Не на шутку сильный актер

Всеволод Шиловский назвал свою книгу «Две жизни». На самом деле жизней у него гораздо больше. Шиловский — человек сложный, многослойный. Актер, режиссер, считающий, что добро должно быть с кулаками. Нет сомнений, он действительно Мастер. Сегодня Всеволоду Николаевичу исполняется 70 лет!

«Виноваты дяденьки и государство»

— Сейчас все известные артисты празднуют очень серьезные юбилеи. Вот и до вас дело дошло. Как вы относитесь к цифре 70? Грустите?

— Снаряды ложатся все ближе и ближе, и очень много из круга моего выбито. Я понял одну штуку: возраст не определяется количеством лет. Когда я пришел во МХАТ в 1961 году, мы, молодые, видели мхатовских стариков, и нам казалось, что так долго не живут. Но этим «старикам» тогда было лет 50—55. А мне 23, и очень хотелось, чтобы скорее было ну хотя бы 30. Тогда Василий Александрович Орлов мне сказал: «Куда ты рвешься, куда спешишь? Вот тридцатник стукнет, и будет так — Новый год, Новый год, Новый год». Естественно, я ему не верил. Но когда наступило тридцать, жизнь побежала без остановок. И все-таки я счастливый человек: миллиарды людей вкалывают от звонка до звонка, а ты можешь заниматься любимым делом, да еще за это деньги получать. Это кураж, это громадное счастье родиться на своей улице. Плюс грандиозные учителя, которые с самого первого шага относились ко мне трогательно. Станицын меня называл «юное дарование». Это сейчас лицо чуть известное, так у этих звездунов сразу что-то с мозгами происходит. А у тех народных артистов ничего не происходило. Да, им рукоплескал мир, но в жизни это были самые скромные, доступные люди с очень большим человеческим достоинством.

— Может, вы, глядя на этих людей уже с солидной дистанции, их облагораживаете? Неужели не было тех самых знаменитых театральных интриг?

— Интриги в старом Художественном театре выяснялись через письма, которые вывешивались на доске. Леонидов писал Качалову, Немирович еще кому-нибудь. Это совсем другие этические взаимоотношения. Было все как в любой профессии: и зависть, и плохие поступки, но над всеми ними царило одно — планка творчества, которую задал Станиславский. Ведь при всей его физической красоте, от которой женщины с ума сходили, он всю жизнь любил только свою жену Лилину. И у него было пятеро детей.

— Любить-то любил, но вы не видели на канале «Культура» фильм о его взаимоотношениях с Дункан?

— С Айседорой Дункан у него взаимоотношения были только одни: «Маша, посмотри, какое прекрасное тело!» И все. Это делает телевидение, начиная с моей самой любимой и страшной темы войны. Когда уже остается очень мало настоящих ветеранов, телевидение вдруг начинает все это очернять. Лучше бы ТВ и газеты занялись маленькой проблемой: как это при тридцати миллионах погибших в России существуют фашистские организации? Вот ведь до чего дошло наше государство. А то, что поднимают про действительно святого человека Константина Сергеевича… Никто ведь уже этого не знает, только жена и я, который делал спектакли со вторым поколением мхатовцев. Больше в живых никого нет. Значит, только я могу сказать то, что про них знаю, все остальное вымысел. Вот говорят и пишут, что до Ефремова во МХАТе все было плохо. А почему пришел Ефремов? Об этом молчат, не говорят.

— Его мхатовские старики позвали.

— А позвали они его потому, что не хотели, чтобы ими командовал свой, Борис Николаевич Ливанов. Это все театральная психология. А сейчас творческая планка очень низкая. Если позволено с экрана и со сцены разговаривать матом…

— По телевизору это запикивают.

— А в кино и в театре никто ничего не запикивает. Причем говорят: «Это же и в жизни есть». А у тебя дети, внуки есть? Почему они должны это слышать? Поэтому при мне ругать молодежь нельзя, она никогда ни в чем не виновата. Виноваты дяденьки и государство.

