Необдуманно обогнав своего ангела в 50 километрах от башкирского городка, я врубился на мотоцикле в склон оврага, одновременно переместившись в некую параллельную реальность. И вместо увлекательного путешествия по Южному Уралу я разом выбыл из списка полноценных граждан, обладающих традиционным набором прав, обязанностей и приятных привилегий.
Для начала я остался жив, что обнадеживало. Однако перестал быть обычным человеком, превратившись на неопределенное время в инвалида с несколькими тяжелыми переломами и отвратительной внешностью, сильно испорченной рухнувшим на меня мотоциклом. Первым зафиксировал мою неполноценность врач местной больницы. Со мной обсуждать диагноз и условия госпитализации он не стал. А сыновьям, доставившим меня в лечебное учреждение, будничным голосом велел покинуть помещение: «Оставьте деньги и уезжайте в свою Москву — мы его тут лечить будем… Денег оставьте побольше — с лекарствами у нас плохо». Я понял, что на несколько месяцев превратился в невольного спонсора — и без всякой гарантии выздоровления. А когда дюжая медсестра заломила мне чуть не за спину уже сломанную в плече правую руку, чтобы сделать укол, я понял, что плохо у нас не только с лекарствами.
Таким же куском мяса оказался я и для местных гаишников, пригрозивших оформить случившееся как ДТП. Что автоматически влекло за собой разбирательство. С определением виновника. Которым, за неимением на лесном проселке других участников происшествия, должен был оказаться я сам. Со всеми вытекающими отсюда финансовыми последствиями. Догадался соврать: травмы оказались следствием «падения с дерева». Разочарованно записав в протокол эту фантастическую версию, блюстители дорожной законности неохотно удалились. Как выяснилось, на время: потом еще пару раз приезжали, пытаясь вытянуть признание. Опросили даже сына, безуспешно стараясь поймать нас на противоречиях в описаниях. Отвечали, успев сговориться, по схеме: «упал, очнулся, гипс…»
Выкупить меня из больнички и перевезти в Оренбург на операцию оказалось недорого. Наутро дежурный доктор за две тысячи рублей (стоимость гипсовой повязки) выписал меня на волю, взяв расписку о том, что не отвечает за последствия перевозки.
Новый статус продолжал преподносить мне подарки. За две недели в оренбургской больнице, выгодно отличавшейся от любой московской клиники вполне человеческим отношением (перенесли в палату, даже не поинтересовавшись страховкой), меня навестили друзья, которых не видел лет 15. Впрочем, друг друга они иногда не видели столько же. Казалось, я преподнес им неожиданный подарок: палата превратилась в клуб. Врачи терпели. Персонал тоже входил в положение.
Вернувшись в Москву и обратившись в местную клинику, я снова почувствовал себя куском мяса, как и в самом начале моей эпопеи. Доктор, выписывая больничный, ни разу не оторвал глаз от бумаг. Даже чтобы удостовериться — тот ли перед ним больной. Я понял, что вполне мог бы посылать вместо себя на прием соседа.
Через месяц попробовал добраться до работы — с помощью костыля, который приходилось держать левой рукой (правая была сломана вместе с правой ногой). Моя походка обрела довольно жалкий вид. Что не осталось незамеченным особо чувствительными согражданами. Один из них долго убеждал меня принять в подарок горсть мелочи. Попытался убедить его в своей финансовой состоятельности — добросердечный прохожий явно не верил. Возможно, потому, что встретил меня поблизости от станции метро и решил, что я тороплюсь «на работу». Оттолкнуть руку «дающего» никак не удавалось — моя здоровая конечность была занята костылем. Словесное убеждение не действовало. Стали останавливаться заинтересованные прохожие, привлеченные непонятной перепалкой. В эту минуту мой благодетель уже пытался оторвать клапан кармана на рубашке — собирался сунуть туда, как потом выяснилось, восемь рублей. Чтобы прекратить уличную сцену, я сдался. А пять монет сохранил на память — первый мой заработок в качестве безработного инвалида.
Верх моей беспомощности я ощутил, когда встречная девушка предложила помочь донести до помойки пакет с мусором.Отказался. С тех пор стараюсь увильнуть от этой домашней нагрузки. Успешно.
В то время как благополучная часть населения относилась ко мне с нескрываемой жалостью, другая категория москвичей, ранее совершенно мною не замечаемая, вдруг меня признала и попыталась втянуть в круг своих немудреных развлечений. Группы хронически нетрезвых мужчин, постоянно кучкующихся у метро, несколько раз останавливали меня приглашением разделить компанию: «Зема, идем к нам!» Бомжи в переходах провожали меня заинтересованными взглядами. Иногда с опасениями: вероятно, видели во мне потенциального конкурента.
Меня вдруг стали признавать за своего собаки в метро. Они не отскакивали в испуге, когда я пытался их подкормить, иногда окружали сочувствующей толпой, когда я останавливался передохнуть. Они нутром чувствовали, что у нас много общего. Основное различие между нами было чисто бытовым: наличие у меня постоянной крыши над головой.
Постепенно выздоравливая, я покидал мир моих благодетелей, грантополучателей и потенциальных приятелей. Встречные прохожие перестали смущенно отводить глаза. Я возвращался в мир здоровых, работающих и независимых.
Николай Самарин
«Независимая газета»
