В прокат выходят «Ангелы революции» — лучший отечественный фильм со времен «Морфия» и «Кочегара» Алексея Балабанова. А еще — лучший наш и один из лучших в мире фильмов о революции
Констатировать эту радость просто. Объяснить, как придуманы "Ангелы", в чем их идея, тоже можно. Гораздо сложнее — или невозможно — объяснить, как эта идея воплотилась в экранные галлюцинации. В летающих — под лозунгом "Мы не собаки" — собак, пыхтящих от ответственности момента. В застенчивого и толстого секретаря окружкома, нацепившего посреди сибирской зимы таитянскую юбочку: ведь революция-то всемирная. В туземца-охотника, узнающего в супрематическом треугольнике свою жену. В пятиконечный гроб, "насельник" которого — почти что витрувианский человек с рисунка Леонардо.
Такое, пожалуй, не придумать, такое — только увидеть: это высший комплимент, который может заслужить режиссер.
У Алексея Федорченко — благодаря его дебюту "Первые на Луне" (2004) — репутация патентованного мистификатора. Венецианское жюри подыграло ему, "поверив", что Советы — эти сумасшедшие русские вечно все засекречивают — в 1938 году запустили на Луну пилотируемую ракету, и присудило "Первым" приз за лучший документальный фильм. Потом Федорченко обрел "близнеца" — писателя Дениса Осокина, с которым, похоже, составил дуэт, неведомый нашему кино со времен легендарной пары Абдрашитов — Миндадзе. В "Овсянках" (2010) дуэт подробно расписал сложносочиненные целомудренно-скабрезные похоронные обряды древнего народа меря, затерявшегося в костромских степях, не поверить в которые было невозможно.
Искусство мистификации живет по железному закону: чем безумнее вымысел, тем убедительнее должны быть детали. Врать, само собой, следует с сугубо серьезным выражением лица.
"Ангелы революции" — антипод "Первых на Луне" и "Овсянок". Здесь, чем безумнее детали — а поверить в происходящее нормальному человеку решительно невозможно,— тем достовернее история. Все так и было, как в кино, в приобской тундре, где зимой 1933-1934 годов шаманы подпалили Казымское восстание. По большому счету это было и не восстание даже: терпеливое и упрямое, но мирное противостояние, лопнувшее кровавой стычкой. Да не очень-то и кровавой: мятежники убили восемь человек, а потеряли троих. Мятеж сравнительно — по тем временам — милосердно подавили: из 88 арестованных расстреляли 11 человек, а 37 так вообще отпустили.
Фильма о революции, начинающегося со слов "Енотики! Енотики!", быть не может никак. Нежность кажется неуместной в разговоре о революции
О полете на Луну Федорченко рассказал языком кинохроники, стилизованной так ювелирно, что по сравнению с ней подлинные съемки 1930-х казались грубой подделкой. О реальном мятеже, напротив, говорит на каком угодно языке — кукольного театра, детского дачного спектакля, "Синей блузы", будетлянской оперы, шаманского Магритта, вогульского Мельеса, клюквенного сока, замогильного сна расстрелянного коммунара, мексиканского праздника мертвых, дыма, снега и пороха — но ни в коем случае не на языке жизнеподобия. И оттого-то, что все такое "ненастоящее", так жалко, так — взаправду-взаправду — жалко ангелов революции, удавленных по злому умыслу мятежного Князя. Не Князя ли мира сего?
Великое кино о революции — оно ведь обычно о чем. Или о человеческой лаве, о коллективном теле, убиваемом, но не умирающем ("Броненосец "Потемкин"" или "Битва за Алжир"). Или о том, как энтузиазм переходит в остервенение, страсть построить будущее "здесь и сейчас", в хмурой крестьянской стране, приводит к тупой бойне ("В огне брода нет"). Но фильма о революции, начинающегося со слов "Енотики! Енотики!", быть не может никак. Нежность кажется неуместной в разговоре о революции. Однако же вот фильм, сделанный с нежностью к революции, а вот "енотики", "нежные и снежные". Но как-то хмуро отвечающие ангелу-постановщику детского спектакля-сказки, куда подевались хомячки и овечки. Нет их: кто маму хоронит, кого под коврик затолкали. Пошла сказка наперекосяк: не к добру это все.