— А вам скажут, что вы брюзжите и ничего не понимаете в современном искусстве.

— Я не брюзжу. Вот я сейчас был в Париже и во французской картине снялся в роли Горбачева.

— А вы похожи. Вам пятно на лоб поставили?

— Да при чем здесь пятно? Характер главное, мощная личность, которая перевернула полмира. И вот французская группа мне аплодировала. За что? За мое ремесло. Вот что такое для меня искусство.

«Я в глаза говорил правду самому Ефремову»

— Хотите сказать, компромата на вас нет? Но вот я читал книгу Смелянского о Ефремове…

— Ну как может человек, которого Ефремов породил, писать о нем: «Он репетирует лучше, когда выпьет»? Как такое можно говорить про художника?

— Но Смелянский еще и про вас там написал.

— А потому, что он был за раздел МХАТа, а я за единство. Я все ему говорил, что про него думаю. Смелянский пишет, что в том, доефремовском, МХАТе был полупустой зал, зрители не ходили. Но, к счастью, еще живы Балуев, Гармаш, Мороз и другие молодые люди, которые участвовали в тех спектаклях, будучи студентами. И они видели, сколько народу приходило тогда во МХАТ. А еще там не просто играл, а проживал грандиозный артист Юрий Богатырев. А как в «Волоколамке» играли Бурков и Борис Щербаков! Это надо было видеть!

— Смелянский писал, что вы якобы жаловались начальству на ефремовские эскапады.

— Я в глаза все говорил самому Ефремову, на собрании, и ничего не скрывал. Ефремов был моим педагогом, тогда еще очень молодым, и мы его обожали, боготворили. Мы за него жизнь готовы были отдать. Ефремов был колоссальной индивидуальностью. Просто очень большой театр на него свалился.

— А у вас не было в планах возглавить МХАТ вместо Ефремова?

— Никогда в жизни! Да меня сам Олег Николаевич рекомендовал во все театры как способнейшего режиссера, организатора. Я всегда говорил, что не по этой части. Ведь главреж в театре — это раскладушка и круглосуточное там проживание. Это не для меня. Я хочу быть свободным. А когда при разделе МХАТа Ефремов мне предложил возглавить вторую его часть, ответил: «Я Родиной не торгую!» И ушел. Но у меня есть тщеславие, я должен ставить, играть, снимать, сниматься. Вот поехал в Гонконг, поставил «Дядю Ваню», его признали лучшим спектаклем сезона. Надо доказывать не словами, я в слова давно не верю. Верю в поступки.

— В кино ваш любимый режиссер Тодоровский?

— И Тодоровский. Мне повезло с этими действительно выдающимися мастерами. Ведь кроме Тодоровского еще и Аранович, Микаэлян, Менакер, Митя Светозаров, Краснопольский и Усков, Ланской… Я никогда не играл штампы. У меня был и Наполеон, мафиози всякие, святой человек в «Любимой женщине механика Гаврилова» и тут же чудовищный, искалеченный войной в «Военно-полевом романе».

— А в «Интердевочке» вы разве не чудовище?

— Не знаю, у него там двое детей, больная жена, заходит незнакомая женщина, и он от нее может получить три тысячи долларов на семью. Плохой он или хороший? Я всегда адвокат своей роли.

— Но если бы он знал, какой ценой она достанет эти деньги…

— Но я же не знал это, и мама ее не знала.

«Я могу только дать в морду»

— Вот вы так сложно относитесь к своим персонажам, но про себя-то говорите просто: что вы однозначно хороший.

— Нет, я плохой для плохих, это разные вещи. Допустим, приходит ко мне плохой журналист, и через несколько фраз я это понимаю. Он ищет что-то такое говенненькое, желтенькое, и я его посылаю, выкидываю просто. Конечно, после этого он обо мне будет думать, что я гад. Но я не могу через себя переступить.

— А что такое для вас желтенькое?

