всегда находится во власти какого-то стороннего воздействия, словно проводит какое-то исследование о нас. Я ощущал, что даже я не совсем её брат, а только объект для размышления, лягушка, которые она препарирует. Сестра смотрела на меня глубоко. Под её взглядом я всё больше терялся. Мне кажется, расти под таким взглядом нехорошо для человека, но я развивался удивительно смело и весело. Я становился счастливым и видел радость, тогда как моя сестра всё время что-то внимательно думала о моей радости.
Вот и сейчас она увидела собаку и долго смотрела на неё, а я печально и привычно понимал, что я и собака — объекты равного для неё значения. Шерсть собаки слипалась в грязные волны, а в глазах её ползали какие-то белые червяки. Сестра долго смотрела на собаку, а потом вдруг, как одеяло, опустила на неё руки и корпус тела. Я замер.
Это самое моё любимое воспоминание. Я стоял и смотрел на них так жадно, словно знал, что это будет самое любимое моё воспоминание из детства. Мы стояли так около часа. Сестра обнимала собаку. Собака была нежна и смущена. Потом мы пошли от школы.
*
— Жалко её, она болеет, — так же серьёзно, как и всё остальное, сказала моя сестра.
— Можно было смотреть? — спросил я.
Сестра с удивлением оглядела меня и промолчала.
— Куда дальше? — спросил я.
— А ты как думаешь, почему он его убил? Я всё думаю, что он что-то пытался сказать, — не смотря мне в глаза, спрашивала сестра.
— Пойдём в лес искать убитую лань, — я сказал так, потому что всё понял. Я понял, что ответы развеяны на протяжении всего преступления и что тело лани — такой же свидетель, как наш сосед.
*
Мы побежали. Это казалось действительно правильным. Солнце медленно садилось, но ещё было. Мы любили дневной свет и знали его, как свою комнату, поэтому нам было не страшно.
И мы побежали.
На входе в лес похожие на нас дети, но не мы, жгли костёр. Я ещё не совсем понимал, что значит: не мы. Мы — дети. Мы встали около них, как дикие, потому что мы увидели недавно что-то, что не могли понять. Дети были все в саже. Они не просто жгли костёр, они плавали в нём, они обмазывались углём, они бегали воинственно и торжественно, ловили друг друга в ладони. Увидев нас, они сразу нас как бы поймали. Меня спрятали под своими руками мальчик и девочка. Я сидел под их руками и понимал, насколько позволял мне мой маленький ум с маленьким количеством слов, что я попал в храм. Я очень не хотел, чтобы это заканчивалось. Они колдовали над моей головой, и я забыл и об убитой лани, и о маме, которая болела или умирала, и о сестре. Краем плеча я почувствовал, что моя сестра скинула с себя четыре руки, накрывающие её, и разняла руки надо мной.
Мы уходили от них быстро. По ощущениям было так, будто мы ехали на машине. Дети оставались позади и становились всё меньше, пока не сжались до совместной любящей точки.
*
— Они не знают, где лежит тело животного и где наш сосед. Они не помогут в нашем деле, — сурово объяснила мне сестра.
Мы сначала шли тихо, а потом побежали. Бежала в основном моя сестра, а я, прицепленный к ней, летел сам собой.
Мы летели несколько часов, но правда была в том, что мы не знали, где убитое животное. После приступов воодушевления нам начинало казаться, что мы просто рисуем петли вокруг деревьев. Так, радость сменяло отчаяние бесконечное количество раз. Тем временем темнело. Темнело медленно, но мы не хотели понимать, что мы снова заблудились. Я уже снова начал представлять, как нас, холодных и с прилипшими к позвоночникам животами, находят в переплетениях сухих веток осенью. Ночь падала долго, а упала совсем мгновенно. Стало так темно, что я перестал видеть свои ноги. Мы остановились, потому что каждый следующий шаг казался шагом в обрыв. И тогда сестра сказала:
— Подождём.
