В последнее время я столкнулся с удивительным, полузабытым уже явлением, которое здорово злило меня еще в семидесятые, школьные мои годы: это дежурное и брезгливое высокомерие по поводу возможностей и перспектив Отечества.
Наросло страшное количество молодого народу — позднее объясню, почему именно молодого: зрелость реже позволяет себе подобные заявления, — для которого русский автомобиль смешон, русские штаны постыдны, а русский сериал или хотя бы попытка непохвального отношения к импортной культурной продукции — вообще прямое личное оскорбление. У нас в школе такие разговоры велись постоянно, советское кино априорно считалось отстоем — в том числе великое экзистенциалистское кино семидесятых, Авербах, поздний Райзман, Климов, Шепитько, Герман, — а все штатовское интенсивно обменивалось, обсуждалось и обожествлялось. Было ясно, что Советский Союз никогда не произведет настоящих джинсов, а когда появилась отечественная жвачка — помните, клубничная, ужасно жесткая, к Олимпиаде? — она вызывала такое же гомерическое презрение, как попытки дворничихина сына говорить по-английски. Школа была специальная, дворничихин сын мог туда затесаться разве что случайно, на правах жителя того же микрорайона. А так в основном у всех родители трудились за границей либо часто ездили туда. Отчетливо помню такие разговоры: «Я буду с ним сидеть (не бойтесь, за партой. — Д. Б.), у них „Волга“ черная».
Тогдашняя школьная публика была предельно цинична — родителей-то отправляла за границу та самая советская власть, которой они публично клялись в верности, а дома хаяли почем зря, с отвращением кушая останкинскую колбасу. Двойная эта мораль была повсеместна, и потому тогдашние дети были чудовищно жестоки — вообще ничего святого. Это они, выросши, превратили свободу девяностых в пир воровства и умственной деградации. Сегодня клясться в верности никто не заставляет, да и непонятно, чему присягнуть: у России никогда еще не было настолько безликой власти. Она потому и производит столь противное впечатление, что грозности вроде бы хоть отбавляй, а позитивной программы при этом ноль; враги есть, но враги чего — понять крайне затруднительно. Страшна акула, но страшней бесформенный моллюск, этот вариант акулы, претерпевший модернизацию. Но я честно не знаю, какая среда питательней для цинизма: страна, в которой идеалы давно протухли, или страна, в которой не знают, что это такое.
Есть интересный, до сих пор толком не отрефлексированный парадокс «позднего совка»: крушение — или обветшание — коммунарских идеалов вызвало у населения не тоску по идеалам противоположным (западничество, демократия, политические свободы etc), но отказ от всяких идеалов. Сегодня как почитаешь да послушаешь мемуары о тех временах либо теоретизирования молодых — и подумаешь, что кругом были сплошные диссиденты. Неправда. Кругом был сплошной вещизм. Точно так же и крах демократических, либеральных и т. д. идеалов вызвал в постсоветском обществе не откат в противоположную сторону, не волну любви к коммунистам, а все тот же вещизм. И это, похоже, единственная возможная реакция на крах любого идеологизированного режима. Откат происходит не влево или вправо, а вглубь и назад. Идейные, как водятся, гибнут первыми. Остаются те, кого Маяк успел заклеймить в двадцать седьмом: «Мы только мошки, мы ждем кормежки».
Нынешний вещизм презирает Россию не за то, что она далека от свободы и закона, не за то, что ее сатрапы жестоки, а начальники тупы, не за абсурдность ее политической конструкции, пассивность и темноту народа, дикость нравов, продажность правосудия и мерзость запустения, а за то, что жизнь здесь некомфортна, автомобили безнадежно плохи, а теле- и кинопродукция далека от западного стандарта, как понимают его читатели глянцевых журналов. В этих глянцевых журналах, даже самых продвинутых, господствует легкий, снисходительный стилек снобирующего молокососа, который посмотрел пару десятков фильмов и чувствует себя экспертом по вопросам кинопроцесса: любимцев он ласково называет уменьшительными именами, а при попытках обсуждения отечественной продукции морщится так же, как посольский сынок образца 1979 года при виде останкинской колбасы.
И здесь, братцы, нам придется по возможности радикально развести мух и котлеты, дабы разобраться в ситуации и ее перспективах.
