...Минута была трудная — поджимали сроки, лодка должна была везти туристов на Командоры, и я стал рабом на галерах.
Итак, я писал: «Завтра сбрасываем яхту на воду. Море начинается с причала. Или с дока. Лодка — живой организм: она хиреет на берегу, мы ее — и вдоль, и поперек. Вот красил сегодня „необрастайкой“ ниже ватерлинии.
Весь в краске: нанюхался — хохочу. Камчатка. Туманы ползут по распадкам, ползут змеями и наползают на сопку, где мы с сыном гуляли, а на небе солнце в закате. Снять бы на камеру, но у меня руки черны, лицо в точку — краской накапало. Чего я сюда приехал? Живу. Нескучно. Жрать хочется, а вечером возвращаемся домой, валюсь без задних ног, думаю, от работы кони дохнут, но от работы мои руки грубеют. Вот такое оно, полное погружение — мне все было мало, мне мало неделю, две, месяц командировки, хотелось по полной.
Получилось.
Мой друг капитан Соло матерится: реле не работает, стартер на двигателе не крутится — совдеп рулит.
Будем покупать японское реле. А через три дня в море. Туристы будут моряками, они будут суроветь на океанском ветру, мы же снисходительно нальем им горячего чаю. Яхта — красотка, сучка эдакая развратная. Дикарка. Ее так зовут — Wild.
Она меня достала, она меня вымотала — запрессовывать киль это каково? На „тридцать шесть“ ключом, да так, чтобы жилы вздувались, давить, жать. Или топливные баки болгаркой шкурить, или под паёлы бруски вырезать, или ворочать мачты с такелажем. О-о-о-о! Соло — подлец, негодяй, друг мой.
Он кэп.
Я второй помощник Лом, меня так прозвали, да потому что ни хрена не умею, только кино снимать. Последний раз рубанком работал в школе на трудах».
— Рому, — кричит второй помощник Лом, — рому команде!
Капитан Соло четыре часа сидел на вахте — дождь ему в глаза. Я пытаюсь ловить предметы, кухонную утварь и молотки, летающие от шторма и качки по каютам, камбузу и двум гальюнам. Набиваю синяки и шишки. В кают-компании пролился контрабандный виски, перевернулись две канистры с питьевой водой, хлюпаю босыми ледяными пятками по вспученным паёлам. Болезненно вдыхаю алкоголь, вспоминаю, как провожал Соло и Фукса в море: стоял на берегу и считал мелочь в кармане на пиво, но вдруг заскучал и подумал, что буду последним дураком, если не схожу на Командоры и хоть чуть-чуть не стану похожим на настоящих моряков Беринга, которые плавали на деревянных кораблях. Мы с Соло не заморачивались по поводу «плавал», «ходил», а когда Соло кричит: «ты чего так плохо буратину зашкурил», мне ясно — это он имеет в виду деревянную штукенцию. На лодке все деревянное — «буратина». Еще можно говорить не «качает», а «шкивает». Мы не заморачиваемся, но когда шторм, то Соло орет: «Парус майнаем, майнаем!..» Тут и дураку понятно, что делать. Утром после шторма на выглянувшем солнце мы танцевали джигу на палубе двухмачтовой океанской яхты. Соло бил чечетку, по-еврейски хватал себя за мнимые подтяжки, сын его скалился белозубым ртом. Я снимал. И как бешеный ржал оттого, что тоже испытал это счастье... «Свобода!» — орет Соло, «Воля!» — орет Соло.
Приплыли дельфины. Кто посмел назвать дельфинов свиньями? А ведь так и есть: белобрюхие свиньи — это такие шустрые ребята, которые мчатся за нашей яхтой и перепрыгивают с галса на галс. Я с камерой на носу завалился, свесился и снимаю — прямо под рукой, под объектив выпрыгивают белобрюхие свиньи. «Тьфу ты, какой дурак дельфинов назвал свиньями?!» — матерится свободолюбивый Соло. И потом мы шли, шли и пришли на Командоры. Жизнь на Командорах я описывал, сидя в теплой кают-компании, заправленный контрабандным японским вискарем.
Я написал:
«Прибежал на резинке Сосиска, командорский друг капитана Соло. Хрипит: спите-е! Привез аккумуляторы. Лодку качает на волне — стоим на рейде села Никольское, остров Беринга. Яхта Wild (дикарка). Она меня измочалила, я влюбился в нее. Мы шли по направлению «юг — юго-восток» к острову Медный, переход часов пятнадцать. Ночь. Я на верхней вахте, сижу за штурвалом. Дождь все сильнее. Ветер южак сначала лизал меня в лицо, потом как дунул — я промок насквозь, замерз до копчика и ногтей на пальцах ног. Дрожу.
