Этот текст написан давно, но актуален и сейчас. Это не мой. Не художественный и не документальный. Он и то, и другое.

Его написал итальянский режиссёр – Пьер Паоло Пазолини, который помимо режиссуры был сценаристом, поэтом, актёром, эссеистом и журналистом.

Он также писал романы и поэтому в чистом документальном эссе-размышлении можно заметить художественное начало и высокий слог.

Мне захотелось поделиться этим текстом, потому что считаю, что это высшая степень журналистики, когда ты обрамляешь нынешний событийный ряд в художественные рамки, оставляя объективность происходящего, но при этом говоришь про вечное, соизмеряя и проводя параллели между политикой и культурным движением.

Конечно, чтобы так писать, нужно быть Пьером Паоло Пазолини, но стимул стать таким художником, как он, может подтолкнуть на многое.

О чём «говорят» волосы

из «Корсарских писем»

 7 января 1973 года

Впервые я увидел длинноволосых в Праге. В холл гостиницы, где я остановился, вошли два молодых иностранца с длинными, до плеч, волоса­ми. Прошли через холл в дальний угол и сели за столик. Посидели с полчаса под любопытными взглядами клиентов гостиницы, среди которых был и я, затем ушли. И проходя сквозь толпу в холле, и сидя в дальнем углу, оба не проронили ни слова...

Действительно, место было специфическое, - можно сказать, публичное, общественное, я бы даже назвал его официальным, - поэтому они вполне могли обойтись без слов. Их молчание было строго функциональным, просто потому, что слова оказались излишни. В самом деле, для общения с при­сутствующими, с любопытными, со своими на тот момент собратьями оба использовали другой, несловесный, язык.

Традиционный вербальный язык заменил им язык их длинных волос (ко­торый, впрочем, в рамках семиологии с характерным для нее приоритетом «знаков» занимает вполне законное место).

В одном-единственном знаке (а именно - в длине их волос, ниспадавших до плеч) были сконцентрированы все возможные знаки обычного, членимо­го, языка. В чем же заключался смысл их молчаливого послания, выраженно­го исключительно посредством внешнего облика? 

Он был таков:

Мы - Длинноволосые. Мы принадлежим к новой катего­рии людей, ныне появляющейся в мире; наш центр - в Америке, в провин­ции же (к примеру, здесь, - особенно здесь, - в Праге) нас игнорируют. Таким образом, мы для вас - Явление. Мы осуществляем нашу апостоль­скую миссию с надеждой, которая переполняет нас и полностью исчерпыва­ет. Нам нечего добавить на языке здравого смысла к тому, о чем своим суще­ствованием - то есть онтологически - говорят наши волосы. Наступит день, и наше знание благодаря нашему проповедничеству станет вашим зна­нием. Ныне это Новость, великая Новость, которая вызывает всеобщее воз­мущение и порождает в мире атмосферу ожидания, которого мы не обманем. Буржуазия не без основания смотрит на нас с ненавистью и ужасом, так как в длине наших волос заключено ее абсолютное отрицание. Но не принимайте нас за дикарей или за людей плохо воспитанных: мы полностью осознаем свою ответственность. Мы не смотрим на вас, мы стоим на своем. Поступай­те точно так же и вы и ждите Событий.

Я принял их послание и тут же сумел расшифровать его; этот язык без лек­сики, грамматики и синтаксиса был понятен сразу еще и потому, что он, вы­ражаясь семиотически, был не чем иным, как формой «языка внешности», которым люди всегда умели пользоваться.

Я понял их и тут же испытал по отношению к этим ребятам неприязнен­ное чувство. 

Позднее мне пришлось заставить себя пересилить эту антипатию и высту­пить в защиту длинноволосых от нападок полиции и фашистов: естественно, согласно своим принципам, я был на стороне «Ливинг тиэтр», культуры бит­ников и т. д. Принцип неукоснительного демократизма, который я испове­довал, требовал от меня принятия их стороны.

Длинноволосых становилось все больше, как когда-то первых христиан, но они продолжали хранить загадочное молчание; длинные волосы остава­лись их единственным подлинным языком, и они не стремились предложить вам другой. Этот язык отражал их бытие. Бессловесность была ars retorica* (* «риторическим приемом» - лат.) их протеста.

Что же говорили длинноволосые на этом нечленимом, состоящем из це­лостного знака - волос - языке в 1966 - 1967 годах?

