Третьего ноября родился Александр Градский — артист, считавший сам себя гением в музыке. После смерти имя Градского возникло в скандалах, связанными сразу со многими обстоятельствами. И с дележом огромного наследства, которое сразу начали, не стесняясь, дербанить. И с ограблением его вдовы Марины Коташенко, у которой трое злоумышленников, угрожая пистолетом, похитили 100 миллионов рублей (при этом правоохранителям удалось задержать только одного злоумышленника из трех — ему присудили восемь с лишним лет строгого режима, но деньги так и не нашли).
С выяснением отношений между женами: бывшей — Ольгой и, собственно, Мариной, с которой музыкант зарегистрировал отношения незадолго до смерти, — о чем не знали даже многие близкие ему люди.
За всем за этим как-то ушла в тень сама фигура Градского. А была она во многом — как бывает у гениев? — противоречивой. Насчет гения с Градским, конечно, можно было поспорить — а спорить, по свидетельству человека, с которым его связывали долгие годы близости — дружбы, соседства и взаимовосхищения — Киры Прошутинской, он просто обожал. Но в этом споре наверняка родилась бы истина: Александр Градский, безусловно, был наделен даром Божьим.
Он обладал прекрасным голосом, был композитором, музыкантом, и именно ему, вне всякого сомнения, принадлежит львиная доля успеха шоу «Голос», судьей и душой которого он стал. При этом Градский оставался совершенно закрытой фигурой. Ненавидел прессу — именно ему принадлежит оскорбительное слово «журналюги», почти не имел близких друзей, вел закрытый образ жизни.
Сегодня знаменитая телеведущая Кира Александровна Прошутинская рассказывает нам свою правду про Александра Борисовича, который для нее был просто Сашей. Долгие годы она вела рукописный дневник, куда записывала события своей жизни, — а они оказались тесно переплетены со многими знаменитыми личностями, вот и с Градским тоже.
Только журналисту «МК» Кира Александровна позволила увидеть свой дневник. Мы читали его страницы вместе и разговаривали. Об Александре Градском, времени, отношениях, любви, детях — обо всем, из чего состоит жизнь любого человека. Даже знаменитого. Даже того, кто считает себя гением.
Наверное, главная ценность воспоминаний Прошутинской о Градском в том, что они напоены любовью, но при этом совершенно честные — как есть. Да, недостатки, да, неприятные стороны характера, да, сомнительные поступки. Но... «За что же вы его так любили?» — удивляюсь я, и мы начинаем искать ответ на этот вопрос.
«Про себя говорил: «Я - каменная задница!»
— Кира Александровна, Градский был к вам внимателен?
— Нет, конечно. Он хорошо ко мне относился, очень уважительно. Но я даже не помню, дарил ли он мне когда-нибудь цветы. Какие-то подарочки были — вот на даче висит батик симпатичный.
— Может быть, духи?
— Нет. Он и Марине не дарил ничего особенно. Он был экономен. Однажды я ему подарила две гарднеровские чашки, он их тут же убрал подальше. Я ему говорю: «Ты бы хоть выпил из них!» Он — мне: «Еще чего!» — «А зачем они тогда?» — «Пусть стоят!»
— Это — из-за бедного детства?
— Может быть. И природа, наверное.
— Сейчас обсуждают его достаточно большое наследство. На имущество он не жалел денег?
— Он был основательный. Сам про себя говорил: «Я — каменная задница!» В детстве он жил с бабушкой в полуподвальном помещении, совсем небогато, и поэтому ему очень хотелось иметь большой дом. Я помню, Алла Латынина (литературовед, критик. — Прим. авт.), тоже наша подруга, как-то спросила у Саши: «А какой у вас дом?» Он говорит: «Дом Пашкова видела?» Она: «Да!» — «Ну, у меня такой же».
— Действительно его дом был таким же, как Дом Пашкова?
