У вас никогда не было ощущения, что жизнь — плохо сыгранная сценка кочующего средневекового театра? Актеры никудышные, гримасничают, а не играют. Декорации вычурные — не погружают в контекст происходящего. А громкая толпа сходит с ума от смеха, плача и других эмоций, которые невозможно разобрать в ее собственном гуле. Пародия на жизнь, беспощадная. Комедия, трагично жестокая. Драма, вызывающая истеричный смех. Наверное, даже высокое искусство жизни легко превращается в фарс, потому что у нас есть выбор…
Средневековый спектакль
Декарт в своем «Рассуждении о методе» признаётся в том, что именно лицемерие и притворство мешают человеку разобраться в устройстве мира и в самом себе. Он много лет следовал при каждом принятии решения четкому методу и честно — насколько это возможно — мог утверждать, что ни религия, ни государство, ни принадлежность какому-либо языку не делают человека внутренне богаче. Поэтому Декарт сделал вывод, что, спрятавшись в своем хорошо вымуштрованном сознании от перипетий внешнего мира, от добра и зла, от истины и лжи, человек начинает понимать самого себя, как кальку с мироздания. «Человек — вещь мыслящая».
Да, в те времена многие мыслители были уверены, что человек — это в первую очередь сознание и мышление, а потом уже тело и остальные дары материи. Но где источник творчества в человеке? Куда катится мир, если судить по его истории? Откуда эти чудовища, типа жестокой войны и лицемерной благодетели? Неужели человек — это просто сознание, случайно попавшее в соломенную куклу, созданную мастером, чтобы веселить его? Эти вопросы о свободе маленького сознания, о творце и о законах мира приводили философов к догматизму, они отвечали на них, либо следуя четким правилам своих методологий, как Декарт, Спиноза или Лейбниц, либо исходя из сомнений в возможности каких-либо человеческих методологий, как Беркли или Юм.
Корень мышления
Но у Канта получилось найти решение «философского уравнения» своего времени, не прибегая к догматизму личных убеждений или радикальному сомнению в чувствах. В некотором смысле он продолжил внутренний поиск Декарта: разумным не обязательно должен быть человек, да и не всякий человек разумен. Разум у Канта — это общая структура нашего опыта, которая вполне может быть присуща другим существам. Чтобы научиться этой структурой пользоваться, дети учатся считать на палочках, затем уже без их помощи складывают и вычитают огромные числа, умножают и делят дроби. Небольшого опыта в чем-либо разуму достаточно, чтобы создать систему и применять ее повсюду. Эта система не привнесена извне, но и не формируется из ничего.
Но почему люди разные? Если схемы разума работают всегда, потому что трижды семь всегда будет двадцать один, то и все наши размышления должны приводить к одному и тому же. Чтобы разобраться, тут нужно рассказать про философское изобретение Канта, без которого нельзя войти в его философию, но с которым нельзя будет в ней остаться — про вещь в себе. Если вам тоже приходилось сомневаться в том, являетесь ли вы частью средневекового спектакля, то вы уже знаете, что в таком сомнении нельзя оставаться постоянно, потому что приходится обслуживать свои потребности, возникает желание общаться с другими и испытывать эмоции от всего этого, но без такого сомнения невозможно осмыслить свою жизнь, ведь осмысление любой ситуации требует выхода за ее рамки. Так и с вещью в себе: мы с предметами никогда не сталкиваемся, по Канту, но только переживаем их. Если отбросить заумный философский язык, то окажется, что мир явлений (где мы — куклы творца) и мир вещей самих по себе (где мы свободны) — это стороны одной монеты, каждая из которых в полной мере реальна и правдива.
Мы разные, потому что мы — срез этой монеты, мы живем в обоих мирах. Как потом скажет Ницше, человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком. Поэтому Кант считал, что мы способны установить существование вещей, но не можем судить, какие они на самом деле. Мы живем в мире своих чувств, в мире предрассудков и заблуждений общества, потому что наш разум заточен на мир явлений — человеческое познание, к счастью ученых и к сожалению деятелей искусства, ограничено опытом.