— Хорошо, — ответил я.
Через странные от темноты минут пятнадцать мы услышали звук выстрела. Когда мы гуляли по лесу, мы заблудились. Мама спала, потому что она болела, а мы побежали искать. Сестра была строга, я говорил, что мы умрём от холода и голода. Мы замерли, пытаясь наиболее полноценно ощутить путь к источнику звука. Вдруг раздалась очередь из выстрелов. По дорожке из выстрелов, как по канату, мы легко дошли до источника. Это был наш сосед. Он стоял на голой поляне и стрелял в воздух.
Сестра подошла к нему так близко, что почти уткнулась ему в живот.
Она ничего не спрашивала, но стояла, а он стрелял в воздух. Я был в кустах далеко от них и смотрел.
— Чего ты? — буднично, будто не понимая, спросил мою сестру сосед.
Сестра упрямо молчала. Он всё понимал. Они так долго стояли.
— Где тело животного? — крикнул я наконец из своего укрытия.
Сосед даже не повернулся в мою сторону, а только помотал головой:
— Вы опять заблудились, а мне вас выноси.
Охотник с непритворной нежностью и без удивления посадил мою сестру на плечо, а потом сгрёб в охапку и меня. Мы безропотно летели у него на плечах до самой деревни. Он поставил нас около дома матери. Он снова принёс нас домой.
— Где тело животного? — спросил я, когда он поставил нас на землю.
Сосед не ответил, а сжал губы, будто боялся сказать что-то не то, и подтолкнул меня к калитке. Сестра пошла сама. Мы пошли, потому что делать было ничего, ведь мы были дети.
— Я только просил спасти меня, — сказал сосед нам в спины, но мы не слышали.
*
Мы как-то инерционно зашли в дом. Дома было тепло. Новый рассвет делал сестру беззащитной. Она готовила суп с клёцками. По комнатам летал запах лекарств, то стихая, то усиливаясь. Сестра приложила волосы к носу, пахнет ли она лекарствами. Кажется, нет. Я вышел во двор и закрыл калитку на замок. У меня были маленькие пальцы. Мы ели суп. Он был такой горячий, что я обжёг горло и как-то внешне заплакал. Сестра задумчиво погладила меня и начала уносить посуду со стола.
Приложение
Была ветреная ночь. По тропе шла лань. Она была похожа на человека. Свет от ручного фонаря рисовал её телу новую форму. От света её тело было — одно сплетение костей и натянутая на них рвущаяся эпидерма (по толщине, то есть, как лепестки цветов). Другими словами, кости её от света так выпирали, что странно, что не рвали кожу. По тропинке шли кости лани.
По тропе шла лань в своей новой упругой излишне анатомической форме. Её тело было так чётко и напряжённо в свете фонаря, что и её движения казались осмысленнее, чем должно. Она шла направо, потому что ей нравилось направо. Она ощущала свою волю. Охотник тоже ощущал её волю. Он чувствовал так, будто в животе других животных сама собой под движением мускул и ветра колышется лёгкая полупрозрачная ткань, как неподконтрольное движение белья, которое сушится на верёвке, но в животе этой лани ткань раскачивалась её собственной волей. Охотник смотрел на неё и чувствовал, что она почти девушка.
Вдруг он ощутил в своём животе эту же ткань, он почувствовал её цвет: она была красная и окрашивала в красный его органы. Охотник положил руку на живот и замер с улыбкой спящего человека. Да, он ощутил в своём животе ту же ткань, но его ткань была неуправляема, ветер гнул её к стенкам желудка, она липла и билась о его органы. Ему сначала было так больно, страшно и невыносимо одиноко вместе с этой тканью в животе, словно с её приходом в его жизнь пришло что-то ужасное, с чем не обратишься ни к кому. Люди не могли его услышать.
Ему сначала было так больно, а потом он замер — и начал слушать её, и начал свыкаться. И когда он совсем свыкся и обмяк, он выстрелил.
Анастасия Елизарьева
