«Сын за отца не отвечает», — говаривал товарищ Сталин. Хитрил, конечно, но все равно был глубоко неправ. Никита Высоцкий отвечает за своего отца, Высоцкого Владимира Семеновича.
Всей своей жизнью.
Это не пафос и не просто слова. Это так по-настоящему, по самому гамбургскому счету.
— Никита, я так понял, вы вернулись в профессию. Больше не хотите быть музейным затворником?
— Это все происходит постепенно. Конечно, я люблю актерскую профессию, но спокойно к себе отношусь. Хотя считаю, что мог бы ею заниматься не от случая к случаю, а по-настоящему. Сейчас я отработал в спектакле «Шарманка» не потому, что об этом мечтал, а просто это проект Миши Ефремова. А Миша — мой друг. Мы с ним вместе, хоть и на разных курсах, учились в Школе-студии МХАТ. Я работал в его спектаклях и как актер, и как режиссер. Ну а он лет 20 все носился с этой «Шарманкой» по Платонову. У нас с Мишей комплекс старшего брата: я считаю, что я для него старший и могу дать умный совет, помочь, но и он в отношении меня тоже так считает. В «Шарманку» сначала хотели брать звезду, но Миша сделал так, чтобы сыграл именно я. Актером нельзя стать шутя, как это делают многие телеведущие, эстрадные звезды, журналисты. Все понимают, что это некий флирт с профессией. По моему глубокому убеждению, актерство не терпит к себе такого отношения. В этом смысле и я не актер. Просто так получилось в последнее время, что стали выходить какие-то фильмы со мной, но это опять лишь потому, что там играют или режиссируют мои друзья.
— То есть основной вашей стезе вы все же не изменили?
— Да, моя главная работа — это Центр-музей Высоцкого. На мне соединяется очень много разных вещей. Я от имени нашей семьи занимаюсь всем творческим наследием Высоцкого. Все, связанное с Владимиром Семеновичем, чем мы владели, наша семья передала государству. То есть я в лице государства принимаю от семьи Высоцкого его библиотеку, в то же время как частное лицо я и являюсь этим дарителем.
— Вы уже 12 лет заведуете этим Центром. Когда вы здесь работаете, ничего мистического не происходит, образ Владимира Семеновича не материализуется?
— Конечно, как и у любого человека, со мной происходят какие-то события, а потом кажется, что это неспроста. Но я не ученый, не историк, не литературовед, просто я просматриваю, что о Высоцком пишут, отслушиваю всяких исполнителей, которые хотят петь песни отца, и это для меня большая головная боль. Но я всего лишь директор, то есть администратор. Грубо говоря, если бы я был директором музея какого-то другого человека, то выполнял бы тот же круг обязанностей: батареи и электричество должны быть в порядке… Вот как складывается мой рабочий день. Это платежи, договоры. Да, на них написано, что это ГКЦ Высоцкого, но все равно это договоры, например, на выброс мусора. Здесь и до меня шла творческая жизнь, открывались выставки, шли какие-то концерты, шумели, собирались люди… Только не было отопления, поэтому я сюда и пришел эти задачи решать. У меня так много забот, не связанных с Высоцким, что в результате «крыша» все-таки «не течет». В августе мне будет 44 года, и вот уже 28 лет как отца нет, но не бывает дня, чтобы мне о нем кто-то не напомнил. Здесь ли я нахожусь, в армии ли служил, в институте учился, в «Шарманке» ли играю — все время с этим сталкиваюсь. Отец постоянно присутствует в моей жизни, о себе напоминает. Иногда ловишь себя на том, что, договариваясь о каких-то встречах, я говорю: приходите ко мне в музей. Но если вдуматься в смысл этой фразы…
Сейчас я уже воспринимаю свою должность и то, что я сын Высоцкого, без всякого пафоса. А раньше-то думал: нет, это не мое. И когда ко мне, молодому артисту, приходили журналисты, я им гордо отвечал, что о Владимире Семеновиче я разговаривать не буду.
— Понятно, вы же хотели оставаться самим собой, а не человеком, носящим знаменитую фамилию.
