Николай Цискаридзе: «Карьера среди крыс - мне этого никогда не хотелось»

— Николай, приближающийся Новый год, «Щелкунчик» и вы — это понятия, которые лежат в одной плоскости…

— К сожалению, да. Это уже навсегда. Знаете, есть артисты, которые тяготятся своей главной ролью, а я уже смирился, не сопротивляюсь, «Щелкунчик», так «Щелкунчик».

— Этот спектакль был вам предопределен с рождения, вы же и сами родились 31 декабря, став для матери сказочным новогодним подарком?

— С рождения — нет, я не в театральной семье родился. Никто не думал, что я стану артистом балета. Это была моя задумка. Но когда я уже стал учиться в хореографическом училище, очень хотел исполнить именно эту роль в редакции Юрия Николаевича Григоровича. И тот спектакль, который идет на сцене Большого театра и который я восемнадцать сезонов исполнял, именно тот спектакль. Так что в моем случае это была мечта, и мечта реализовалась сполна, больше, чем у кого-либо.

— Вы в детстве познакомились с этим образом, с своим героем?

— Да, мне было 10 лет, когда я попал в здание Большого театра, это был 85-й год, июль месяц. Шел 12-й Всемирный фестиваль молодежи и студентов, а параллельно в Москве проходил международный конкурс артистов балета. Тогда это был самый престижный конкурс в мире. И я в составе Тбилисского хореографического училища, уже закончив первый класс, был участником этого фестиваля.

Мы очень долго жили в Москве, готовились, надо было выступать в течение недели на разных стадионах. А в Большом театре между конкурсными турами шли репертуарные спектакли, и, в частности, почему-то давали балет «Щелкунчик» в июле месяце. Очень странный, конечно, был выбор.

Нам выделили не очень много билетов. Был розыгрыш: половина детей попадала в Большой театр, а вторая половина шла в мавзолей. Я был тем ребенком, который достал билет в Большой театр и был этому несказанно рад, очень счастлив. А посмотрев спектакль, сказал: «Я здесь буду самый главный. Мужчина в красном — это моя роль».

— Насколько долгим был путь до воплощения этого зарока?

— Восемь лет школы. Конечно, по приходу в Большой театр, началась совсем другая жизнь. В моем случае это была удача, потому что тогда балетом руководил Юрий Григорович. Я ему приглянулся с первой секунды, и он сразу мне определил большое количество ролей, среди которых был принц Щелкунчик. Это была моя не первая сольная партия, сольных партий у меня было сразу очень много. А вот премьерская роль, где много дуэтов, она была первая. Я станцевал этот спектакль на третий год службы в театре, в старый Новый год — 13 января 1995 года. И с этой секунды до 2013 года оставалось без сомнения, что главный исполнитель этой партии — я.

— В жизни вы себя чувствовали принцем?

— Принцем нет, но премьером — да. Я вырос в советский период, и я очень земной человек. У меня нет никаких сумасшествий по поводу благородного или неблагородного происхождения. Я к этому отношусь с большой долей иронии. А главное — с большим юмором воспринимаю тех, кто считает себя происхождением лучше или хуже. Это смешно.

— Это результат вашего воспитания? Вас мама строго воспитывала.

— Да. Мама могла похвастаться происхождением, но она всегда объясняла, что каждый человек должен заслужить уважение к себе и его предки к этому не имеют никакого отношения. Когда человек сидит и рассказывает, что у него какое-то спецкольцо на мизинце, что он типа… Это так забавно, так смешно... А при этом человек при разговоре допускает огромное количество ошибок! Он не научился говорить на родном языке. Я к этому отношусь очень скептически… Самое главное в моей жизни, что я стал артистом и мне не стыдно за все, что я делал.

— Вы — не из артистической семьи, как поняли, что рождены для сцены?

— Вообще не понял. Я просто почему-то считал, что театр — это сказка и там какой-то мир волшебный. Я не ассоциировал театр с работой, потому что я не видел закулисья. Мне казалось, что там все прыгают, летают, сейчас и я полечу. И полетел…

— Оказалось, что сказка не совсем похожа на правду…

— Конечно. Вы должны каждый день стоять у станка, ходить в класс, много часов репетировать. Ребенок не понимает такие вещи.

Несмотря на то что мама запугивала, я пошел своим путем. Она допустила одну ошибку: ей надо было завести меня за кулисы и показать. Потому что мне казалось: там — настоящая жизнь, а то, чем мы занимаемся по эту сторону рампы, — глупость и обыденность. А оказалось, что в закулисье живут не фантастические существа, а сволочи сплошные. Там клубок интриг и так далее, но осознание этого пришло гораздо позже.