— Как сказать... Этот его дом — он был такой красивый и такой непродуманный! Я помню, пришла в первый раз — там такая парадная лестница! И всего один туалет, который находился только за его кабинетом.
Но, самое главное, я говорю: «Саша, а где раздеваться-то?» Он: «В каком смысле?» — «Ну, раздеваться где? У тебя такое количество будет гостей!» — «Черт! Я забыл!» И в результате под этой лестницей он сделал перекладину, и мы туда залезали и вешали свои пальто.
— Он сам выступал в качестве архитектора?
— Да, сам. Но вот забывал про какие-то очевидные вещи. Или они были для него просто неважны. У него, например, была замечательная финская баня, а перед парилкой он сделал туалет, но забыл про двери. Я ему говорю: «Саш, а как вот, если что...» — «Черт! Не подумал!»
— Но зато все большое, значительное?
— Вот такое было желание масштабности. Полуподвальное суровое детство. Он построил огромный дом, но ему было в нем неуютно. Поэтому появился еще один дом, 100-метровый, мы его называли «китайский». Вот в нем он жил.
Из дневника: 30 мая 2004 года
«Короче говоря, построил Саша хороший дом. Я как-то недооценивала его как любителя домашнего уюта и хозяйственного человека.
Дом представляет собой огромадную залу метров 100. Кругом окна от пола до потолка. Уже с милыми легкими шторами. В глубине — широченная самодельная кровать, накрытая покрывалом и заваленная подушками.
Кровать — гордость Градского. Он сразу всем предлагает лечь на нее и смотреть телевизор. Телевизор — вообще его слабость, предмет смотрения, ругани с матом увиденного и знания (с его точки зрения), как надо делать «настоящее телевидение». Без телевизора он жить не может. Поэтому практически в его постели появилась плазма невиданных размеров.
Как встанешь с кровати, можно сразу шагнуть в туалет за надобностью и чтобы помыться. Шаг в другую сторону — и ты на условной кухне, расположенной в полушаге от той же кровати. Кухня — уже обжитая, с тарелками-ложками-кастрюлями. Красивыми чашками, которые он только что купил в Елисеевском. Он их показывает нам и гордится: «Как мы умеем делать фарфор, оказывается!»
Градский так же, как Толя (Анатолий Григорьевич Малкин — президент телекомпании ATV, бывший супруг Прошутинской. — Ред.) и я, сентиментально хочет гордиться тем, что делается-производится-происходит у нас. А все столовые приборы он пер из Нью-Йорка. На стене — японские картинки. Он хвастается, что купил их на барахолке за копейки.
Но самое замечательное, что есть в его «китайском» домике, — это огромный, сделанный на заказ зеленый абажур над самодельным столом с гранитной столешницей. Он создает уют и не мешает маленьким, разным по форме китайским фонарикам на стенах. А стулья у стола — плетеные.
Эклектика — вопиющая. Все, что я с симпатией описала, наверное, напоминает какую-то нелепую, странную декорацию, а не жилье композитора известного. Но там хорошо! Даже не мешает, что он, как и в большом доме, забыл предусмотреть гардеробную или просто вешалку.
…Помню, что было уютно, вкусно, и они с Ларисой (Голубкиной. — Ред.) с упоением пели на два голоса. Когда мы возвращались обратно, Лара тихо говорила, что очень жалко, что мы с Малкиным не ночные люди — ей хотелось еще потрепаться.
«Неслись, как сумасшедшие, в этом мраморе»
— Он сам решал, как отделывать дом?
— Только сам! Он был безумный поклонник камня. Хотел, чтобы везде был мрамор или гранит, но считал при этом, что мрамор не везде можно использовать.
Я, например, говорила, что сделаю мраморную столешницу, а он кричал: «Ты с ума сошла! Там видно каждое пятнышко! Только гранит!» У него почти везде был гранит. Мрамор, который ему не пригодился, он, кстати, нам предложил, поэтому в кухне у нас появился очень красивый пол, который нормально нам служил.