Фото: goEast
Могли бы, уцелей ангелы, а не взвейся к небу в ошеломительном финале, подхваченные дымом-экраном, через какие-то четыре года полететь на Луну: учредили же они посреди тундры Наркомат неба. И ракету бы строить не пришлось: ангелы так долетят. И даже мери ни одного не нашлось в Остяко-Вогульском национальном округе, чтобы проводить как положено Полину (Дарья Екамасова), Петра (Павел Басов), Смирнова (Алексей Солончев), Николая (Константин Балакирев) и Захара (Георгий Иобадзе). Иван (Олег Ягодин), правда, выжил, чтобы отомстить, но разве это жизнь: кажется, даже снег стал другого белого цвета.
Хотя первое, что услышала Полина, едва ступив на порог окружкома,— как раз снаряжающего культпросветпоход на реку Казым: "Вы живы?" Будничный вопрос — будничный ответ. Нет, дескать, умерла, а теперь пришла за вами. Узнав мельком, что бронепоезд гражданской войны назвали в ее честь "Полина-революция", понимаешь, что Полина не шутила. Революция мертва — к 1930-м она уже перекроила себя в свою противоположность, в "государственное строительство" — и пришла забрать своих ангелов на край света и дальше.
Каждый из них носит имя реального участника казымских событий, но это, так сказать, земные имена. Товарищам они кажутся: кто председателем Березовского райисполкома, кто начальником "интегрального товарищества" (такая контора, пушнину заготавливает). Но на самом деле в каждом из них скрыт один из духов, "элементов", как сказал бы Люк Бессон, революции. У каждого из этих духов есть исторический прототип, не столько выламывавшийся из рамок реальности, сколько эти рамки выламывавший по своему титаническому капризу.
Пантеон прототипов подобран с чувством и вкусом истории. Полина — и уполномоченная обкома, и Лариса Рейснер, гениальный летописец и певец революции, которую современные публицисты — мстят, что ли, демоны, ей за красоту, юность и дар — превратили в персонажа пошлых сплетен. Чекист Иван — еще и Арсений Авраамов, писавший симфонии для заводских гудков, пароходов и паровозов. Еще один чекист, Захар — немного скульптор Степан Эрьзя. Предисполкома Петр — Эйзенштейн, которому мексиканские повстанцы, озабоченные тем, чтобы на экране все было как в жизни, волокут на съемочную площадку отрезанные головы. Завкультбазой Смирнов — Освальд Глазунов, однажды узнавший, что его театр, московский латышский революционный театр "Скатуве", стал призраком: труппу расстреляли в одночасье. Человек-Франкенштейн по имени Николай — тот, что из "интегрального товарищества",— Никифор Тамонькин, зодчий первого советского крематория и певец гигиенического огненного погребения.
На окраине фильма появился еще и человек, похожий на Льва Термена, но оказался контриком, хотя и очаровательным. Таких не берут в ангелы.
Мятеж, очевидно, вызвали экономические причины: коллективизация, то да се. В "Ангелах" мятеж носит культурный и магический характер. Магический — поскольку Полина вызвала на поединок местную богиню. Культурный — поскольку революция была культурной даже в большей мере, чем социальной. Экономику преобразовывали по уже прописанным рецептам. А вот порывы вырвавшихся на свободу гениев предсказать не мог никто. Ленин уж точно не думал ни о башне III Интернационала (Владимир Татлин), ни о городе Сатурнии, кольцом опоясывающем Землю (Виктор Калмыков), ни об экранизации "Капитала" (Эйзенштейн).
В концентрации гениев-утопистов в годы революции было что-то нечеловеческое. Алексей Лосев, говоря о гениях Ренессанса, употреблял термин "титанизм": он уместен и тут. Но ангелы — не столько титаны, сколько дети. И пространство они не ломают. Пространство — вот загадка фильма. Оно ненавязчиво, но радикально изменчиво, оно словно лепит само себя, как из пластилина. Разговор, начавшийся в одном измерении, может продолжиться в совсем ином. Кажется, что в фильме вообще ни одна сущность не имеет завершенной формы. Наверное, такое движение пространственных пластов — главная, обобщающая метафора революции, не подчиняющейся даже ангелам, не то что людям.