— Если бы вы знали, что это осознание придет, вы бы отказались тогда от танца?

— Я не знаю. Но, наверное, все так сложилось, потому что мама хотела другого. А у меня всегда с ней был разный резус-характер, и я любил противостоять ей во всем. Мы были очень разные люди.

— Вы же были для нее…

— (Перебивает.) Я — да, а она для меня — нет. Если она что-то требовала, я всегда делал наоборот. Только теперь, когда ее не стало и я дольше живу без нее, чем с ней, я понял, что она была мудра, что во всех ее словах был житейский опыт. Но к этому, пока сам не упадешь головой, не приходишь.

Маму спрашивали: «Это ваш внук?» Она отвечала: «Правнук»

— Вы — поздний ребенок. Мама вам когда-нибудь говорила, что вы вымоленный, что она очень просила Бога о беременности?

— Она этого не акцентировала, просто я знал, что я самый любимый. Все двоюродные братья, сестры были сильно старше меня. Я понимал, что мама старше всех своих сестер, а ребенок у нее самый младший. Часто, когда мы гуляли, ей задавали вопрос: «Это ваш внук?» Она всегда с юмором отвечала: «Правнук». С другой стороны, в моем понимании мама была что-то большое, солидное. Потому что у моих одноклассников у всех мамы и папы были молодые. А у меня такая основательная мама была. Я не могу сказать — любил я ее или не любил, но вот делал всегда наоборот .

— Может быть, это свойство характера, в котором было заложено противоречить и побеждать. Проявление того, что в дальнейшем дало возможность стать тем, кем вы стали, — победителем.

— Наверняка. В любом случае я могу сказать, что если у тебя нет характера, ты не выживешь в таком коллективе, как Большой театр. Тем более в тот период, когда было много великих. Сейчас, когда нет никого из значимых фигур, мне кажется, очень легко завоевать пространство. А когда я туда вошел, все великие были еще живы и на сцену еще выходили. Среди них прозвучать — вот это да.

— Мальчик занимается балетом — это такая же огромная нагрузка, как в большом спорте, а премьер Большого театра — это уже как олимпийский чемпион?

— Гораздо сложнее, больше нагрузка. Олимпийский чемпион — это безумное напряжение. Но у них соревнования, в лучшем случае, три раза в жизни — Олимпийские игры. А у нас каждый спектакль — Олимпиада. И эти показатели опять надо выдать. И чем ты становишься знаменитее, тем тебе это чаще надо делать. Это сложно.

— И уже в совсем раннем возрасте на занятиях балета очень жесткие условия...

— Если вы чего-то серьезного хотите добиться, то всегда будут очень жесткие условия.

— Вы сейчас выступаете как педагог, и вы тоже жесткий?

— Ну, а как же? Я же им профессию преподаю. Это же не кружок «Умелые ноги». Это не дополнительное образование, это серьезная профессия, где не нужны хлюпики, не нужны слабаки, не нужны плаксы. Людям преподают профессию. Я цитирую фразу: «Смех и радость мы приносим людям». Люди купили билеты, они пришли в зал получить удовольствие. А ты будешь рассказывать, что у тебя голова болит? Встал и сделал. Я по-другому не понимаю. Это вам любые профессионалы скажут.

— Вам бывает своих учеников жалко?

— Нет. Если я их буду жалеть, значит, я на них поставил крест. Вообще, жалость — это унижение. Я не переношу это. И я всем говорю: я не собираюсь вас унижать жалостью.

— Вы довольны, как ваши ученики делают спектакли?

— По-разному. Раз на раз не приходится. Иногда доволен, иногда нет. Но это же мои проблемы. Если они уже взрослые артисты, я иногда говорю свое мнение, иногда не говорю. А учащиеся — это совсем другое. В основном, я всегда до спектакля в них очень много вкладываю. А потом объясняю, если это неудачно: «Обделался? Понял сам? Жизнь длинная, надо исправить».

— Вы в своих учениках видите себя или это другие дети, которые к вам не имеют никакого отношения?

— Иногда, когда они на сцену выходят, я вижу какой-то переход пластический, бывает, заметно, что это мой почерк. А вообще нет. Я стараюсь себя не тиражировать. Зачем? Они прекрасней, чем я, они другие. Каждый ценен своей индивидуальностью. Зачем из других делать свою копию?

— Вам не будет больно, если ваши ученики вас однажды превзойдут?

