Легендарный пианист Григорий Соколов, почти не общающийся с прессой, согласился дать “Ъ” интервью и рассказал Алексею Мокроусову о своей 12-летней протеже, пианистке Александре Довгань, и о собственных взглядах на вундеркиндов как явление.
— Вы будете представлять в Зальцбурге и других молодых пианистов?
— Прежде всего, у меня не было идеи представлять молодых музыкантов, тем более на Зальцбургском фестивале, формат которого не предполагает подобных концертов. Просто мне было ясно, что Александра Довгань уже может начать широкую концертную деятельность. Для этого ее имя должно быть известно. Обычный путь через победу на крупном международном конкурсе из-за возрастных ограничений означал бы еще четыре года ожидания, что стало бы тормозом для ее развития. Поэтому она уже начала играть в Европе, ее удалось представить в Амстердаме и Зальцбурге.
— Нужны ли исполнителю такого уровня конкурсы?
— Думаю, что нет.
— Что Александра умеет делать такого, чего не умеют другие молодые пианисты?
— Научить можно очень многому, но есть вещи, которым научить нельзя. Именно это она умеет.
— Понимание музыки приходит с опытом, или оно заложено изначально, это физиология, помноженная на тайну?
— Безусловно, тайна есть в начале. Другое дело, что без настоящей работы тоже ничего не получится: тайна требует воплощения.
— Вы можете узнать себя в ребенке 12 лет?
— Я уже забыл, как это было. В 12 лет я играл сольный концерт в школе, потом ждал четыре года, точнее три, потому что сначала были всероссийский и всесоюзный конкурсы, и лишь потом конкурс Чайковского.
— Ожидание продуктивно для ребенка?
— В подобных случаях не нужно тормозить и не нужно подталкивать, важно, чтобы все шло естественным путем.
— Когда задействован концертный маркетинг, естественно уже не получается.
— Я имею в виду естественно для человека играющего — его не надо тормозить, вот, мол, жди специально шестнадцати лет. И не надо толкать вперед. Если сейчас об Александре узнают — посмотрим, что получится, сумеет ли она удержать концертную жизнь в своих руках. Все зависит от нее.
— Ранний успех — сложная ситуация для молодого исполнителя, в какой-то момент необходима пауза, ты должен остановиться, подумать, а тебя…
— Я и говорю: не подгонять! Уметь сказать нет, когда много предложений, выбрать, что могу, что не могу, что хочу, что не хочу.
— Многое зависит от окружения, особенно когда соблазны множатся?
— Соблазны есть всегда, они могут искалечить человека в любом возрасте. Но известно, что нужно пройти огонь, воду и медные трубы.
— А как вы понимаете, что это игра взрослого человека? По деталям?
— По деталям судить неправильно. Исполнителя надо оценивать как личность, в целом.
— Образ? Как вышел, как сел…
— Я имею в виду не внешнюю сторону, а внутренний мир человека.
— Личность растет в том числе благодаря культуре — искусству, литературе, подросток мало что еще знает.
— Все правильно. Хорошо бы все знать и понимать. Но, например, если вы исполняете музыку неизвестного автора XV века, о котором ровным счетом ничего не знаете — и тем не менее ее играете, вы ее понимаете, она для вас современная, близкая, потому что у музыки свой язык, не передаваемый словами. А настоящее искусство не имеет географии и времени.
— Насколько важны переживания и опыт? У молодого человека другие эмоции, другой тип рефлексии.
— Человек все время меняется, иначе нет смысла в движении. В каждом возрасте человек понимает все по-своему, и если это интересно людям другого возраста, значит, в этом что-то есть.
— Мне нравится ваше определение вундеркинда применительно к Довгань — «вундер», чудо, вы слышите, а детского здесь нет. А чем детское отличается от взрослого?
— Не знаю. Вот, бывает, вы слышите очень хорошую детскую игру, и говорите — замечательно, послушаем через год. Когда вы слушаете Александру Довгань, вам не придет в голову, что это игра 12-летней пианистки.
— А как развитие, есть же разница между ранним Рихтером и поздним?
— Мне кажется, настоящее искусство, как максима, должно быть изначально совершенно, оно изменяется, а не развивается. Поэтому я, например, не думаю, что поздний Моцарт лучше раннего. Все менялось, менялся язык у Шопена, но его мазурка Op. 68 №2 (которую вы только что слышали на концерте) — раннее произведение, 18-е по счету. Нумерация нарушена, поскольку он велел ученикам уничтожить все неизданное, а они ослушались и сохранили для нас такие шедевры, как «Фантазия-экспромт», мазурки…
— Вы говорите о композиторах, я — об исполнителях.
— Какая разница?! Это единое искусство, только разные виды деятельности, это касается и художников, и поэтов, и писателей.
— Ваше понимание музыки не менялось с годами?
— Постоянно менялось. Но у меня нет желания слушать себя, я этим занимаюсь, только когда выбираю из нескольких записей концертов тот вариант, который затем опубликуют. Мы меняемся каждый день. Одна и та же программа, в одном и том же зале, на одном и том же инструменте, например, на следующий день, будет сыграна по-другому, и человек с чутким восприятием и тонким слухом, находящийся в зале, это, безусловно, заметит.
Алексей Мокроусов