— Это когда лезут в личную жизнь. Когда про Жженова, выходящего из моря, написали под фотографией: «Вся наша сила — в плавках!» За это расстреливают. И я сделал так, чтобы эту прыщавую журналистку с работы уволили. Он же 17 лет просидел, святой человек, что же ты пишешь про него, гадина! Или приехал один режиссер репетировать с двумя актрисами своего театра, они при мне занимались вокалом часа по три, а под их фотографией была такая подпись, что жена этого режиссера на порог не пустила. Я урыл этих гадов. Вот так я боролся за своего товарища.

— Вся соль в том, что артисты — люди публичные.

— Но они не могут быть святыми. Раньше театральная и киношная пресса помогала разобраться, какая картина, какой спектакль, как точно была выстроена пьеса. Сейчас еще фильм не вышел, а его уже по стенке размазали.

— А стоит ли так обращать внимание на то, что про вас пишут?

— Одну секундочку! Станицын мне сказал: «Никогда не вступай в спор с прессой». Я это запомнил на всю жизнь. Поэтому я могу только дать в морду.

— Знаете, как об этом распишут в газете!

— Не будет ничего, потому что ручка у него не поднимется после того, что я с ним сделаю. А свидетелей-то нет. Я в сборной Союза был по самбо, ручонки пока работают хорошо. Я же дистрофик был, сам себя воспитывал. Сначала коньки, потом борьба самбо. Меня на курсе называли «Иван Поддубный в таблетке». Так что накостылять троим еще могу, хотя четвертый меня, конечно, уложит.

— А вам приходилось в жизни применять это свое боевое искусство?

— Нет, только на занятиях, когда я перед девчонками укладывал своих сокурсников на матах штабелями. Я маленький, а они здоровые, но сделать ничего не могли. Девки визжали.

«А я болею за «Динамо»

— Всеволод Николаевич, вы смотрели фильм «Успех», где из-за режиссера, которого играл Леонид Филатов, умирает актер, роль которого исполнял Лев Дуров? Согласитесь, ведь режиссер — очень жестокая профессия. И артистам иногда приходится отказывать.

— Но зачем же выгонять?! Такой же краски в театре нет. А вдруг он будет необходим другому режиссеру в этом театре?

— Но это же как в футболе. Вот известно, что весь МХАТ болел за «Спартак»…

— А я за «Динамо» болел!

— И вас за это Яншин и компания не гнобили?

— Наоборот. Грибов всегда ставил против «Спартака», чтобы «Спартак» выиграл. Поэтому у него можно было спокойно пять рублей взять. Когда он делал ставку, я всегда подбегал: «Ой, Алексей Николаевич, я за!»

— Но вот в футболе, если ты не проходишь в основной состав, то можешь уйти в другую команду?

— Там всего 11 человек в команде, ну, с запасными — 25. А у нас-то в мхатовской труппе было 143 человека и три сцены. По-моему, для Ефремова МХАТ — это была не по Сеньке шапка. Он же ни одного спектакля не поставил с массовкой, а у меня массовка и в «Волоколамке», и в «Мятеже». Там была задействована вся школа-студия и полтруппы. А у Ефремова всего пять-шесть человек на сцене, но это были замечательные спектакли. А в «Современнике» какие он делал шедевры, с ума сойти! Мы туда прорывались, стояли в окнах, когда там сдавали «Голого короля». Но во МХАТе же другая эстетика. Одна известная мхатовская актриса сказала Олегу Николаевичу во время раскола: «Ну если тебе не нравится этот театр, создай другой, свой. Оставь их в покое». Но у МХАТа же были дикие привилегии, как же это отдать? И звания, и квартиры, и зарплаты…

— А вы пользовались этими привилегиями, ценили их?

— А как же! Мне, пацану, старики из-за хорошего отношения сделали общежитие, выбили самую большую комнату в четырнадцать метров. В ней в молодости жила Тарасова. Потом на лето мне дали целый флигель в Серебряном Бору. Потом мне дали квартиру трехкомнатную. Это же как народному артисту СССР! Вот отношение! В каком театре Сева Шиловский, молодой артист, мог это получить?