— Я надеюсь, что они меня превзойдут. Но что-то пока не спешат. К сожалению. Это прекрасно, когда ты как педагог превзойден.

— Расскажите про «Щелкунчик», который вы ставите.

— Это спектакль Василия Вайнонена. Шел 1934 год, спектакль был поставлен изначально для учащихся училища, а главные роли танцевали артисты театра — Галина Уланова и Константин Сергеев. Через год он появился в Большом театре. И по сей день в Мариинском театре его каждый год показывают: с 80-х годов и труппа танцует этот спектакль, и школа. Для педагогов это очень сложная работа: начинаем готовить «Щелкунчик» с сентября. В отличие от театра, где в самом худшем случае ушло десять человек на пенсию и вам пришлось десять человек вводить в уже готовый спектакль, нам каждый раз приходится делать работу с нуля: потому что вчерашние солдатики сегодня уже крысы, а послезавтра они будут выпускниками и станут танцевать главные партии. В этом очень большая сложность.

— Вам не снится «Щелкунчик»?

— Нет.

— А что вам снится, если не секрет?

— Не танцы. Танцы — это только кошмар. Я так счастлив, что премьерство закончилось в моей жизни, потому что это очень ответственная работа каждый раз. Я не имел права на ошибку, это ужасно.

— Изменилось к вам после ухода отношение друзей, людей?

— Нет.

— То есть вы в выборе своих друзей не ошиблись?

— Нет. Понимаете, я все чаще думаю, что у каждого человека жизнь — как сито, с каждым годом эти деления в сите становятся крупнее: мелочь проваливается, остаются только крупные зерна. Во-первых, друзей много не бывает. А приятели: сегодня пришли, завтра ушли — это же замечательно. Общение — это прекрасно.

— А собственное ваше восприятие мира изменилось, когда вы перестали быть премьером? Вы увидели жизнь как-то по-другому?

— Нет. Помню, когда был молодым артистом, видел старых премьеров. Я видел их ломку, видел, как они страдают от того, что не являются больше актуальными. И я понял тогда, когда мне было еще лет 18–19, что я так не хочу. Я сделал все для того, чтобы, когда наступит мой срок, этого не испытывать. У меня нет никакой ломки, не было ни одного дня с мыслями, что я хочу на работу, что я хочу танцевать.

«Как только вы проедете в час пик на Выхино — жизнь обретает другой смысл»

— Никакой депрессии вы не испытывали?

— Нет, о чем вы? Депрессия — это в голове. Если вы способны что-то переоценить, никакой депрессии не будет. Да, будет, наверное, тяжело, будет какое-то переживание. Но я видел некоторых людей, и сейчас их часто вижу, которые вызывают у меня жалость. 

Особенно у меня вызывают жалость (жалость, напомню, плохое чувство) фейковые народные артисты. Всю жизнь пресмыкались, всю жизнь отбирали у кого-то роли, интриговали, выпросили себе звание. Они тоже, как и я, народные артисты. Но их не знают даже соседи по подъезду. Вот где трагедия.

Некоторые из них даже работают в Большом театре. По шестьдесят лет держатся за кресло, интригуют, предают, продают.

Я в прошлом году зашел в июне в Большой театр, и там у подобного человека был юбилей. Ему дали этот юбилей и сделали буклетик на четыре листика. Он держится за Большой театр, ему 80 лет, а он все равно держится. И я помню, как стоял за кулисами и думал: ведь никто из тех, кто пришел в зал, не знает этого человека, и никто не знает, чей юбилей они справляют. А главное, ученики, которые вышли на сцену, один хуже другого. Это такая жалкая жизнь, поэтому она — не для меня.

Я помню, маленький был, и был юбилей Асафа Мессерера — легендарного танцовщика, гениального педагога, и на сцене стояли все главные звезды Советского Союза. Вот это мне понятно. А когда карьера среди крыс… Мне никогда этого не хотелось.

— Уход со сцены для большой звезды — всегда серьезное испытание, вы не бравируете сейчас?

— Нет. Мне было 18 лет, когда мой педагог Марина Семенова, а она положила на меня очень много сил и подарила мне много своего времени, сказала: «Колечка, надо готовиться к пенсии». И я понял: надо учиться. И я пошел учиться на педагога. А потом, когда уже завершалась карьера, я понял, что педагогического образования будет мало. И получил юридическое образование.

Когда юристы слышат, что я учился в МГЮА на кафедре у Кантемира Гусова, они осознают, какой это уровень. Потому что Кантемир Николаевич не брал людей безмозглых, сдать ему экзамен было невозможно. Там очень все было строго. И всем юристам понятно: раз человек закончил МГЮА, тем более у Гусова, значит, мозги есть.