— Подарил вам оставшийся мрамор или продал?
— Продал.
— Как Градский зарабатывал до «Голоса»? Он же не был постоянно гастролирующим артистом. У него были какие-то спонсоры?
— Спонсоров не было — он этим брезговал, но у него были бизнесы. Знаю, что он ремонтировал рояли.
Из дневника: «В этот раз мы с Градским встретились в магазине: «Малкин, зачем я в прошлый раз из-за тебя купил пылесос для листьев? Я его привез и бросил, а деньги потратил!» Он был возбужден чем-то, подскочил ко мне, нагнулся и тихо сказал: «Ты знаешь, вроде Ольга (первая жена. — Прим. авт.) вернулась. ...И как ты думаешь, что она мне сказала, когда я ее спросил, надолго ли она? Так вот: она сказала, что еще сама не знает!»
— Он вам — мрамор, а вы — ему?
— Мы его сделали куроводом. У нас жили куры, и мы начали ему говорить, дескать, тебе тоже надо. Он кричал: «Да вы что!» Короче, мы ему отдали несколько своих кур. Он построил для них курятник и отделал его мрамором — в результате наши куры мало неслись, а его неслись как сумасшедшие. В этом мраморе. Видимо, им этого не хватало.
— Он любил животных?
— Собаку очень любил. Это тоже мы ему щенка сосватали. Наша собака, а была у нас Терри, тибетский мастиф, согрешила со второй нашей собакой, немецкой овчаркой. Мы не уследили — даже не поняли, что произошло.
Зимой выходит она из своей будки, и оказалось, что у нее шесть щенков. И мы начали их пристраивать. Всеми способами! И Саше сказали, что такого щенка больше ни у кого нет. Короче, он взял эту собаку. Она оказалась с таким норовом! Грызла все подряд и была жутко свободолюбивая. Он опять — мат-перемат. Но все равно он ее любил, потому что сам был очень свободолюбивый человек. И эта собака, совсем не красавица, которая перегрызала все его поводки, все, что возможно, и убегала — он ее понимал!
— Его любили люди?
— В общем, да. Он ребенок был такой — ему можно было все простить. В нем не было гадости, подлости, но иногда был он немножко трусоват...
— Трусоватость, прижимистость, эгоцентризм, невнимательность... а за что любили-то?
— Не знаю, он был очень позитивным человеком, иногда совсем по-детски наивным. В Саше абсолютно не было злобы, и он иногда становился удивительно нежным, и при этом так боялся этой своей нежности, так не хотел показаться слабым, и все время самоутверждался, все время с гордостью повторял: «Я — гений!», «Таких певцов, как я, нет!»
— Он считал себя гением?
— Я не знаю, что он внутри себя ощущал, но декларировал это, конечно. Если мне всегда стыдно пафосно что-то про себя говорить, даже думать, то у него наоборот — такой вызов был! Почему-то, мне кажется, из-за каких-то комплексов... И эта вот его толщина...
Из дневника: 17 ноября 2004 года
«Вчера в «России» был вечер Градского. 55 лет. Мы помирились.
Недели три назад ходили на премьеру чудесного спектакля Геты Яновской по «Тому Сойеру». Толя радовался как ребенок. Маргарита (Маргарита Александровна Эскина — директор Дома актера имени А.А.Яблочкиной с 1987 по 2009 год. — Ред.) смеялась: «Вот его куда водить надо! Это его зрелище!» А потом мы поехали с ней к нам дачу. По дороге включили диск Градского (последний), который она еще не слышала. Минут сорок ехали в полной тишине. Музыка закончилась. Маргарита была потрясена. Утром позвонила Саше, поблагодарила за музыку. Он спросил, где она сейчас. Она ответила, что у нас, и пригласила его. Он с удовольствием приехал. Но все мы были напряжены. Он выпил за то, «чтобы никто из нас не думал, что он гений».
