Идеи реальны. Я очень хорошо знаю, что это значит, потому как страдаю хронической мигренью выходного дня. Каждую субботу, после тяжелой рабочей недели я весь день провожу в постели с мокрым полотенцем на лбу. Мне говорят, что надо больше отдыхать, соблюдать режим сна, тогда маленькие радости каждого дня будут поддерживать плавность жизни, но мой организм хочет отдыхать по-своему — он предпочитает остаться раз в семь дней в темном помещении в горизонтальном положении и мечтать о будущих великих делах, на которые он копит силы.
Каин мастера Джованни Дюпре (1846) из Эрмитажа
Да, именно через эту общую картину планов, желаний, проектов и целей мы и разглядываем идеи. Они реализуются через наши тела и ритмы жизни. Вы тоже знаете, что идеи реальны, потому что строите планы на выходные или на отпуск. Я уверен, что вам знакомо и самое прекрасное чувство перфекциониста — когда каждый пункт плана выполнен. Все важные музеи пройдены, любопытные места в городе запечатлены, вещи собраны, билеты в правом кармане, до поезда два часа…
Но странно, что наша жизнь в равной степени зависит и от хитросплетений событий, которые невозможно предсказать, и от наших собственных действий, власть над которыми полностью в наших руках. Мы привыкли к этому, нас так научили видеть мир. Но я могу представить ваше удивление, если вас внезапно начнут убеждать в том, что ваши свободные действия — просто часть одного большого плана единого разума, стоящего за всеми людьми и вещами, разума, имеющего свои цели на мир, о которых мы не имеем ни малейшего понятия.
Такая философская концепция может разочаровать и изменить жизнь обычного человека, даже довести его до личностного кризиса. Именно так и происходило в восемнадцатом и девятнадцатом веках с людьми, которые (не прочитав ни единой строчки из-за незнания немецкого языка!), наслушавшись помешанных профессоров и студентов, бросались с головой в гегельянство или кантианство. Таким был Раскольников Достоевского, таким был наш известный критик гоголевских времен — Виссарион Белинский. Они жадно впивались в идеи и ни на секунду не переставали им следовать в жизни, пока их не настигал крах. Многие думают и сейчас, что если факты жизни противоречат их жизненным принципам, то нужно менять не принципы под факты, а жизнь под принципы. Идеализм, без ограничений примененный к жизни, будет похож на вечную мигрень.
Оливер Сакс в своей книге о мигрени приводит ситуацию пациентки, которая систематически страдала мигренью каждый вечер. Сначала он не мог понять, как быть с ее случаем, но потом, по мере их общения, он заметил, что такая болезнь не просто исключение. Люди с ежедневными приступами мигрени имеют глубокие противоречия в жизни, постоянно с чем-то мирятся, закрывают глаза на стресс и переживают бурю эмоций внутри, никак не показывая ее окружающим или убеждая себя, что им нужно терпеть все беды, не расстраивая своей печалью близких.
Если бы мы могли одним только желанием, одной только верой в великие идеи унимать боль и страдание, мы были бы богами. Но мы не боги, мы бежим ко врачу, когда болит зуб. Нет, человек нечто более сложное, чем идея человека. А страстная болезнь какой-то идеей, безумное стремление доказать ее истинность — ушедшая в прошлое проблема строгого идеализма.
Если бы существовала только мысль
Найти такого убежденного и последовательного идеалиста сейчас почти невозможно, потому что все философы-идеалисты «переболели» этой болезнью уже двести лет назад, а капиталистическое общество требует от человека гибкости и свободы выбирать сиюминутный авторитет, от которого легко отказаться и за которым не нужно спускаться в ад, если хоть раз воспользовался его императивом. В этом смысле философия Гегеля, Шеллинга и Фихте — великолепный пример пыльной полки, книги с которой похожи (но это лишь видимость) на экспонаты музея больше, чем всякий другой подход в философии. Например, Кант реально повлиял на становление научного знания, как уже было сказано в первой части, но труды Фихте, Шеллинга и Гегеля учеными не очень читались, потому что их идеи были слишком теоретическими, оторванными от опыта, а содержание их концепций до сих пор маргинализируется: их невозможно применить, не становясь заложником вечной мигрени противоречий фактов и понятий.