Для начала признаюсь, что я ужасно не люблю людей, которым нравится презирать. Это эмоция чрезвычайно заразительная — вот почему, скажем, лирическая позиция Бориса Леонидовича Пастернака, которого я, пользуясь случаем, горячо поздравляю со 120-летием, пользуется здесь традиционно куда меньшей популярностью, чем, скажем, позиция Цветаевой, чей девиз, согласно одной анкете, был — Ne daigne! (Не снисхожу!). А позиция Бродского, допустим, тут куда популярней позиции Кушнера, смиренно заметившего: «Трагическое миросозерцанье тем плохо, что оно высокомерно». Нашему человеку ужасно хочется уважать себя, но жизнь страны устроена так, что — почти всегда не за что. И потому он просто-таки жаждет возвышаться за чужой счет — то есть кого-нибудь презирать, желательно того, кто не может ответить. Это и есть снобизм — вероятно, самое отвратительное из проявлений человеческой природы. Мне случилось как-то беседовать об этом с Андреем Синявским, владевшим изумительным даром мгновенной и точной реакции. Я спросил: «Что вам противнее, Андрей Донатович, — масскультовая пошлость или высоколобый снобизм?» «Что же противного в пошлости, — как бы сам себе, в тихой своей манере произнес Синявский. — Пошлость естественна. Это как тень, отбрасываемая предметом. Бывает пошлость марксистская, бывает христианская... А снобизм — вот это гадко, да. Это попытка воспарить без достаточных на то оснований».
И это безупречно верно, ибо пошлость ни на что не претендует. Снобизм же — весь претензия. И попытка презирать — в особенности презирать заведомо и очевидно слабого, — имеет целью не выстроить иерархию, не вернуть миру абсолютные ценности, но исключительно и безоговорочно возвыситься. Презирать нельзя ничего — в особенности тех, кто достоин презрения: они и так наказаны. Ненавидеть — можно и должно. Бороться — ради бога. Презирать имеет право сверхчеловек, а сверхчеловеком называется именно тот, кому это право не нужно. Ибо оттаптываться на других — не его удел.
Именно поэтому не стоит высокомерно третировать даже советский/российский автомобиль. Но еще смешней третировать сериал — поскольку здесь основания для презрения уже более чем шатки.
В конце семидесятых — начале восьмидесятых в большой моде среди ортодоксов была публицистка «Комсомольской правды» Елена Лосото. На капустниках «КП» ее изображали в черной кожанке, красной косынке, и она требовала права на расстрел на месте. Все очень веселились. Лосото действительно была чудовищно ортодоксальна, но во время затеянных ею дискуссий — по статьям «Во что рядится чванство» и «Не обеднеем» — высказывались иногда дельные мысли. «Не обеднеем» — текст, под которым не стыдно было подписаться: да, говорилось в нем, по части потребления мы Запад не догоним. Но у нас есть то, что лучше и выше потребления. Тогда это звучало апологией всего, что есть у нас, — то есть отставания, бесправия, геронтократии, лицемерия и останкинской колбасы. Но сегодня, когда советская диктатура закончилась, а лучше по большому счету не стало, разве что появилась возможность сбежать, — я бы повторил вслед за Лосото (Какой ужас! Могло ли мне это явиться в кошмаре!): «Ребята, не торопитесь плевать в свое».
Написать это меня заставили обсуждения «Аватара» и в особенности Lost: их лейтмотив — да как они, все эти Бондарчуки, Бурляевы и тем более Быковы, смеют не то что ругать, но даже хвалить эти великие произведения индустрии развлечений! Ведь им никогда не снять ничего подобного! А если они смеют вспоминать свою духовность и Тарковского... Россия ТАК никогда не сможет. Во всех этих словах я узнаю наизусть мне известную интонацию: так говорили об отечественной жвачке. Сегодня по разряду отечественной жвачки проходит и вся русская классика, и весь советский и постсоветский кинематограф, и вся современная литература. Для большинства молодых потребителей духовность прочно отождествилась с категорической неудобоваримостью, неусваиваемостью, третьесортностью.
А совершенство, напротив, — исключительно с технологией, удобством, обилием и прочими чисто количественными характеристиками.
