Слышу голос мамы. Она зовёт, а я очень боюсь ехать домой, потому что пространство для меня не плоскость, а лифт или нить, что ведёт вглубь. Есть места, что ближе к ядру мысли земли или к мыслям о земле. Я приеду туда и услышу тишину. Когда я еду в Иркутск, я буравлю землю и приближаюсь к температуре около 6230±500 K — я не хочу внутрь. Чем меньше наложений, тем страшнее, тем ближе центр.
«Чем больше мы изучаем [ядро], тем больше понимаем, что это не просто скучный кусок железа, — комментирует исследование Джессика Ирвинг, сейсмолог из Бристольского университета в Англии. — Мы находим совершенно новый скрытый мир».
Чем меньше наложений, тем ближе земля до всех её одежд.
скрины из Google-карт
Москва состоит из наложений, она — быстрый коллаж. Ты ходишь между слоями и можешь увлекаться ими, оставаясь при этом слепым, но пустот и несчастий будет будто бы меньше.
Как так вышло, что вокруг ядра нежно и несправедливо, будто изнутри ничего не сжирает её, обёрнута мать сыра земля? Никто до сих пор не видел это ядро, но что-то одно на всех мы точно чувствуем, и так плохо тянет туда, в карту, которая закручивается, как шуруп, а не лежит на ладони, как лужайка. Меня так плохо тянет оттуда. Координаты действуют не на плоскости, а как бы виляют между разной глубиной. Так, когда я еду на юго-восток Москвы, я поднимаюсь, а подъезжая к Электрозаводской, спускаюсь. Иркутск — впадина, что достаёт до середины земного шара.
Мама, давно ли ты хранишь у себя под платьем в области живота горящую сферу? Много горячей красной жизни — это плохо.
Мне страшно идти в глубину, лучше бы меня оставили здесь. Нитка из Москвы протягивается внутрь до самого Иркутска.
Я боюсь поехать домой: тогда все вещи остановятся, и я окажусь в глуши. Мы не движемся на поездах, самолётах, велосипедах горизонтально, — мы вертикально врываемся в земные поверхности, в видимое постоянство и подставную устойчивость знакомых вещей. В ядре земли могут оказаться и другие города, Москва тоже.
Если свернуть мою карту земли в форме конуса, то Иркутск будет в его острие. Я пытаюсь быть понятной, я так остро пытаюсь быть понятной, потому что хочу быть нужной словами, но я скатываюсь по пологим склонам конуса.
Иркутск ещё ближе к ядру земли, к центру боли. Я точно знаю, что ты со мной никогда не поедешь туда, я точно знаю, что ты оставишь меня, когда я там окажусь. I am Nastya and my homeland is irkutsk. Irkutsk is the capital of asiа. I am sorry from all that i can do with you never said me sorry. i am not afraid all thinks in this planet so beautiful. You think that i don t love you but i love you, Irkutsk. Я знаю способы очерстветь, но они работают только на время. Иркутские нити над городом ведут к скверу Кирова. Там окна старой бабушкиной квартиры.
Мы идём в храм. Батюшка разбивает комара о щеку. На щеке кровь двух существ: человека и комара, мы плотно связаны, но я вижу, как уже не батюшка, но ты, моя мама, мой любимый человек, разбиваешь комара со своей кровью, и я почему-то плачу, падаю на пол от слёз, разбиваюсь от слёз. Мы с батюшкой скатываемся по пологому склону моей карты-свитка, карты-кулька в самый низ, и нам с ним становится так невыносимо остро, и нас становится так мало для этой плотной жизни. Насекомые летают, наполненные нашей кровью, это единственная, тесеева, жизнь, что возможна для нас теперь. Батюшка идёт, а за ним вереница из комаров.