А если бы разум (наше обобщение опыта, его схематизация) и чувственность (наше формирование опыта в пространстве и времени) не коренились в настоящем творческом начале, мы были бы машинами или животными. Именно поэтому Кант считал, что мы свободны в той мере, в какой способны творить, и несвободны в той мере, в какой явления властвуют над нами. В нас есть частица Великого Творца, ибо наше воображение продуктивно. Это легко показать на примере: с одной стороны, мы не в состоянии придумать новый цвет (мы во власти чувственности, наше способность видеть ограничена), но, с другой стороны, мы можем придумывать целостные личности с глубоким психологизмом, как это делают писатели.
Портрет Франца-Иосифа (1797), кисти Генриха Фридриха Фюгера
Научная объективность
По этой же причине, с точки зрения философии Канта, наша наука развивается, открывает новые грани опыта, мы способны менять механизмы мира под себя. Для того времени подобные выводы были достаточно крамольны. Канту в том числе поэтому пришлось во втором издании «Критики чистого разума» отказаться от формулировки, в которой разум был подчинен способности воображения. Сложно поверить, но тяжелый интеллектуальный труд, который был понят единицами среди современников Канта, буквально показывает, что человек — архитектор мечт, и эта способность делает его разумным!
Эти ответы Канта со временем вывели философию и науку на новый уровень рефлексии. На философских факультетах говорят шутливо: «Поскребите немного современного философа, и вы обнаружите в нем кантианца». Да, очень долгое время не было иного, устраивающего почти всех, ответа на извечные вопросы про свободу, творца и законы мира. Кант буквально предсказал, что философия должна отступить в сторону, чтобы дать больше места науке. И талантливейшее поколение, пришедшее на смену ему, закрепило самостоятельность науки, сформулировало научный метод, составило классификацию наук… А что было дальше, мы с вами знаем из учебников: математика, астрономия, физика, химия, биология, социология.
Сначала кажется, что в этой классификации Огюста Конта (не путать с Иммануилом Кантом) чего-то не хватает. На деле ведь невозможно себе представить науку, где физик не знает математики, а химик не умеет решать физические уравнения. Наука стала единой системой, что и предсказал Кант в трех «Критиках». Именно с появлением общей классификации и с отделения науки от других областей знания человека, дружное шествие философии и науки подходит к концу. Позитивизм и материализм без колебаний встали на сторону науки, а идеализм и спекулятивная мысль — постепенно от нее отдаляются до сих пор.
К тому же рамки науки восемнадцатого-девятнадцатого веков затем расширялись самими учеными. Ботанику в прошлом веке больше не нужно было быть гениальным художником, изображающим растения с феноменальной точностью в огромных альбомах, — это стали делали фотоаппараты. Хирургу больше не нужно было обладать необыкновенной памятью, чтобы по одному виду органа понимать, на сколько миллиметров его объем отличается от нормы, — этот вопрос решали рентген-аппараты еще в начале XX века. Механизация сделала науку по-настоящему объективной. Если раньше ученый должен был сам становиться машиной по запоминанию и объективной оценке научного эксперимента, то теперь он мог снять часть этого груза с себя, делая науку более вероятностно точной.
Pro et contra
И все-таки, живем ли мы все или играем роли? Некоторые последовательные критики наличия сознания (вроде Беркли) были опровергнуты Кантом, но они еще не раз схлестнутся с идеалистами и будут спорить, как аналитическая и континентальная философия современности. Но не будем забегать вперед по нашему линейному ходу истории философии, только скажем, что этому спору не будет конца, даже если ученые найдут место, где рождается сознание, или философы изобретут новое доказательство бога. Кстати говоря, есть одно слабое место у Канта, уже мной упомянутое, — это та самая вещь в себе. Если мы играем по чьим-то правилам роли и будто даже можем выбирать персонажей, то откуда нам знать, что эти правила не исчезнут через секунду?
Я думаю, чтобы убедиться в искренности необыкновенного пути кантианской мысли, достаточно того, что Кант проснулся от догматического сна, разбудил нас и снова заставил задуматься, почему так сложно иногда поверить в мир, в свою свободу, если каждый раз, залюбовавшись звездным небом, мы рискуем оступиться и упасть. Может быть, мы с вами — просто мечтатели, играющие разумом?
Роман Ливаров