У нас случились за последние годы сразу два идеологических краха, и мне искренне жаль тех, кто не хочет этого замечать. Первый крах — естественно, либеральный, но второй — менее заметный, поскольку явление просуществовало дольше, — это лопнувший пузырь под названием «Путинская Россия». Тучных лет как не бывало, и, как писал один околокремлевский публицист, повылезла застенчивая наша бедность (интересно, что он имел в виду под словом «наша»?). Новая русская философия, идеология Чадаева, страшилки и кричалки Шевякова, государственное православие Бориса Якеменко и югендоиды его младшего брата — все треснуло, словно и не было, причем не столько по экономическим или идеологическим, сколько по эстетическим причинам. Очень уж чмошно вышло. На руинах всей этой скверности, однако, процвела не новая свобода, но именно новое мещанство: это полная безнадежность по адресу всего отечественного, глубокое презрение (и заслуженное, конечно) к Отчизне и жизнерадостное упоение технологическими показателями зарубежа. Причем зарубеж и его технологические показатели — от 3D до качественной пищи, — больше всего нравятся именно тем, кого и здесь неплохо кормят. Умеренный и фальшивый патриотизм остается последним утешением тех, кто вряд ли когда-то высунется дальше своей провинции и, торча в ней, с трудом сводит концы с концами. Это молчаливое и скудно питающееся большинство особенно презираемо новым мещанством. Снобы ведь всегда самоутверждаются за счет слабейших.
И когда отечественный низкопоклонник новейшего образца делает все, чтобы пресловутое словечко «низкопоклонство» вновь вошло в ругательный лексикон, — мне вспоминается ненавистная басня не особенно любимого мною автора: «А сало русское едят». Впрочем, сало теперь тоже нерусское. Но и этот факт не делает нового вещиста более привлекательным персонажем. Потому что он любит Запад не за то, что там свобода, и не за то, что демократия: свобода и демократия ему даром не нужны. Он любит Запад за культуру потребления и количество этого потребления, за киносказку и триумф технологии, за предсказуемость и удобство. Грубо говоря, любовь его носит сугубо физиологический характер.
Я примерно представляю себе, какой вал комплиментов огребу от потенциальных адресатов этого текста: меня обзовут совком, поинтересуются, сколько мне платит «Единая Россия», и фальшиво поскорбят, что когда-то, в куртуазно-маньеристские времена, я был неплохим поэтом. Все это мне очень знакомо, и смутить меня этим довольно трудно. Я не настолько глуп, чтобы хвалить отечественное автомобилестроение, хотя езжу на «Жигулях» и не понимаю, чего тут стыдиться. Но российский культурный потенциал, воля ваша, не кажется мне исчерпанным. Мысль о том, что Стругацкие могли повлиять на Кэмерона, а Достоевский — на создателей «Лоста», не кажется мне кощунством. Николай Бурляев любит говорить глупости, но мнение Тарковского о вырождении американской режиссуры было не вовсе беспочвенно. Я не готов признать экспертом любого юношу, хорошо разбирающегося в индустрии развлечений, регулярно читающего журнал «Афиша» и помнящего все номинации последних «Оскаров»: индустрия развлечений есть индустрия развлечений, искусство ею не ограничивается. В Штатах российское искусство сегодня куда более почитаемо, чем на Родине. Здесь оно презираемо. Здесь и думать не желают о смыслах, заложенных в «Обитаемом острове», — здесь помнят только о розовом танке и готовы стебать его до потери голоса. Страшно подумать, кто из этой новой аудитории станет смотреть новое кино Хлебникова или Попогребского, старшего или младшего Тодоровского, Германа или Лунгина. Нетехнологично. Каменный век.
Молодость, однако, хороша тем, что она кончается, а вместе с нею и самомнение, и презрение. Пушкин в набросках продолжения «Пора, мой друг, пора» писал: «Юность не имеет нужды в at home». То есть — в приюте, ибо at home — не просто home. Это не «дом», а «домой», то есть чтобы было куда пойти. Так вот: зрелость уже понимает, что надо где-то преклонить голову. Зрелость требует приюта, дома, опоры; и вечное презрение к месту, в котором живешь, прискучивает уже к тридцати. Вещизм — тоже хорошая штука, но потребление требует здоровья. Для нормальной взрослой особи нормально к тридцати напотребляться. Тогда начинаешь задумываться о душе — не потому, что она созрела, а потому, что тело устало. И ответы на вопросы, возникающие тогда, тебе даст не то, что комфортно потребляется, а то, что выросло на твоей почве и корреспондирует с твоей судьбой. Благо тебе, если ты успел укорениться в чужих местах, — но боюсь, там мы мало кому нужны. Своих хватает. Потреблять там умеют и без нас, а интересен там только тот, кто умеет что-то кроме.
А напоследок напомню: из тех, кто тогда так сильно любил все заграничное, как раз и выросли нынешние хозяева страны. Большие любители Deep Purple, между прочим. Что-то им — и нам — это мало помогло. Это не значит, конечно, что лучше бы они слушали группу «Песняры»... А впрочем, сейчас я и в этом не убежден. Может, лучше бы слушали. По крайней мере меньше бы презирали тех, кто сегодня попал им в подданные.
Дмитрий Быков
