Это было бы неправильно, если бы я сказал, что у публицистики назначение чисто эволюционное. Так-то оно так, но дело не в этом. У вымысла тоже эволюционное назначение. Разница в том, на каком уровне то и другое обращается к человеческому сознанию.
Публицистика крепче связана с моментом, и оттого — она вступает с читателем в диалог на том отрезке, которое общество проживает сейчас. Потому для публициста важны приметы времени, артефакты течений и субкультур, которые скоро исчезнут, не оставив следа. Через общность ощущений, которые мы коллективно проживаем сейчас, и происходит контакт. Это как комментарии на полях коллективного сна. Видят его все, а публицисты оставляют впопыхах метки — «Я здесь был и видел это, а думал так» или обширнее, вроде: «Я вижу, как устроен мир, и мне кажется, я должен потянуть одеяло в свою сторону, иначе всё кончится».
Первый вариант, как видите, менее страстен. В нём важно составить себе цельную картину, оформить чек и выдать его самому себе как свидетельство обстоятельств и поступков. Когда начинался ковид, одни покупали колбасу, чтобы были в будущем ещё вечера, когда её можно есть, а другие — чупа-чупсы, чтобы в последний раз открыть их обёртки об асфальт, по которому проехал синий минивэн с блистающими в лунном свете дисками.
Во втором варианте страсти рассказ и ведут. К примеру, я всегда любил Честертона за то, что он в век науки воспел христианство. Можно не верить. Это неважно. Он сделал это красиво. И кроме него, этого не сделал бы так никто другой. Он был свидетель века, он видел, что происходит, он ощущал, чего не хватает, куда качнулась амплитуда людских интересов, — и пошёл в обратную сторону. А потому что это азартно. Идти против гребня необязательно, можно и остаться на дне, среди серых камней. Но параллельно… Сделать другой гребень, пускай меньше, но всё-таки свой.
«И в мой жестокий век восславил я Свободу, И милость к падшим призывал».
Из этой серии. Это всегда кураж. Если думать, что это мессианство, лучше сходить голышом в реку. Сейчас самое время. Всё ещё холодно, но уже можно не окочуриться. Выйти, взбодрившись. Я бы сам это сделал, но я потом не найду дороги домой. Такой я человек. Лягу спать в кустах, испугаюсь мышей, на ночь глядя побегу в гости к первому попавшему окну диалога в сети. Кончится это всё новой заметкой, так что и прибыток будет, но я как-то устал. Азарта нет. Только кокетство. И страх: начинается новая жизнь, или возвращается старая.
Я полгода плохо спал. Потом всё-таки уселся и стал писать роман. На трети я встал, пошкрябал вихрастыми подошвами по полу — и понял: я выжал себя досуха. Меня качнуло в другую сторону, я стал ценить нерв больше языка — потому ради истории я концентрировал вокруг себя тьму. Объясню: может, вы и про себя что-то поймёте. Концентрируя тьму, вынуждаешь себя зажечься, чтобы противостоять. Ты спишь, ты спишь на ходу, а тьма тебя будит, потому что она тебя поглотит, если ты останешься пассивен. «Живым не дамся» — про это состояние и про этот подход.
Это был компромисс. Я рабочий человек. Свобода в моей жизни стала другой. И она не была такой никогда прежде. Такой и нерв: столкновение с большой родительской матрицей. Если поначалу, в семье, конфликт: есть то, что хочу я, и есть то, чего хотят от меня родители… То потом конфликт: есть то, чего хочу я, и есть то, чего хочет от меня общество.
Родители хотят, чтобы ты был как они. Общество хочет того же. А вот ты не хочешь. И в это пространство нежелания проникает художественная речь.
Вымысел связывается с человеком через общее переживание вечности.
Это тоже, с точки зрения эволюции, с позиции выживания, — оставляет человека в кондиции, чтобы он мог дальше раскидывать энергию, кинетическую, она же — моторная. Но иначе. Если публицист устанавливает рамку на картину текущего момента, то вымысел из него выдёргивает.
Когда речь идёт о том, что нам не нравится, мы называем это «эскапизмом». Когда мы дискутируем с этим, мы говорим о пользе эскапизма. Но если мы имеем дело с вымыслом, который нас трогает, от которого мы смеёмся и плачем, которому сопереживаем, который бросает нас в жар и холод, чувствуем, что хотим умереть и воскреснуть, и прыгнуть, выйдя на улицу, вверх, ткнуть палец в полосу, оставленную скрывшимся за облаками самолётом, — это переживание вечности — и переживание самого себя, и своей безвременной природы, бесстрашия перед конечностью, свободы от себя самого, от языка и опыта, и мышления временем и пространством.
Дело никогда не в гонораре. Успех, в том числе материальный, сколь бы он ни был приятен или даже благостен, — лишь сизый дымок из выхлопной трубы той мгновенной жизни, которая была прожита внутри вымысла.
Глеб Буланников
Иллюстрация: Unsplash by Jan Schulz