Но что у Гегеля получилось хорошо, так это диалектический метод. Его можно применять к любой концепции, этот метод повлиял на всю философию — он древний, как сама философия. Но Гегель сделал его поистине современным и эффективным. Мы приходим к диалектике, когда не подходят ни метод метафизики (как у Декарта), ни эмпирические методы (как у Локка или Беркли), ни методы мгновенного познания, интуитивного прозрения (подобно божественному откровению). Гегель писал, что метафизика догматична, эмпиризм исходит из очень ограниченного и обманчивого чувственного опыта, а интуитивное, глубоко личное откровение не может стать конвейером по производству истин.
Всех идеалистов немецкой классической философии объединяет то, что они пытались одним только движением мысли преодолеть непознаваемость кантовской вещи в себе и в одном лишь мышлении обнаружить абсолютное знание. Фихте хотел начать с субъекта, с «Я», которое находится в мире, ведь именно это «Я» отличает все остальное от себя, как ребенок понимает, что вещи вокруг него — это не он сам, а нечто иное. Шеллинг же начинал с объектов, с природы, с вещей, потому что они были до субъекта, до нас. Его мысль шла от простых форм, энергии и физических сил, к сложным живым системам. А на вершине этой иерархии оказывался разум, ради которого она существовала.
Но Гегель предпринимает диалектические шаги: через постоянное противопоставление субъекта — объекту, бытия — ничто, мы заполняем мир сущностями, которые рождаются в объединении этих противоположностей. При синтезе субъекта и объекта (разума и природы) появляется мир, при синтезе бытия с ничто появляется идея существования. Наше существование — это постоянное движение, изменение, которое в философском словаре именуется становлением.
Постепенно Гегель буквально создает мир в мышлении. Все события мира не складываются случайно, они упорядочены понятиями. А мы — тоже часть этой большой идеи становления, но что становится? Свобода человека, движение истории и правила разума, как результат разворачивания идеи в понятиях, эта идея названа Гегелем абсолютным духом. Через разум и историю он познает сам себя, а свобода человеку дана для того, чтобы он сам мог творить понятия и умножать знание духа о себе.
Раскольников Ф. Константинова, фрагмент иллюстрации к роману
Pro et contra
Беда такой философии в том, что она объясняет все на свете. Даже зло нужно в мире, чтобы синтезироваться со своей противоположностью — добром — в единую сферу морали. Вне этой концепции ничего нет. Такой тотальный идеализм претендует на полное завершение философии, истории и даже познания человека.
Конец истории, только подумать! На дворе девятнадцатый век, еще столько открытий, столько изобретений, кровавых войн и счастливых жизней впереди. Бедный Белинский был убежден, что его жизнь незначительна перед абсолютным духом, пока однажды не почувствовал ужас от того, что ему нужно смириться со смертями близких, с несправедливостью мира.
Люди, действительно, очень хрупкие частицы бесконечного космоса, которым отведен незначительный срок. Но лишить ценности каждую конкретную жизнь, значит отказать ей в праве на свободу. Именно тотальность, всеобщая необходимость — самая опасная идея в философии. Она может породить тоталитаризм, расизм и еще бог знает какие ужасные вещи. Раскольников был в ужасе от того, что он может оказаться «дрожащей тварью» перед этой всеобщей необходимостью, поэтому пошел на убийство, чтобы убедить себя в обратном. Немецкая философия на самом пике — это самолюбование, закат классического идеализма. И уже притаился набирающийся сил хищник (неклассические подходы, позитивизм и диалектический материализм), который вот-вот уничтожит своего мощного врага.
Люди проверяли себя и всех вокруг, достойны ли они зваться настоящими людьми, задавали себе и другим вопросы: просвещенные ли они достаточно (кантианцы), живут ли они в соответствии с замыслом всеобщей идеи (гегельянцы). Сильный идеализм опасен и граничит с фашизмом. Если величественные, но оторванные от жизни идеи немецких философов восемнадцатого века попадают в неумелые руки, то на свет рискуют появиться страшные политические или этические чудовища, гарантирующие массу страданий и бедствий, в результате которых травму получит все человечество, как это случилось после второй мировой войны. Тотальность и абсолют — вещи такие же опасные для разума, как спички для малых детей. Вера человека в идею может быть настолько сильной, что он пойдет на смерть и сам станет орудием убийства. Идеи реальны, нет сомнений, но именно от нас зависит, будут они разрушительными, как тоталитаризм, или созидательными, как, например, любовь.
Роман Ливаров