Мне никогда не хотелось уподобляться ноющим, несчастным артистам. Это ужасно. Я еще помню, когда я танцевал, мне постоянно задавали вопрос: а вот когда вы закончите, чем займетесь? И еще тогда сказал: пока в Москве есть метро, а около эскалатора существует будка, и там всегда написано: «Требуются работники», я без работы не останусь. Я точно знаю, что по этому адресу всегда требуются люди. И если работа будет очень нужна, я ее найду. С другой стороны, с моим количеством опыта, образования я явно чем-нибудь в этой жизни буду заниматься.

— Своей театральной судьбой вы удовлетворены?

— Я на самом деле обладаю очень счастливой театральной судьбой. И по сей день, где бы я ни выступал, это всегда вызывает большой ажиотаж. Мне в этом плане повезло, наверное, потому что я занимаюсь своим делом. Я никогда не разменивался, никогда не тиражировал себя, не делал чес-туры. Я всегда куда-то ехал, только если меня очень долго уговаривали и упрашивали. Не потому, что я выпендривался, а потому, что у меня не было времени. И сейчас, в основном, это так.

Что касается моей балетной жизни, я очень счастлив, что она именно так состоялась. Потому что я знаю, что такое Большой театр. И если вы возьмете книгу, например, Шаляпина, почитаете, — поверьте, все один в один повторено.

— Был в вашей жизни момент такого признания, о котором вы могли только мечтать?

— Например, однажды я пришел на мероприятие и там был наш космонавт Леонов. И вдруг он сам ко мне подошел и стал говорить очень приятные слова. Я не мог поверить, что он меня знает. В какой-то момент я ему сказал: «Я потрясен, что вы меня знаете». А, оказывается, они с супругой очень много ходили на мои спектакли.

Второй случай. Какой-то итальянский дяденька ко мне подошел в Большом театре и стал говорить какие-то комплименты, а женщина, рядом с ним стоявшая, переводила. Я понял, что он спектаклей пять или шесть разных со мной видел, а некоторые даже по несколько раз. И когда уже заканчивалась наша беседа, эта женщина-переводчица мне тихо сказала: «Это Тонино Гуэрра». Вы понимаете? Я думал, что я упаду.

Это было время, когда не существовало мобильных телефонов, когда нельзя было сделать селфи, когда… А те слова, которые я слышал от Тонино Гуэрра, мне хотелось бы сохранить. Я его знал давно, но я не мог себе представить, что он меня знает. Это очень важно. Я могу много таких примеров приводить.

— Несмотря на вашу в общем-то достаточно высокую самооценку, вам это было важно?

— Такие моменты давали мне очень большую силу! Потому что ваши коллеги, журналисты, бывают не всегда порядочными, очень многие делают заказные статьи. И я каждый раз думаю: вот такие люди были в моей жизни, они же не подходили к моим коллегам! Знаю точно, что не подходили. А на мои спектакли ходили. Я им был интересен. Тонино Гуэрра каких только артистов в мире не видел, с кем только не общался. А из всего Большого театра он выбрал Николая Цискаридзе. Это мне давало большое желание идти вперед, развиваться, и удовлетворение от профессии, конечно, было совсем другое. Для меня важны слова таких людей…

Или, например, была презентация книги Владимира Владимировича Познера. И кто-то ему задал обо мне вопрос. Он ответил так, что я даже встал! Да, мы давно знакомы, и я безгранично его уважаю и люблю, но представить, что он обо мне сказал такие слова... Одно дело, когда это говорится вам в глаза, но когда за глаза — еще приятнее.

— У вас удивительное прошлое...

— Удивительное… Да, наверное, оно удивительное.

— Чем лично для вас?

— Мне до сих пор удивительно, как я в балет попал, будучи самым ленивым человеком. Удивительно, что я столько лет вставал и шел к станку. Для меня это все удивительно. Как я это вынес — не понимаю.

— Вы грезите о будущем?

— Нет, вообще никогда. Потому что я наслаждаюсь настоящим. Я никогда не хотел стать взрослым. Никогда! Я никогда не понимал моих сверстников, которые говорили: «Вот я вырасту…» Не хочу. Сегодня хорошо очень, я не хочу туда, не спешу.

— Ваше настоящее — какое оно?