Говорили они вот что:

Нас тошнит от общества потребления. Наш про­тест радикален. Наше отрицание приводит к появлению внутри этого обще­ства антитела. А ведь вам казалось, что все идет как нельзя лучше. Что наше поколение станет поколением интегрированных. Но мы предпочли безумст­во судьбе "исполнителей". Мы творим новые религиозные ценности в тот самый момент, когда буржуазия уже готова стать идеалом светскости и гедонизма. Мы делаем это с грохотом и революционным - ненасильственным! - насилием, потому что наша критика в адрес общества носит всеобъемлющий и непримиримый характер.

Не думаю, что, если бы им задали все эти вопросы на традиционном словесном языке, они сумели или оказались бы в состоянии так кратко и доход­чиво выразить смысл своих «волос»; но существо их тезисов фактически сво­дилось бы именно к этому. Я уже тогда подозревал, что их «знаковая система» - продукт субкультуры протеста, противостоящей субкультуре власти, и что их немарксистская революция дело весьма сомнительное, но тем не менее какое-то время я продолжал оставаться на их стороне, принимая в них, во всяком случае, тот анархический элемент, который был присущ и моей идеологии.

Язык этих волос при всей его невыразительности выражал «позиции» Ле­вых. Возможно, Новых Левых, которые зарождались внутри целостного бур­жуазного организма (согласно диалектике, которая, видимо, искусственно насаждалась тем Разумом, что управляет судьбой Буржуазии, независимо от особенностей конкретно-исторического сознания Власти).

Наступил 1968 год. Длинноволосые оказались втянуты в студенческое движение; они лезли на баррикады и размахивали красными тряпицами. Их язык все больше выражал «позиции» Левых (ведь у Че Гевары тоже были длинные волосы, да и у многих других). 1969 год - это массовые кровопролития в Милане, мафия, эмиссары греческих полковников, кризис кабинета министров, заговор крайне правых экстремистов, провокации; в 1969-м длинноволосых стало невероятно о много, и хотя количественно они не составляли большинства, они им стали, так как приобрели реальный идеологический вес. Отныне длинноволосые уже не молчали: они больше не доверяли знаковости своих волос, коммуникативной и экспрессивной способности волос передавать целостность 5 их позиции. Напротив, физическое наличие волос некоторым образом перестало выполнять отличительную функцию. И тогда был вновь задействован традиционный вербальный язык. Я не случайно говорю «вербальный». Более того, я подчеркиваю это. В период с 1968-го по 1970-й год столько всего было наговорено, что на таком коротком отрезке времени без этого вполне бы можно было обойтись: был дан толчок вербальности, вербализм стал новым революционным ars retorica (гошизм - вербальная болезнь марксизма).

И хотя длинноволосые в своем вербальном неистовстве уже не были, как прежде, независимы от любого случайного адресата, я все же находил в себе силы совершенствовать свою способность расшифровывать их язык и пы­тался среди словесной трескотни услышать то, о чем они молчали, вернее, о чем молча говорили их волосы, отраставшие все длиннее.

О чем же они теперь говорили? «Да, это правда, мы выражаем "позиции" Левых; смысл наших волос (отныне выполняющий чисто сопроводительную функцию по отношению к смыслу вербальных посланий) - "левый". Но...»

Здесь речь длинноволосых обрывалась, и мне приходилось договаривать за них самому. Этим своим «Но...» они хотели, очевидно, сказать две вещи:

1) Наша невыразительность становится все более иррациональной и прагматичной; то, что мы молча отдаем предпочтение действию, является выражением субкультуры, то есть, по существу, выражением правых принципов;

2) Нас приспособили для своих целей провокаторы-фашисты, которые проникают в ряды вербальных революционеров (однако вербализм тоже может вести к действию, особенно в том случае, когда мифологизирует его); мы являем собой идеальную маску как внешне - наши бесконечные метания и колебания приводят к тому, что мы в одинаковой мере открыты для всех, - так и в плане культуры, поскольку в действительности субкультуру правых можно без труда спутать с субкультурой левых.

В общем, теперь я понял, что язык длинноволосых выражал уже не «принципы» Левых, а нечто двусмысленное, Лево-Правое, что делало возможным появление в их среде провокаторов. Я размышлял о том, что лет десять назад для людей моего поколения, предшествовавшего нынешнему, появление провокатора в их среде было просто немыслимо (собственно, это могло бы произойти только при одном условии: если бы он, провокатор, был великолепным актером); в самом деле, его субкультура даже внешне отличалась от нашей культуры. Мы бы узнали его по глазам, по носу, волосам, мы бы тут же разоблачили его маскарад и проучили бы его, как он того заслуживал. Сейчас такое невозможно. Сейчас никто в мире не смог бы на основании только внешности отличить революционера от провокатора. Правые и левые по внешнему облику неразличимы. 