— Да, хотел состояться. А многие говорили: «Тебя это раздавит». Мне даже предлагали менять фамилию. Но сейчас, уже ближе к пенсии, я успокоился. Да, мне важно, как меня воспринимают, и очень неприятно, когда говорят, ну хотя бы по поводу «Шарманки»: «Миша Ефремов и Никита Высоцкий — дети своих родителей. Вот их отцы были — это да, а эти…» Но на эту тему я давно уже не волнуюсь. Даже когда порой слышу: «Тебя по телевизору показывают, а все лишь потому, что ты сын». Это как минимум несправедливо.
— Когда вы служили на Украине, фамилия помогала?
— Как везде. Там я должен был все время доказывать, что не вру. Приезжаю на какой-то полигон, и сразу разведчики бегут: где он, где он? А сами, наверное, думают, что я уже должен с гитарой стоять. И вот они видят тусклого, сутулого солдата, который особого рвения к службе не проявляет. Мне говорили: «Да врешь ты все, что сын Высоцкого». Я уже уставал оправдываться и отвечал: «Да, вру». А еще подходили офицеры или деды: «Актер?» — «Так точно». — «Прикинься». И я прикидывался.
А еще запомнилось, что, когда я в детский сад ходил, нянечка ко мне подходила и требовала: «Пой давай». И почему-то хотела, чтобы я пел «Если в кране нет воды…», хотя это не отцовская песня. И вот я, пятилетний человек, пел ее поддатым нянечкам, ничего про это не понимая.
— Ни разу не видел, чтобы вы пели. Вы что, не поете и даже на гитаре не играете?
— Нет никакого желания.
— Даже петь песни Высоцкого?
— От меня все этого только и ждут. Приезжаю я в какой-нибудь город, мне сразу же говорят: «Знаете, у нас тут фестиваль, вы не споете?» «Да я не выступаю», — отвечаю. И вроде все нормально, на сцену не тащат. Но потом собирается компания, мне дают в руки гитару, ну и я: «Да не умею, не могу!». — «Будешь рассказывать… Для нас-то спой!» Нет, я могу спеть на публике Высоцкого, просто не чувствую в этом потребности. Я очень радуюсь, когда люди поют Высоцкого — не изуродованного, не переделанного до неузнаваемости, а по-своему. Если бы я мог найти какую-то свою интонацию, то обязательно спел бы, мне же очень многие песни его нравятся.
— Я слышал, как песни Высоцкого поет Губенко. Это просто здорово!
— Мне кажется, мой отец очень много у Губенко по-хорошему слямзил. Губенко пел с юности, моя мама училась с ним во ВГИКе и говорит, что и там в общаге он зажигал под рояль. Губенко и стихи читал музыкально. Недавно из Польши мне прислали запись 67-го года, где поют отец, Губенко и Ивашов. Они сидят в квартире, и польское телевидение их сняло. Губенко там поет «Течет реченька». Я такого не слыхал! Это совершенно особое исполнение.
* * *
— Помню давнишние документальные кадры, где вы, молоденький, худенький, и ваш брат Аркадий что-то очень агрессивно говорите по поводу книги Марины Влади…
— Это был конец 80-х, пресс-конференция по поводу перевода книги Марины на русский язык. Тираж был огромный, а успех у публики — еще больше. Но тогда каждое напечатанное слово воспринималось очень болезненно. Это сейчас можно обливать друг друга грязью в газете, а на следующий день все об этом уже забудут. Недавно, когда я перечитывал книгу «Владимир, или Прерванный полет», уже не так остро все воспринимал, хотя в этой книге очень много несправедливого. Например, по поводу моего покойного деда там сказано несколько таких фраз, после которых до конца дедовой жизни фаны Высоцкого его оскорбляли, писали гадости, на почтовом ящике даже звезду Давида нарисовали. Но это отношения Высоцкого и его отца, и если кто-то в них вклинивается, то это надо делать осторожно, а не лупить, как из пулемета. Были там и другие опусы — по поводу Эдуарда Володарского, моей матери, да и самого отца. Как-то я спросил Юлю Абдулову, которая переводила книгу: «Ты заметила, что здесь есть про минутную встречу с американским актером Броснаном, про утренний кофе с Рихтером и ни одного слова про Севу Абдулова, человека, который был его лучшим другом на протяжении всей его жизни. Да не просто другом, а практически братом». Сейчас, когда уже вышли десятки книг про Высоцкого, на это можно было бы и не обратить внимания, но тогда…
Наверное, я Марине сделал больно, но не больнее, чем она мне. Потом мне говорили: «Зря ты, тебе надо было к ней подойти без всякой публики и поговорить». Я говорю: «А как же три миллиона экземпляров? Ведь книгу читали все». После этого моего выступления на нас начали нападать: «Да что это за семья такая, да куда они лезут». Но я должен был это сделать.