— Настоящее, оно настоящее. Кто-то сидит — а я знаю, у меня очень много разных знакомых — в огромных хоромах миллиардерских и рыдает, он — несчастен. А кто-то топчется в пяти метрах и безумно счастлив. Понимаете, все зависит от головы: как вы смотрите на жизнь.

У меня был очень смешной случай. Одна совсем не бедная знакомая пришла в гости к моему товарищу с огромным количеством выпивки. Она очень богатая женщина, и у нее депрессия была. А он был занят, работал, так он ее отматерил и сказал: «Вот ты мир видела? Так сядь в метро и поезжай на Выхино. Туда-обратно, без «Мерседеса», «Майбаха» и «Роллс-Ройса». 

И она как-то встала, накинула свою соболиную шубку и отправилась в метро. Вернулась через какое-то время и говорит: «Ты знаешь, у меня депрессия прошла. Все в моей жизни хорошо». С тех пор прошло много лет, и она повторяет: «Как только у меня наступают какие-то порывы к депрессии, я в метро спускаюсь, мне сразу становится хорошо». Она — миллиардерша, у нее денег очень много. Но излечила ее поездка в Выхино. Потому, как только вы проедете туда в час пик и вернетесь обратно, — ну сразу жизнь обретает другой смысл! 

— Вы будете смеяться, но я на Выхино живу...  

— Это уже другое.

«Теперь я имею возможность жрать все, что хочу»

— В кого вы влюблены на час и на всю жизнь?

— Есть просто артисты, которые мне безумно нравятся. Допустим, Вивьен Ли, Одри Хепберн, Фаина Раневская, Марина Неелова, Алиса Фрейндлих, Нона Мордюкова. Из певиц Каллас, Образцова, Архипова. С кем-то мне удалось познакомиться, кого-то я знал, а с кем-то дружил и дружу. Это очень важно.

Потом, понимаете, если есть какая-то планка... Допустим, я в детстве увидел Михаила Лавровского, я был маленький, а он заканчивал карьеру и танцевал «Жизель». Для меня с тех пор всегда граф Альберт в «Жизели» должен быть именно таким. И я сам всегда пытался дойти до этого уровня, и всех своих учеников ориентирую именно на этот уровень исполнения, потому что помимо того, что это безумно красиво, музыкально, это еще и очень наполнено духовно.

Мне выпала честь общаться с большим количеством талантливейших людей. Например, с детства моим кумиром был Дзеффирелли и его фильмы, такие, как «Ромео и Джульетта» и «Травиата». Я наизусть могу по кадрам вам их рассказать. И мне жизнь подарила встречу с этим человеком, радость общения, и те слова, которые он мне сказал, навсегда в моей памяти. И у меня есть даже подписанная им книга. Это — фантастическое воспоминание.

Людей, которых я люблю, много. А если не люблю, просто переключаю канал или не хожу в этот театр, не читаю эту статью. Они мне неинтересны, я никогда на них не буду тратить время. С детства я никогда не хотел взрослеть, я знал, что жизнь конечна. Мне этого не хотелось, потому я всю жизнь экономлю время. И никогда не буду читать то, что мне не нравится, категорически не буду. И смотреть никогда не буду. Не хочу.

Я лучше проведу время сам с собой или в общении с какими-то приятными людьми. Тем более когда практически больше половины времени я уже прожил, я научился осознавать сам для себя, чего хочу, чего не хочу.

— А та любовь, что на час?

— Любовь на час? Покушать! Сладкое люблю с детства.

— Умеете готовить?

— Нет. Вернее, я все умею делать, но делать ничего не буду. Сейчас, слава богу, есть средства, когда можно ничего не делать. Это счастье.

— Несмотря на любовь к сладкому, вы прекрасно выглядите.

— Это вы сказали! Спасибо.

— Да, я восхитилась. Для вас выглядеть важно: например, стиль одежды?

— Для меня важно влезть в вещи, чтоб они застегнулись. Я же знаю, что давно разъелся. Другое дело, что когда я закончил танцевать, я сказал всем: «Я обладал одной из самых красивых и безупречных фигур в мире. Вот теперь я имею возможность не делать ничего, не заниматься и жрать все, что хочу». Но в какой-то момент становится обидно, что не застегиваются вещи, и надо идти опять что-то покупать. Этого я делать не люблю, потому мне легче худеть. Хотя для сладкоежки это очень тяжело.

— Когда мне будет 70, говорила знаменитая героиня Моэма Джулия Ламберт, я дам себе волю.

— Мне еще до 70 далеко.

— Именно это я и хотела сказать: вам еще долго до воли.