На земле, как бусины, разбросаны собаки, — я смотрю на них сверху и надеваю их на невидимую леску. Так можно заново собрать весь город. Irkutsk is my homeland. Irkutsk is my city. Я упала где-то около садика и лежала, пока ты меня не поднял, пока ты меня не подняла. Я ребёнок-мотылёк — меня можно разбить о стену и потом снять руками, как паутину. Все знают, что со мной что-то не так. Я не хочу видеть это. Ещё я помню мамины руки: кажется, это не фантомное воспоминание, не шутка и не обман, я помню мамины руки, и я, кажется, живу, чтобы попробовать воплотить это чувство вновь.
Тусклый ситец и свет, лениво прорезающий развивающуюся молодую сирень под окном. Я люблю новые цветы, новые деревья, у них впереди целая жизнь и наивно кажется, что их на пути ждёт такое же количество радости, разочарования, тренируемого скепсиса и поражений чувств. Я стою на балконе и наслаждаюсь островами света.
Первая боль — утюг, который я уронила на ногу, с ним я скатываюсь в острую часть кулька. Правы были иннативисты: я всё узнаю только потому, что я первый раз узнаю, как больно. Мама говорит:
— Смотри, я оставила утюг, ты его не трогай.
Мама уходит и я, ползая в бешеной радости детства по кровати, конечно, роняю его себе на ногу. Я кричу не от боли, а от удивления, потому что мне уже есть чем удивиться и понять эту боль. Я кричу:
— Мамочка, тут всегда так? Тут будет всегда так больно? На земле будет всегда так больно?
Нравятся ли мне вещи, что сделали меня этим человеком? Прищемили палец, — вторая боль. Едем с мамой на машине из больницы, прищемили палец и вырезали ноготь, я не плачу. Мы скатываемся вглубь, хотя хотели поехать в Иркутск по плоской земле, хотели поехать в Иркутск по плоскости. Байкал. Мы в деревне, где живут только три человека. Деревня под горой.
Здесь, на этой горе, ползали престарелые взрывницы, они прожили здесь всю жизнь, они спасали нас каждый день и спасают до сих пор, они сделали горы безопасными, пожертвовали собой, положили свою юность и свою старость на взрывы скал, у которых мы стоим, но теперь они мертвы.
Я сажусь в угол и сижу, когда ты заберешь меня, бабушка. Я очень жду тебя, пожалуйста, приди и забери меня, они не будут со мной играть, у меня плохой вид. Бабушка берёт меня, злобно смотрит на воспитательницу.
— Почему вы ничего не делаете?
— Ну, а что я могу сделать. Она сама там села.
— Взяли бы да подняли.
Бабушка уверенная и страстная, она всегда знает, что правильно, и восхищает меня. Мы идём из садика. Я рада ей. Я думаю, у ребёнка из любой среды есть полученный от самого рождения опыт счастья. Его организм настроен найти в жизни радость. Я много смеюсь, довольная и счастливая, всё кажется настолько естественным, что единственным и любимым. Детство — это воспитание чувства родства. То, что тогда успело съесться, увидеться, воспитаться, потом будет ощущаться как родное и безусловное, к тому будет тяга.
Я скатываюсь по склону конуса. Моя карта никогда не была плоской. В ней есть дальше от жизни и ближе. Москва возвышается над миром, она давно оторвалась от всяческих жизней и живёт в блаженном забытьи, это город-сказка. Иркутск помнит о себе, он у горячего нутра, которое никто не видел, но о котором все что-то знают. Иркутск у ядра земли, которое для людей почти слух. Я пытаюсь за что-то зацепиться, ползу наверх, сверху смотрят белые зубы лиц, я им тоже улыбаюсь, машу рукой и снова скатываюсь. Какое нелепое положение, ведь они видят, что карта — это плоскость. Взрывницы почти шестьдесят лет назад взорвали эти скалы. Я думаю, у них было такое же медленное время, как у меня сейчас, сложенной в точку у ядра земли, у меня, закатанной в острие свернутой в конус карты.
Анастасия Елизарьева