Короче говоря, мы, слава богу, помирились, сели за стол. Он сказал, что есть будет один суп, потому что очень растолстел. Я на другом и… Что я хотела сказать? Наверное: «и не настаивала». Знала, что супом он не ограничится. Оказалась права: он ел и ел. Съел куски баранины, несколько порций мороженого, а Марина (Коташенко — последняя супруга Градского. — Ред.) смотрела на него смущенно и недоброжелательно — говорить по поводу его обжорства и габаритов она еще не имела права.
Градский: «Я тут с Маринкиным отцом познакомился. Он меня на 10 лет моложе. Принес с собой бутылку и сам ее выпил. Очень доволен остался, что дочка его так удачно в Москве обосновалась». Марина смутилась».
— Почему Градский не занимался своим телом?
— Он занимался, занимался, а потом начинал есть. Такая вот в этом смысле бесхарактерность была.
— Не просто обеспеченный — богатый человек, почему он не вкладывал в себя?
— Не знаю. Он и не лечился никогда, плевал на это.
— Он не любил себя?
— Не любил. Он молодой был очень красивый, а потом... И он скрывал, но иногда это прорывалось: «Кир, ты же видишь, какой я? Я не хочу себя видеть таким на экране».
— Но при всей такой нелюбви к себе искренне считал себя гением? Или это все-таки была игра на публику?
— Он был небрежен во всем, кроме одного — своей музыки. Свои аранжировки он доводил до идеала — он был безумно скрупулезен, когда занимался музыкой. И как для меня мои дневники — смысл и итог всей жизни, так и для Саши была эта опера «Мастер и Маргарита». Мне там безумно нравились некоторые моменты.
И ему казалось, вот то, что он сделал, — это итог его жизни, то, с чем он останется, почему его будут помнить. И ужасно переживал, что фактически никакого отклика не было. На презентацию в его «Градский-холл» пришло много народу, были звезды, но отзывов практически не было, и для него это была если не трагедия, то сильное разочарование».
Из дневника: 11 марта 2007 года
«Этот Новый год мы встречали у Градского. Я настояла на этом. Он говорил: «Ты с ума сошла! У меня еще ничего не готово, (нецензурно)!» Я: «У тебя впереди еще два месяца! (разговор шел в ноябре)». И он задумался. Потом обрадовался. Начал форсировать строительство, закупать мебель. И докладывал мне: «стулья завезли, 30 штук», «тарелки купил», «шторы повесили», и т.д.
Гостей приглашать поручил мне. Но его еврейская практичность не знает предела! И если бы я его так не любила, то за многое его можно было бы «не принимать», мягко говоря.
Короче говоря, он поручил мне сказать всем гостям, чтобы они не приезжали с пустыми руками. Он даже короткий список огласил того, что требуется: рыба, нарезка мясная, овощи-фрукты, сладкое и т.д. Причем даже сказал, сколько чего нужно. Оказалось — много… На себя он взял закупку спиртного. И сказал, что приготовит салаты.
«Наши гости» Ирэн Федорова (супруга Святослава Федорова микрохирурга-офтальмолога. — Ред.) с дочкой Элиной, Гета Яновская и Кама Гинкас, Латынины (Леня, Алла, Юля), Пьецухи закупали все. А еще я заказала в ресторане студень, вместе с Ирэн и Элиной мы сделали винегрет, оливье, две бараньи ноги, еще испекла капустный пирог. Вот такие мы трудолюбивые и исполнительные накануне Нового года и в преддверии новоселья Градского…
Мы собрали вещи и цугом отправились к Градскому. Он был раздражен, потому что, по-моему, сроду не принимал такого количества гостей. Сам-то он был в качестве гостя всегда прекрасен, безмятежен и весел.
Его (наши) гости довольно бесцельно слонялись вокруг огромного стола с гранитной столешницей, который был практически пуст: два салата и 2–3 бутылки. И роскошные подсвечники.
