Сегодня в России запустилась новая онлайн-платформа Qatar Film Days, на которой можно будет увидеть игровые и документальные фильмы стран Ближнего Востока и Северной Африки. Для премьерного показа был выбран фильм главного палестинского режиссера Элии Сулеймана «Должно быть, это рай» — горькая сатирическая комедия о жизни режиссера из Назарета в глобальном мире
Религиозная процессия подходит к дверям храма. Храм закрыт, более того, из-за запертых дверей кто-то переругивается с возглавляющим процессию батюшкой: приходите позже, тогда, возможно, откроем. Что остается батюшке? Правильно, выбить другие двери, навалять пьяным служкам и открыть главный вход изнутри.
Начальный эпизод фильма «Должно быть, это рай» Элии Сулеймана исчерпывающе описывает способ, которым пользуется сам Сулейман, чтобы войти в историю кино: с черного хода, нокаутировав глумливых критиков. Он, самый известный в мире палестинский режиссер, снимает абсурдные комедии о стереотипах, сам ни под какие стереотипы не попадая.
Элия Сулейман снял всего четыре полных метра. В «Хронике исчезновения» (1996, приз Дино Де Лаурентиса в Венеции) он наблюдал за жизнью своего родного города, Назарета, в «Божественном вмешательстве» (2002, приз жюри и приз ФИПРЕССИ в Канне) — за израильскими блокпостами и убийственно красивыми женщинами, в «Оставшемся времени» (2009) пересказывал историю израильско-палестинских отношений. И все это была горькая сатира, наследовавшая классике немого кино. «Должно быть, это рай» (спецупоминание жюри и приз ФИПРЕССИ в Канне-2019) — кино еще более горькое и, пожалуй, еще более свободное.
Каждый фильм Сулеймана — набор гэгов, сценок, невероятных, дурацких, иногда пошлых, иногда чудесных анекдотов, из которых вырастает жизнь. И все эти скетчи связаны между собой главным героем, которого играет сам режиссер. «Маленький человек», молчаливый свидетель, глядящий на мир с чаплинским вежливым любопытством, невозмутимостью Бастера Китона и умением Жака Тати увидеть абсурд в повседневности. Фильмы Сулеймана сравнивают с грузинским кино 60-х и с ранними немыми комедиями, с ранним Джармушем и притчами Роя Андерссона.
В фильме «Должно быть, это рай» герой проводит дни у себя дома, ничем, в сущности, не занимаясь. Курит. Гуляет. Слушает, как ссорятся соседи — отец и сын. Наблюдает, как сосед ворует лимоны. Думает избавиться от ходунков и инвалидного кресла, видимо принадлежавших кому-то, кого он любил. Сидит в забегаловках. («Весь мир пьет, чтобы забыть,— говорит ему собутыльник,— и только вы, палестинцы, пьете, чтобы помнить».) Едет за город. Вот двое полицейских в соседней машине синхронно меняются солнечными очками, любуясь собой в зеркале, а на заднем сиденье сидит девушка с завязанными глазами. Вот двое мусульман в ресторане синхронно подносят ко рту бокалы и, выпив, отчитывают владельца ресторана за то, что он накормил их сестру курицей в белом вине: женщина не имеет права употреблять алкоголь. Все вокруг как будто танцуют свою партию, мир складывается в симметричные узоры, а герой стоически смотрит в окно, на другую сторону улицы, на другую сторону мира, на соседа, на врага, на полицейского.
А потом уезжает в путешествие в поисках финансирования для новых съемок. Он не просто наблюдатель — он режиссер Элия Сулейман, и это кино — автопортрет палестинского режиссера на фоне дивного нового мира.
Этот мир весь состоит из стереотипов. Например, Париж — это красивые женщины в коротких юбках под «I Put A Spell On You», а Нью-Йорк — это вооруженные хипстеры. Во всех городах полицейские танцуют свои репрессивные танцы, во всех городах любой человек, слишком долго смотрящий тебе в глаза, кажется угрозой. И сам Сулейман для окружающих — как экран, на который проецируется стереотип «палестинский режиссер». В Париже ему отказывают в финансировании, потому что его фильм «слишком не палестинский, такое может происходить в любой стране, даже здесь» (в роли французского продюсера — Венсан Мараваль, французский продюсер фильма «Должно быть, это рай»). В Нью-Йорке таксист, узнав, что его пассажир из Палестины, вопит от счастья «Господь всемогущий!» и начинает обзванивать знакомых, хвастаясь, что везет настоящего палестинца,— эпизод абсолютно джармушевский по духу. Друг Сулеймана (восхитительное камео Гаэля Гарсиа Берналя) представляет его продюсеру: «Элия — палестинский режиссер, но делает смешные фильмы. Сейчас он хочет снять кино о мире на Ближнем Востоке».— «Уже смешно»,— вежливо отвечает продюсер.
Палестинский режиссер — это образ, маска, выбор. Сулейман показывает не только силу стереотипов, но и мир, в котором стереотипы ломаются, исчезают, уступают место новым. Самые поразительные эпизоды напоминают антиутопию — или точно угаданный сегодняшний мир. Пустой, залитый солнцем утренний Париж, по которому идут танки. Полицейские на сегвеях гонятся за преступником, у которого в руках — букет цветов. Врач скорой помощи с преувеличенной вежливостью стюардессы интересуется у клошара, что он хотел бы на обед, нужен ли ему десерт, предпочитает он чай или кофе. Студенты киношколы в пушистых костюмах разных зверьков слушают профессора, рассуждающего о кинематографе Сулеймана (Скунсу беседа не нравится). Человек в костюме Смерти пожирает фалафель у уличного киоска. Жители Нью-Йорка поправляют винтовки на плечах, прежде чем войти в магазин.
В этом фильме меньше открытых политических высказываний, чем в предыдущих работах Сулеймана,— и вместе с тем это гораздо более сильное и внятное кино о границах, угнетении и роли наблюдателя. И о Палестине. Частично признанном государстве, родине Сулеймана. Его герой в кадре заговаривает всего однажды: «Я из Палестины,— говорит он.— Назарет».
Весь мир, если верить Элии Сулейману,— это немножко Палестина. Блокпосты, танки, военные парады, выверенная хореография подчинения или протеста. Тихий человек из Назарета смотрит на все это. Пьет, чтобы помнить. И молчит.
Ксения Рождественская