— Это вы все о материальном. А как же чистое искусство?

— А я не думал про материальное, это само собой прилагалось. Я же отказывался сниматься в кино. Все причиндалы в виде квартиры, дачи, конечно, приятны, но не это главное. Я же долго получал зарплату в восемьдесят рублей и нормально себя чувствовал, потому что вкалывал на радио, телевидении, зарабатывал. Маму вывел на пенсию, содержал ее.

— Вот вы сложный человек…

— Непростой.

— Людмила Марковна Гурченко, с которой вы играли в «Любимой женщине механика Гаврилова», тоже человек очень непростой. Интересно, как взаимодействовали эти два непростых человека?

— Мы дружили домами. Понимаете, талант чувствует талант. Для меня общаться с талантливыми людьми — это как кислород. Вот пообщаешься, скажем, с Тодоровским и просто очищаешься. Мои учителя — Грибов, Станицын, Андровская, Канделаки — это же были талантливейшие личности.

«Физику перестроить нельзя»

— Есть такая фраза: я себе отмерил столько-то лет жизни. Вы сколько себе отмерили?

— Пока я работаю по пятнадцать-семнадцать часов, не понимаю, что такое возраст. У меня, тьфу-тьфу-тьфу, все функционирует нормально. Я очень суеверный. Но вкалываю с утра до вечера, мои домашние меня не видят.

— И все-таки спрошу о личном, даже с риском того, что вы примените против меня свой коронный прием самбо. Вы однолюб по жизни?

— Вы с ума, что ли, сошли?! Я — человек влюбчивый, но со своей третьей женой Натальей Киприяновной мы живем уже 34 года. С первой супругой и со второй я прожил по два года. Вот недавно мама моего старшего сына умерла. С Натальей Киприяновной у нас сын, внучка, очаровательная невестка. К тому же я не понимаю людей, которые, уже будучи в возрасте, меняют шило на мыло. Потому что физику перестроить нельзя.

— Ваши первые скоротечные браки прекращались из-за повышенной влюбчивости?

— Это была моя инициатива, но не из-за влюбленности. Оба раза я понимал, что совершил ошибку. А сейчас у нас совместимость абсолютная. Во-первых, меня понимают, во-вторых, мой характер терпят, хотя для этого нужно иметь большое мужество. К тому же моя жена — человек абсолютно без творческого тщеславия, она полная противоположность мне. А ведь Наташа громадный мастер, лауреат международного конкурса, на арфе играла, сейчас на пенсии. Но для нее главное — семья, сын, внучка, дом, дача. Чтобы я был ухожен, хорошо одет, чтобы я был чистый весь. Ну как от такого отказываться!

— А чем ваши сыновья занимаются?

— Старший — ему 38 — режиссер-сценарист, а младший, которому 34, бизнесмен по кино. У каждого по дочке — у одного Аглая, у другого Дарья.

— Сын-бизнесмен вам помогает материально? Или вы для этого слишком принципиальный человек и подарков не берете?

— Вот! (Показывает на одну руку с перстнем.) Вот! (На другую руку с дорогими часами.) Это все подарочки сынка-с. Я знаю точно: если брошу работать, все равно буду жить точно так же, как живу до сих пор. Прикрой спину ближнего — и будешь прикрыт сам. Это великое счастье.

— Но я вижу, вы не роскошествуете?

— А мне ничего не надо, у меня всё есть. У жены своя машина, у меня своя. Трехкомнатная квартира на двоих, большая хорошая дача. Деньги есть. Что мне еще надо? Я не понимаю тех, кто живет в хоромах с пятиметровыми потолками. Они там блондаются как кое-что в проруби. А я прихожу к друзьям, мы идем на кухню, садимся к окошечку, ставим водочку. И хорошо идет!

Александр Мельман