Даже при том, что новая работа Терренса Малика основана на реальной переписке и начинается с хроники Второй Мировой войны, назвать её историческим фильмом не поворачивается язык. Это скорее медитативное эссе на тему теодицеи - оправдания зла «всеблагого» бога - в духе Лейбница или стоической философии. Так, в «Скрытой жизни» режиссёр сохраняет абстрактность, свойственную своим последним картинам («Рыцарь кубков», «Песня за песней»), но и привносит необходимые здесь конкретность и реализм.
Сюжет строится на предпосылке, что австрийские солдаты должны были присягать на верность Гитлеру перед уходом на фронт. Франц Егерштеттер (Август Диль) - один из таких потенциальных солдат, живущий крестьянской жизнью философ (сочетание, которое в фильмов Малика не выглядит удивительным). Он отказывается от клятвы, и вскоре оказывается осужден на смерть.
Страданию предшествует умиротворённое счастье - идиллия скрытой от всех семейной жизни в горах. Возвышенный покой природы как бы вплетается в это существование: пальцы рук любимой женщины продолжает стремительное течение горной реки, волосы на её голове - растворяются в зелёной траве. Мы видим наполненные воздухом и ароматом цветов пейзажи. Их снимает характерная для режиссера «парящая» камера (здесь - в лице оператора Йорга Видмера, а не привычного Эммануэля Любецки). Место действия в начале фильма напоминает то, где располагался неприступный приют Гитлера и Евы Браун во время Второй Мировой, уникальным образом показанный Александром Сокуровым в «Молохе» - ещё одном военном произведении не про войну.
Пантеистическая природа Малика равнодушна и индифферентна к происходящему: «солнце светит и добрым, и злым одинаково». Режиссёр снова и снова снимает неразумных животных и противопоставляет их людям с даром сознания. «Conscious does make cowards of us all» - цитатой Шекспира обращается один из немецких солдатов к Францу.
В фильме присутствуют конвенциональные для живописи игра с диагоналями в перспективе (первая ассоциация - «Над вечным покоем» Исаака Левитана) и «точки зрения» глаза (в данном случае - камеры): снизу Видмер снимает, когда человек в своих мыслях как бы возносится над остальным миром, сверху - когда он им, напротив, подавлен.
Любовь представлена в характерной для режиссера форме: «ближе - ещё ближе». Общая эпистолярность и немного затянутый метраж (Малик может себе позволить «смаковать» муху на оконном стекле в течение пары минут) немного отягощают картину пафосом, который тут, впрочем, оправдан. Так же, как и странный, смутивший многих критиков ход с общением на английском языке. Неродной для героев и, как правило, универсальный - здесь он почему-то воспринимается как более личный, интимный. А когда, наоборот, нужно отстранить повествование включается немецкая речь. Например, во время опосредованной священником исповеди или в разговорах нацистских солдатов между собой.
Та война, которая заставила мир потерять всякую веру в бога, помогает Францу лишь укрепиться в ней. Однако мы видим и то, как она может надломить волю, вызвать отчаяние. Так, один из тюремных заключённых кричит о том, что бог безжалостен и оставил ныне живущих, и даже всепонимающая жена героя Франциска (Валери Пахнер) в какой-то миг не избегает колебания в вере.
При этом в фильме нет охватившего мир во второй половине XX века атеистического экзистенциализма и абсурдизма в духе произведений Камю или «Приговора» Кафки. Зато есть «экзистенциализм» Достоевского, Кьеркегора и Бердяева, их понимание свободы и разумакак условий порока, но вместе с тем и причин спасения и высшего блага. Эта божественная свобода в конечном счете находится по ту сторону и добра, и зла.
Сцена казни (которой в фильме по сути нет: Малику важна рефлексия, а не вуайеризм) - это визуальный аналог монолога князя Мышкина из «Идиота» Достоевского. Время в этот момент исчезает, а последние секунды будто бы длятся целую (и прекрасную) вечность.
На стене лагеря, где находился в заключении Франц, висело объявление: «Sprechen Verboten» (нем. «говорить запрещено»). Точно так же и в выжженном войной мире, где нельзя ничего сказать, нет сознания, нет правды, нет бога и, в конечном счете, нет ничего(или остаётся только ничто),все-таки можно обрести свободу. Точнее - осознать, что она уже тут, с тобой. А выбранная неволя и страдание - это, на самом деле, ещё большее освобождение.
Анна Стрельчук