— Долго до воли. Хотя я уже давно пенсионер, с 33 лет. Я как раз могу ехать на Выхино бесплатно.

— О, приезжайте! Выхино — это прекрасно! А вы пользуетесь своим льготным пенсионным?

— Да, очень часто. Когда мне приходится спуститься в метро или забежать в какой-нибудь муниципальный транспорт в Москве; в музеи хожу бесплатно, во все парки, благодаря моей социальной карте. Меня и благодаря роже пустят, но так приятно войти в метро и приложить пенсионное. Мне кто-то из знакомых сказал: «Ты представляешь, я спустилась в метро, и мне так было стыдно, что я такая старая», а я говорю: «А я с таким счастьем в 33 это сделал. И подумал: вот теперь все!»

— Вы написали книгу: это было насилие над собой?

— Вообще, я не пишу. В данной ситуации чукча — не писатель, чукча — читатель. Но я большой поклонник мемуарной литературы. И я думаю, что многие любят мемуары, потому что они дают индивидуальный взгляд на какие-то события. Поэтому я сначала побрыкался, но тут случилась пандемия, появилось свободное время, и я это сделал.

— Оцените свою книгу по-честному: это — бестселлер?

— Не знаю. Я вообще не считаю, что надо самому судить… Меня рассмешило, когда мне знакомые прислали ссылку и там было написано: бестселлер. Вот, где я смеялся. Знаете, к себе надо относиться с долей юмора, тогда ты будешь в гармонии с миром. Если ты не в состоянии над собой посмеяться, лучше идти собирать вещи и в Кащенко. В Москве Кащенко, в Питере — Пряжка. Адреса знаем.

Я доволен тем, как танцевал, это самое главное. Зритель Николай Цискаридзе был удовлетворен артистом. А когда стал не удовлетворен, все закончилось. А то, что касается книги, — это мой взгляд на те события, которые я пережил.

— Вам было жестко писать? Вы думали, что это, пожалуй, не надо или про это мне больно?..

— Больно мне не было. Просто иногда думаешь: напишу правду — мою правду! — такое количество людей еще больше озлобится. Все время у меня была такая дилемма. Знаете, один из бездарнейших артистов Большого театра написал книжку. Я свидетель большего количества дней его жизни, он — бездарь. И вместо того чтобы себя приподнять в глазах читателя, он очень много написал плохого о великих. Как читателю мне же это не понравилось, я старался такого не делать.

— Ждем от вас еще литературных произведений, можно романов.

— Ой, нет-нет.

«Меня назвали в честь Николая Чудотворца»

— Вы надеетесь встретить свою единственную любовь?

— Слово «личное» оно на то и личное, чтобы никогда об этом не говорить. Потом, это не такси и не маршрутный рейсовый автобус, который должен прийти по расписанию. А у меня все в жизни очень неплохо.

— Как относитесь к сырихам?

— Сырихи... Вы понимаете, в чем дело? Было действительно большое количество людей, которые ко мне относились очень серьезно. Я очень их за это уважаю, очень люблю. И для меня их мнение было всегда очень важно. Многие и сейчас, благодаря социальным сетям, ругаются, потому что мои поклонники умеют дать отпор. Спасибо всем!

— Вас преследовали девушки? Караулили?

— Ой, да все было.

— Навязывались, предлагались... Это сложно?

— Нет. Сложно — это когда вы в это ныряете, а если вы занимаетесь своим делом, это не сложно.

— И их вам тоже не было жалко: влюбленных и отвергнутых?

— Еще раз: я когда жалею, я людей унижаю. Я вообще считаю, что жалость — самое омерзительное чувство.

— И вы им так это открыто и говорили?

— А что мне им говорить? Я им ничего не говорил. Я просто выслушивал — и: «Извините, у меня нет времени, я бегу туда-то», и все.

— Сейчас ваши поклонницы не потеряли к вам интереса?

— Есть люди, которым нравится то, что я делаю, они приходят в театр. А некоторые включают телевизор и смотрят, если меня там показывают.

— Никто из них не привел к вам своих детей? «Я всю жизнь мечтала об этом…» Какие-то были истории?

— Бывает, наверное. Я никогда на это не обращаю внимания. Я даже не люблю употреблять слово «поклонник», потому что я вырос в семье, где были очень верующие люди, «не сотвори себе кумира» звучало все время.

— И вы тоже человек верующий?

— Ну я не могу вам сказать, что я так сильно в это внедрен, как те, среди кого я вырос, но меня вырастили в этой парадигме. Уже так, как есть.

— Вас назвали в честь Николая Чудотворца?