Вот мы и подошли к 1972 году.

В сентябре этого года я побывал в городе Исфахан, что в самом сердце Персии. «Слаборазвитая страна» - как чудовищно это звучит; впрочем, не менее чудовищно звучат слова «процветающая страна».

И вот в Исфахане, который десять лет назад был одним из самых красивых городов мира, а может быть, самым красивым, появились ростки нового Исфахана, современного и уродливого. Однако ближе к вечеру на его улицах можно встретить молодых ребят, работающих или отдыхающих, - таких, какие встречались в Италии лет десять назад: скромных и достойных сыно­вей с красиво очерченными затылками, с красивыми открытыми лицами в обрамлении непослушной копны волос. И вот как-то вечером, прогуливаясь по главной улице, я увидел среди всех этих красивых античных юношей, ис­полненных античного человеческого достоинства, двух монстров. Они не были из числа длинноволосых, но волосы их были пострижены на европей­ский манер: длинные сзади, короткие спереди, они были замысловато уложе­ны вокруг лица противным венчиком.

О чем говорили эти волосы?

Мы не из тех, кто умирает здесь с голоду, не из этих слаборазвитых бедняков, застрявших в эпохе варваров! Мы служа­щие банка, мы студенты, мы дети зажиточных людей, работающих в нефтя­ном государстве; мы знаем Европу, мы много читали. Мы буржуазия, и наши длинные волосы - свидетельство нашей принадлежности к современному, международному классу привилегированных лиц.

Итак, эти длинные волосы отсылали к «принципам» Правых.

Круг замкнулся. Субкультура власти поглотила субкультуру оппозиции, сделав ее своей составной частью: с дьявольским проворством она преврати­ла ее в моду, которая, если и не может именоваться фашизмом в классичес­ком понимании этого слова, все же является выражением «крайне правых» позиций.

С горечью заключаю. Отталкивающие маски, в которые рядятся моло­дые люди, делаясь безобразными, как старые шлюхи, фактически являют­ся олицетворением того, что на вербальном уровне они осудили навсегда. Они отвергли облик старого мира - всех этих священников, судей, офице­ров, липовых анархистов, смехотворных служащих, торговцев, мошенни­ков, благонамеренных бандитов. Однако решительный приговор, который они вынесли своим отцам (избравшим эволюционный путь как в истории, так и в культуре), воздвигнув меж собой и ими несокрушимую преграду, в конечном счете привел молодое поколение к самоизоляции, препятствую­щей восстановлению его диалектических отношений с поколением отцов. Но только через такие диалектические отношения (пусть драматические, пусть выраженные в формах крайнего негативизма) молодые смогли бы обрести реальное историческое самосознание и пойти вперед, дальше сво­их отцов. Однако случилось иначе: изоляция, в которой они оказались, - отрезанные от мира, запертые, как в гетто, как в молодежной резерва­ции, - лишила их возможности действовать в исторической реальности, по отношению к которой они так непримиримы, и это фатальным образом предопределило регресс. На деле обнаружилось, что по сравнению с отца­ми они пошли вспять, воскрешая в своих душах страхи и конформизм, а в своем внешнем облике традиционность и смирение, которые, казалось, преодолены навсегда.

Итак, теперь длинные волосы выражают на своем нечленимом и яростном языке невербальных знаков, на языке своей наглой образности «принципы» телевидения и потребительской рекламы, которые сегодня уже совершенно не могут обойтись без длинноволосого молодого человека. В противном случае последовало бы всеобщее возмущение властями. 

Мне откровенно неприятно говорить об этом (это даже вызывает у меня самое искреннее отчаяние), но уже тысячи, сотни тысяч молодых итальянцеви все более походят на Мерлино. Их свобода носить волосы так, как они хотят, не нуждается больше в защите, потому что это уже не свобода. Пришло время сказать молодым людям, что их манера приспосабливаться отвратительна, поскольку это рабская, вульгарная манера. Более того, они уже сами стали замечать это и начали освобождаться от чувства тревоги и вины, цепляясь за унижающие человеческое достоинство законы толпы.

​ Текст эссе: Пьер Паоло Пазолини
Перевод Л. Аловой

Сергей Брыляков