А после неплохого документального фильма Эльдара Рязанова об отце, где впервые рассказывается о Золотухине, который вынужден был согласиться на роль Гамлета, Валерия Сергеевича просто начали травить. Ему угрожали, обещали расправиться с его детьми. Это было такое время, и информация имела совершенно другую цену.
— Сейчас какие у вас отношения с Мариной Влади?
— Никаких. Деловые. Я все равно к ней уважительно отношусь. Она сильный человек, по натуре боец, она красивая женщина, актриса, но у нее мужской драчливый характер. Мне кажется, для нее не существует заднего хода. Если она что-то сделала, это уже не обсуждается. Я хотел с ней встретиться в Москве, но мы разминулись. А когда был во Франции, то даже не пытался. Мы совершенно разные люди. При этом я испытываю к ней огромное уважение за то, что она сделала для отца при жизни и после его смерти. Я ей благодарен даже за эту книгу.
— Но некоторое время назад вы ополчились на документалиста Виталия Манского за его фильм «Смерть поэта», рассказывающий о последнем годе жизни Владимира Семеновича, о его болезни. Понимаю, вы сын, но мне, постороннему человеку, после этой картины Высоцкий стал ближе, понятней, потому что был показан без всякого пафоса, без бронзы и пьедестала.
— Я никому ничего не могу запретить, снял человек фильм — пусть он будет показан. Но наша семья — я, мой брат, Марина — под этим фильмом не подписываемся. К нам пришли за разрешением использовать в фильме стихи и песни Высоцкого, и в данном случае мы ответили отказом. Манский, как человек опытный, понял, что минус можно превратить в плюс. В его фильме нескольких человек снимали скрытой камерой, а это откровенное свинство. За такое в принципе могут дать по морде. Может, и стоило Манского где-то подловить и побить, но я его не видел с тех пор.
* * *
— Как сейчас живется вашей маме, Людмиле Владимировне, чем она занимается?
— Она помогает музею, хотя постоянно здесь уже не работает. Она разрабатывала и концепцию центра, и выставки, и комплектование музея. Она вела экскурсии, и люди до сих пор звонят и просят, чтобы их провела по музею именно мама. Но сейчас она преподает в школе историю культуры.
— Но она же актриса. Когда она сыграла свою последнюю роль?
— Наверное, сразу после того, как вышла замуж за отца. Когда мы с Аркадием родились — он в 62-м, я в 64-м, — она всерьез больше в профессию не возвращалась. У нее были предложения. Помню, был телевизионный фильм, который снимал Эфрос, ей дали сценарий, она должна была играть, но с ходу отказалась. А потом очень переживала из-за этого. Может, кто-то думает, что все это из-за нас, но я знаю, что мама не считает, будто мы с Аркадием и Владимир Семенович загубили ее молодость.
— Ваш старший брат Аркадий отнюдь не публичная персона…
— Он сценарист. Последний его сериал назывался «Батюшка». А до этого был фильм Масленникова «Письма к Эльзе». Он берется за разные работы и не боится выйти в тираж. Долгое время он работал на ТВ как автор программ. Он непубличный человек не потому, что его не берут в тусовки, а потому, что ему там неинтересно.
— У вас с ним какие отношения?
— Часто говорят: как странно, вроде братья, ну какие же они разные! Я не знаю ни одной пары братьев и сестер, чтобы они были похожи. Вполне возможно, что два таких человека, будь они не братья, а просто незнакомые люди, и не сошлись бы никогда. Мы общаемся, иногда больше, иногда меньше, бывает, отношения вспыхивают, но потом происходит охлаждение. У Аркадия своя жизнь, и я в ней не очень ориентируюсь.