— В честь дедушки назвали. Но его назвали в честь Чудотворца и меня, естественно, тоже. Красивое имя.

— 19 декабря у вас будут именины. Я вас заранее поздравляю.

— Да, спасибо большое. Мне кажется, это один из самых прекрасных святых, потому что и Санта-Клаус это святой Николай. И это человек, делающий чудеса. А само слово «Николай» — победитель народов. Классно.

— Бывает, что вы обращаетесь к Богу?

— Конечно. По крайней мере, меня приучили: я на сцену ни разу не вышел, не сходив в храм и не помолившись. Никогда.

— Вы, когда обращаетесь, просите или благодарите?

— Только благодарю. Мне не разрешали просить. Все зависит от того, в какой среде вы выросли. И мне сильно повезло: у меня было очень счастливое, комфортное и радостное детство. Очень. Но дальше, к сожалению, реальность оказалась сложнее.

— Вы когда-нибудь плачете?

— Плакать — никогда. У Пугачевой была замечательная песня: «Чтобы плакать? Никогда! Даже если и беда». Нет, плакать — это слабость. А у меня нет на это времени. Я умею принимать сегодняшний проигрыш, но это сегодняшний проигрыш. Проигранное сражение — это не проигранная война. А войну я выиграю.

Иногда надо сделать шаг назад для того, чтобы разбежаться и прыгнуть на четыре метра вперед. Потому нет, плакать — нет. А смеяться и радоваться много чему есть. Если я хочу получить удовольствие, я сразу ставлю мультфильмы: простые советские, начиная от «Снежной королевы» и «Простоквашино», и мне сразу хорошо. Или старые диснеевские: «Фантазия», «Белоснежка»...

— Но когда-то же в детстве вы плакали?

— Да, очень много плакал.

— Был какой-то случай, о котором вы помните до сих пор?

— Я на классе плакал, когда учился в хореографическом училище, педагог у меня был жесткий человек. Там все плакали, не только я, весь класс. Но в какой-то момент слезы у меня высохли и все.

— Может быть, потому что вы не уверены, что вас кто-то пожалеет? Отсюда у вас такое неприятие жалости?  

— Он никогда не жалел, и я понял, что плакать — это жалеть себя, а мне себя не жалко. Чего мне себя жалеть? Что я, хлюпик, что ли, какой-то?

— А светлые слезы восторга, умиления?

— Любые слезы вызваны всегда одним чувством — жалостью к себе. Человек никогда не плачет о ком-то другом. Вы поймите, я артист, и нас учат плакать. Слава богу, в балете это не так нужно, как для драматических артистов, но это — элементарная психология: вам надо просто вспомнить какое-то событие в жизни, где вы себя пожалели, у вас сразу польются слезы.

— Надо попробовать.

— Поверьте. Когда вспомните, у вас слезы польются просто градом. Это — техника. Никакого отношения это не имеет к состраданию к другому человеку. Человек никогда не плачет о ком-то, он плачет только о себе.

— Что для вас одиночество?

— Радость. Я очень люблю быть один, очень. И это редко получается.

— У вас две кошки?

— Сейчас да. Кот и кошечка. Мне дети подарили. Бесподобной красоты порода бирманская.

— У меня тоже две кошки, одна все время ложится справа, а другая слева.  

— Нет, эти сволочи породистые, они так не ложатся. Это дворовые ложатся. А породистые нет: за ними надо ухаживать, их надо выхаживать. Мне это странно, потому что у меня всегда были дворовые, и я привык к другому кошачьему поведению. Единственное, когда берешь их на руки, они вот так прямо... терпят. Никого больше не терпят, только меня.

— А вы по характеру скорее кот?

— Я? Чеширский, который — раз! — и испарился.

«Я – ребенок-чудо, я родился у женщины с диагнозом «бесплодие»

— Вы любите стихи?

— Я не могу сказать, что я человек, помешанный на поэзии. Но когда-то увлекался.

— Есть какое-то четверостишие, которое вы особенно любите?

— Я давно выбрал эти четверостишие Блока и очень его люблю:

Как я хочу безумно жить:

Все сущее увековечить,

Безличное вочеловечить,

Несбывшееся воплотить!

Мне было лет 16–17, когда я выбрал это четверостишие как девиз. Потому что это прекрасно — вочеловечить. Вообще я все это стихотворение очень люблю — оно очень точное.

— А вы сами не пишете стихов?