Мы на траверзе мыса Монати, вижу темные очертания южной оконечности острова Беринга. Вдруг стихает ветер. Парус обвисает, заполахивается, я уваливаюсь под ветер — но хода уже нет. Зову Соло: майнаем грот-стаксель и геную (генуэзский стаксель). И вдруг за Монати, когда совсем стемнело, как вдарило, как вдарило! Встречный ветер — метров двадцать: взлетаю на волну, падаю; идем на дизеле — тащимся узел-полтора.
Тут Соло кричит: «Меняем курс на сто восемьдесят, идем обратно, за Монати прятаться!»
Вернулись в Никольское — туристы жестоко страдали морской болезнью. Ссадили их. Меня если укачивает, я коньяка глоток — и живу. Так и вернулись в Никольское. Становились на якорь на ощупь, на парусах: протискивались между большим в огнях пароходом и входным рифом, ходили галсами под острыми углами к ветру.
«Майнай грот-стаксель, — кричит Соло, — бросай якорь!»
Ну встали, слава богу.
Утром снова приехал на резиновой лодке
Сосиска, горластый мужик, привез воды и хлеба. Сидим в кают-компании, я мясо по-французски нажарил, кормлю экипаж. Сосиска водку не пьет, ведет трезвый образ жизни, у него хозяйство, туристы и свиньи, он теперь пиво пьет. Раскачало, на улице — погода командорская.
Сосиска открыл брандерщит, высунул взлохмаченный чуб под дождь, курит и говорит кому-то по телефону: «Все у нас как обычно: морось, южак и туман конский». Нам залили соляру с водой. Завоздушить дизель в море — это беда, соляра с водой — катастрофа!
Сутки мы заводили дизель: прочищали фильтр, сепаратор, насос, расходный бак. Наконец
Соло завел дизель.
И мы расслабленные ржем и материмся, глумимся над простаком Сосиской, принимаем подарки коньяком и салом, думаем о женщинах. Туристы будто мельком прошли — жалкие, сочные по-московски, но сдулись на азиатском циклоне, возопили. А мы им говорим: ваша турфирма — сволочь, в такую жопу вас за ваши же деньги отправила.
И ржем.
Соло — гений механики; он глушит дизель. Масла надо залить. Я ему верю. Залил. Заводить, а дизель не заводится.
Еще раз.
Нет.
Еще...
Тут Соло не сдерживается — а он такой квадратный, — сдирает толстовку и в полуголом виде кричит, что этого не может быть! Не може-ет! Я смотрю, а Соло, как леопард пятнистый - весь в синяках. И я почувствовал, как устал за прошедшие морские мили и эти ремонтные сутки. Соло орет мне: «Бери ключ разводной, будем снова заводить!»
Туристы мешались, мы их к Сосиске загрузили в резинку, отправили на берег к чертовой матери. Заныриваем в дизель, я рук не чувствую, протрезвел, да и не пьянел, и кручу, кручу вал, а Соло юзит аккумулятором стартер. Так и не завели. Иглы в форсунках залипли, их даже Сосиска в тисках не смог выдернуть. Аккумуляторы мы сохранили, чтобы работал картплоттер, — мы могли бы и по звездам дойти, но погода же...
Погода штормовая была, с затянутым серым небом — командорская погода. Пришлось возвращаться домой с заглохшим дизелем, на одних парусах, как Беринг и его команда. Хотелось жить на полную. Хотелось виски, который кончился, и курить. Последние до Камчатки мили мы шли насухую и злые.
Пять лет я служил во флоте. Двухнедельный переход на яхте по Тихому — вся моя служба ничего не стоит по сравнению! Я так приблизил журналистику к жизни, что перестал ощущать границы.
Жалуюсь своему дневнику: «Три шторма, порванные паруса, заглохший дизель, лодка принимает воду по тонне в сутки: черпаешь, черпаешь... о жизни думаешь, а черпаешь! Вдруг капитан хрипом орет — лодка лежит на борту, встали лагом к волне — орет: грот порвало! Ну выбегаем, я в кальсонах белых, босиком, держусь за ванты и майнаю парус, майнаю, сука. Потом отходняк ловим.
Солнце утром вышло: немного просушились; туристы списались на берег, говорят, полетим на самолете. Потом был еще шторм, кашалота снова встретили, он трусливо ломился в другую сторону от циклона. Чем больше морская тварь, тем страшнее ей качка, подумалось тогда мне, и подумалось о наших братьях — дельфинах, смельчаках и морских негодяях. И мы перли напролом и порвали, к дьяволу морскому, генуэзский стаксель. Мы еще пятеро суток с порванными парусами втыкались в Авачинский залив. Воду ели...»
Вячеслав Немышев