Его Марина была отрешенно-отстраненная, даже с посудой не могла помочь. «Я ничего здесь не знаю», — спокойно и нагло говорила она. По-моему, у Градского что-то не ладилось с ней. Она все время ездила на какие-то показы. «Что она там показывает?» — спрашивали мы с Толей. «А (нецензурно) ее знает», — смущался Саша. «Кстати, она входит в десятку лучших топ-моделей России! Посмотрите сайт!» — гордо, оправдывая ее вояжи, сообщил он.
Как-то мы сидели у нас за воскресным обедом, и Марина позвонила из Китая. Саша вышел с телефоном, потом вернулся и с умилением сказал: «Соскучилась, видно. Просит, чтобы я ее дубленку сдал, а то вернется, а ходить не в чем». Я со стервозностью спросила: «А сама она была так занята, что не смогла этого сделать? Саня, не позволяй ей так себя вести с тобой!» Он грустно ответил: «Честно говоря, в последние месяцы она ведет себя, мягко говоря, независимо. Я ничего про нее не знаю. Устал я от всего. От Дани, от Маши (дети Градского от первого брака. — Ред.). Жить не хочу».
Он все чаще говорил об этом. Как-то сказал мне: «Если бы ты знала, как я расстраиваюсь из-за своей бесхарактерности, даже не могу на диету сесть, чтобы выглядеть прилично».
Ел он много. После обеда у нас ложился на диван, подкладывал руку под щеку, какое-то время еще разговаривал, а потом засыпал. Иногда храпел, чаще, как младенец, тихо дышал. И лицо у него становилось красивым и спокойным. А бордовый живот, как символ бесхарактерности, высвобождался из-под майки и тяжело свисал с дивана.
Продолжаю про Новый год.
...Стол был роскошный от еды, которую гости наметали на него. Горели свечи, отражаясь в зеркалах. Стол метров в 10, казалось, явился из средневековья, стулья царские. Во главе стола — Саша и Марина. Наверное, все что-то говорили, но я не помню. Потом пробило полночь. Открыли шампанское, выпили. И я предложила перейти к тому, что, собственно, и задумывала с самого начала. Как самое главное…
Дело в том, что я предложила Саше в этот день вместе с гостями послушать его «Мастера и Маргариту». Сначала он сказал: «Ты с ума сошла! В новогоднюю ночь заставлять людей что-то слушать!» Потом проникся идеей, готовил аппаратуру, дописывал партии голосовые за всех.
И вот Саша трогательно начал свой тост: «Честно говоря, если бы не Толя и Кира со своей идеей провести первый Новый год в новом доме и при этом послушать мою оперу, я бы не рискнул. И если бы не Марина, я бы оперу, наверное, не дописал».
Он был непривычно взволнованный и торжественный.
Итак, мы встали из-за стола, вышли в залу с двумя белыми роялями. Сели на принесенные нами из столовой стулья. Саша бегал из кабинета, где стояла аппаратура, к нам, что-то поправляя и налаживая звук.
В пустом зале, с потолками метров в двадцать, звучала музыка прекрасно! Все партии пел Градский. Это чуть мешало восприятию, но главным была музыка.
Я сидела, наслаждалась и гордилась. Рядом сидел Кама. У него было странное выражение лица. И я, чтобы проверить, тихо спросила: «Тебе нравится?» Он улыбнулся: «Местами». Кама не был восхищен и погружен в музыку. Я отреагировала обиженно и примитивно: «Но это же не хуже «Йезус Крайс». Он (с холодной улыбкой): «А почему должно быть хуже? Или так же? Зачем тогда вообще писать эту оперу?»
Я по-матерински расстроилась. Вдруг в какой-то момент вырубилась фаза. Музыка перестала звучать. Опять Саша заволновался, забегал. Минут через 10 фазу нашли. И все продолжилось. Я теперь с опаской поглядывала за всеми: неужели, как и Каме Гинкасу, нашим привередливым, талантливым и тонким друзьям музыка тоже не нравится?