— Нет. Я за свою жизнь написал только одно стихотворение, у нас когда-то был какой-то очередной юбилей Ленина, а мне, наверное, было лет семь, и всем поручили написать стихотворение. В общем, я мучился весь день, и соседская девочка мне помогла написать какие-то там строки, абсолютно глупые, про дедушку Ленина. Это был единственный мой поэтический опыт.

— Кстати, в мавзолей-то вы попали в конце концов?

— Да, конечно, попал, но я не очень туда стремился. Прошел отворачиваясь, потому что я к этому всему отношусь не очень хорошо. Все-таки человек уже ушел…

— В вашей жизни случалось что-то мистическое?

— Ну опять-таки, как на это смотреть. Можно говорить «судьба», можно говорить, что это «провидение», можно говорить, что это «рок».

Я и сам ребенок-чудо, я родился у женщины, у которой был диагноз, несовместимый с рождением детей. Тогда не существовало ЭКО и никаких подсадок быть не могло, и то, что жизнь зародилась там, где перевязаны трубы, это уже чудо.

Вот вам, пожалуйста, первое чудо — это то, что я родился.

— По всей видимости, Бог послал вас через такие тернии на землю, чтобы вы реализовали тот дар, которым он вас наградил.

— Это же тоже случай и счастье — вдруг нечаянно попасть туда, к чему у тебя способности. Ведь какое количество людей мыкается туда-сюда и никак не может применить свои способности. Я, например, считаю, что нет неталантливых людей, просто им не повезло найти применение своему дарованию.

Мне безумно повезло, и я это говорил неоднократно: если бы я захотел заниматься танцами и не попал в классический балет, из меня бы ничего не вышло. Я был уникальный классический танцовщик. А быть танцовщиком даже современного хип-хопа мне вообще не дано, у меня такой координации нет. Я должен буду преодолеть огромное количество дискомфорта в теле. А в классическом танце мое желание совпало с физическими данными. Можно сказать, что это было провидение, но это удача большая.

Кому-то дано быть хирургом, кому-то дано зарабатывать большие деньги, быть серьезным финансистом — это талант не меньше, чем у артиста балета или крупного спортсмена. Сколько людей занимаются финансами, и ничего у них не выходит. К этому тоже надо иметь дарование и удачу.

— Вы говорили, что никогда не занимались чесом. У вас не возникало ощущения, что вы не получаете таких денег, как другие? Не реализовываете таких возможностей?

— Во-первых, мне хватало. Во-вторых, я очень рано стал медийной фигурой — и мог себе позволить зарабатывать, не предавая свою профессию, не размениваясь на мелочи. Этим я очень злил своих недругов, они понимали, что здесь я неуязвим, и, даже забирая у меня спектакли, понимали, что не делают меня беднее. У меня всегда с деньгами было все нормально. Я очень рано стал независимым, а независимых не любят.

— Вы дарили матери подарки?

— Недолго, потому что мама умерла очень рано. Но я, по крайней мере, не опозорил ее старания. Это важнее всего.

— Для вас, наверное, редко когда Новый год был полноценным праздником?

— Да никогда не был праздником. Как может быть праздником день рождения? Но с каждым годом он становится все более неприятным.

— И у вас еще все время спектакли.

— Это как раз было спасением. Ты не думаешь ни о чем больше.

— Наверное, это неудачно: все встречают Новый год дома, с семьями или по каким-то своим компаниям, а у вас день рождения.

— Вы знаете, моя мечта реализована была. Что может быть лучше, если ты мечтал о чем-то и у тебя это случилось?! Я никогда не разочаровался, я никогда не знал не триумфа в своей профессии. Да, были сложности, была какая-то мышиная возня вокруг — но она же только вокруг была. Потом, чем больше в тебя кидают камней, тем выше пьедестал. В какой-то момент ты стоишь, смотришь и думаешь: ну что вы там все время внизу копошитесь?

— Бывало так, что вы брали на Новый год билет и просто куда-то улетали в день рождения?

— Когда танцевал, нет. А вот уже сейчас — все время.

— А в этот Новый год?

— Тоже поеду.

— На море, на океан?

— Нет, я просто поеду навещать друзей, потому что это — каникулы и мне надо всех повидать, получить удовольствие.

— Вы — не морской человек?

— Очень сильно морской. Просто я люблю зиму, лето люблю летом, а зимой хочу снега, мороза. Я зиму больше предпочитаю, чем лето.

— Потому что «Щелкунчик»?

— Нет, потому что снег. Можно в снежки играть.

— Вы любите в снежки играть?

— Да. А потом, я люблю тепло одеваться.

Татьяна Федоткина

Источник