— Когда Владимир Семенович умер, вам было шестнадцать. А когда он расстался с вашей семьей…
— …мне было четыре года. Официально считается, что отец с матерью разошлись в 70-е. Когда отец уже расписывался с Мариной, мама поняла, что надо освобождать строку в паспорте. Я очень хорошо помню день, когда они расстались. Мы приехали в квартиру, куда через несколько недель должны были все вместе вселяться — отец, мама, мы с братом… Там делался ремонт, в одной комнате, помню, так пахло клеем, что просто невозможно было в ней находиться. В результате мы туда переехали только втроем — мама, брат и я. Ничего веселого в этом не было. Об этом мало говорят, но на самом деле это мама ушла от отца. Она еще могла удержать его, но решила, что хватит. Развод стал для нее диким стрессом, но она все сделала, чтобы мы могли встречаться с отцом.
— Вы можете вспомнить какую-то самую яркую, самую памятную для вас встречу с Высоцким?
— Не надо преувеличивать роли моей и моего брата в жизни отца. Вот его роль в нашей жизни сложно преуменьшить. Он был нормальный живой человек, он не был извергом, который презирал детей, он был приходящим папой, брал нас с собой в театр… Не стоит и считать, будто он думал только о нас с Аркадием. Но он мне нравился. Нравилось то, как он водит машину, как играет в театре, как одевается, как он стоит на руках, как рассказывает о чем-то. Мы как-то ехали с ним в машине, и он рассказывал водителю о том, как побывал в Америке. Помню, мы ехали, он рассказывал, и мне было страшно приятно, что я имею к этому человеку отношение. Это было так интересно, так смешно! И вот если есть такое влияние отца на сына, тогда не очень важно, часто ли они видятся, вытирает ли он ему сопли, снимает с горшка, научил он его плавать или нет.
— Вы видели фильм Ивана Дыховичного «Копейка»? Очень уважаю этого режиссера, но после того, как он показал там Высоцкого исключительно алкоголиком, мне хотелось дать ему пощечину.
— Но это же мифология, анекдот… Иван человек непростой, но его отношение к Высоцкому какое-то очень мужское, правильное. Он сделал «Копейку» в виде мифов о советском времени. Дыховичный не показывал в фильме того Высоцкого, который у него в душе.
— Вы можете представить сейчас, в наше время, Владимира Семеновича Высоцкого? Что бы он делал, чем бы занимался?
— Я вижу много людей, его сверстников, товарищей, которые активно живут сейчас. Мне трудно сказать, кем бы отец сейчас был, какую партию бы поддерживал, работал бы в Кремле или не работал. Он умер на сломе своей жизни, если бы он прошел его, то, думаю, очень сильно бы изменился. Наверное, он бы перестал быть той фигурой, которой был. Он начал бы осваивать какие-то совсем другие области. Вполне возможно, он реализовался бы в западных картинах, может быть, во второсортных. Но он хотел этого. У него была идея снять фильм по своему сценарию с Володарским, где бы играл он, Депардье, Ольбрыхский. Если бы это осуществилось, он ушел бы туда с головой. Я уверен, что он начал бы писать рассказы. Понимаете, он так стремительно разработал пласт, который теперь называется «песни Высоцкого», что там уже ничего не осталось. Он не потому стал меньше писать, что болел, а болел оттого, что уже все сказал. Он не мог повторяться. Но думаю, что и в дни сегодняшние он не изменился бы по сути, он бы остался одиноким. Сейчас многие творческие люди, ровесники отца, думают: «Ну да, раньше я писал в год двадцать песен, а теперь одну, и то не слишком удачную. Зато можно мир посмотреть, поохотиться, денег заработать, женщин любить…» Но в моем представлении для отца такая ситуация невозможна. Он готов был в топку бросить все, что у него было, за одну строку. Валерий Сергеевич Золотухин вспоминает, что, когда Высоцкий достиг пика славы, уже были написаны «Банька», «Охота на волков», он все время повторял: «Я ничего не могу, я повторяюсь, я ненавижу себя…». Он был измучен, божий дар высушивал его, он не был счастлив. Он страдал, когда у него не шло. Он и умер-то поэтому. Хотя отец внешне был успешным, честолюбивым человеком, у него, например, у единственного в Москве тогда был «Мерседес». Но самое важное было — когда он писал песни, а не когда получал за них деньги.
Фрагмент телеинтервью Высоцкого:
Александр Мельман