Закончилась музыка. Оказывается, мы слушали целый час, но он пролетел незаметно. Было тихо, все продолжали сидеть. Первой поднялась Юля Латынина. В роскошном вечернем платье, с безупречной точеной фигурой, с лицом уже взрослым, она, не любящая традиционной прилюдной поцелуйной нежности, вдруг мелкими шажками засеменила к стоящему в стороне Градскому, обняла его и смущенно, по-моему, даже для себя неожиданно, поцеловала: «Спасибо вам, Саша!»
Все зашевелились, зааплодировали, снова перешли к столу. Пьяный Пьецух (и когда он успел набраться???) произнес тост за композитора и бенефицианта сегодняшнего. Сказал с чувством и ушел спать в кабинет в кабинет Градского…»
«Распалась наша компашка»
— Он был в вашем обществе счастлив?
— Эти дни на нашей даче были очень счастливые. 31 декабря гости собирались у нас, ночевали, а 1 января шли к нему. Конечно, было замечательно. Он очень любил петь. В радость ему было! С Голубкиной, когда она присутствовала, дуэтом пели, с Алексеем Васильевичем Петренко. Саша хорошо готовил. Мы всегда вскладчину собирались, он готовил салаты. Свои знаменитые котлеты — бабушкины!
— Градский признавал вас равными себе?
— Да. Он ценил АТВ, все, что мы делали, говорил, что у нас должен быть свой канал. Ну, и мы тогда действительно были на пике.
— Но когда вы развелись с мужем, он ничего не сделал, чтобы помочь сохранить отношения?
— Он очень страдал, переживал: «Распалась наша компашка», — говорил расстроенно. Эти соседские отношения были достаточно глубинные, но я никогда не обольщалась, не думала, что мы самые близкие...
— То есть в тяжелый момент жизни вы бы ему не позвонили?
— Нет.
— Постеснялись или были уверены, что бесполезно?
— Я уверена была, что не надо. В радости можно было позвонить.
— Кто-то мог ему позвонить в горести?
— Я не знаю. Природа актерская ужасно эгоистичная, они все зациклены на себе — и Саша не исключение, у него, может быть, даже гипертрофировано все это было.
Из дневника: «Только что разговаривала с адвокатом Ирой Соколовой, а по второй линии высветился звонок Градского. Он с января ни разу не позвонил мне. А начал общаться неделю назад, после эфира передачи «Жена» с Машей Голуб.
Звонил раза четыре, раз по десять звонил телефон, но я трубку не брала. Не хотела. Было обидно, что близкий человек, который в любую трудную минуту бежал ко мне, так легко после моего развода освободился от дружбы, предполагающей участие и сочувствие.
Соколова сказала мне: «Ответь! Раз он стучится, значит, ему это надо. Точка!»
…И я позвонила Градскому.
Саша орал, защищаясь, говорил, что его не было в Москве, что болел. И другие разные глупости приплетал, чувствуя неловкость.
— Я ведь баб не люблю и не верю вам! Знаешь, когда мне с Ольгой надо было расстаться? Когда она через два года совместной жизни закричала на меня! Ведь вы же все проверяете — можно вот так или нет? Есть ли у вас власть над нами? Ведь я прав? — спрашивал Саша.
— Не знаю, во всяком случае, этот рассказ не про меня.
— Ну, да. Ты — другая, — соврал он.
Градский иногда очень искренне и неожиданно для самого себя говорил людям приятные слова. Но это совсем не значит, что думал он так же.
— Приезжай на дачу, — сказал он.
— Приеду. Давай 15 сентября (день рождения Прошутинской. — Прим. авт.).
— Почему именно 15-го?
— Ну, хочется мне!
Он всегда забывал дату моего рождения, а я — его. Что родился он в ноябре, помню. А какого числа — забываю.
— И все-таки вы его простили. Почему?
— Ну, это же Саша... Его нельзя было не прощать.
Татьяна Федоткина
