«Когда колесо в своем движении увлекает за собою нижний барабан, зубец его при каждом обороте зацепляет за зубчики верхнего барабана и приводит его в движение. Во все отверстия кладут по круглому камешку, и делают одно отверстие с трубочкой под ним, через которую камешки, дойдя до этого места, падают по одному в медный сосуд под кузовом повозки. Каждый падающий камешек звуком своим возвещает о том, что пройдена одна миля».
Барбаро. «Комментарий к Витрувию».
Сорок дней до двухтысячного года.
У Мережковского есть роман «Воскресшие боги».
Изучая жизнь Леонардо да Винчи, он нашёл одну загадочную запись. Художник всю жизнь вёл дневники; записывал ежедневно свои наблюдения, чувства и события. Однажды он подробно описал прогулку по лесу с наблюдениями за полётом птиц.
В тот день пала власть Моро, друга и очень дорогого для Леонардо человека.
О беде, постигшей того, с кем проведены пятнадцать лет жизни, нет в записках ничего.
Мережковский пишет, что Леонардо больше интересовался углом разворота крыла птицы, чем судьбой наперсника.
Понять другого всегда трудно, но если переживаешь, то же самое, можно почувствовать, какие мотивы высказываний и поступков были подлинными.
Слишком сильное переживание, запредельная боль, страх, чувство необратимости, вот что стояло за скупостью свидетельств.
Защитить себя, приуменьшив значение событий. Отбросить на периферию сознания невыносимое страдание.
Мне страшно было взять ручку и продолжать свои записки. Мрачные мысли, трагедия неизбежного конца жизни.
Ну что за суета с этими репортажами?
«Из огня вышел человек, в огонь и вернётся».
Ушла в огонь прабабушка, Прасковья Фроловна, в восемьдесят восемь лет.
Последние ночи перед её кончиной я просиживала возле неё, взяв за руку. И она, тихо-тихо рассказывала о своей юности.
Сибирь, морозы. Чулочки, сквозь которые промерзают ноги, когда она преодолевала несколько километров до школы. Дедушка-священник, увлекавшийся астрономией. Долгие ночи разглядывания вместе с ним звёзд в чёрном небе. Дедушка за своё увлечение поплатился саном. Досталось несчастий и отцу: фабричный инженер дореволюционной закалки был арестован. У семьи отобрали квартиру. И девушке пришлось работать, чтобы содержать мать.
Прасковья Фроловна показывала мне записную книжку своей мамы. На фотографиях тоненькая, затянутая в корсеты, облачённая в пышные шёлковые платья, молодая грустноглазая красавица. Записи — сплошной стон. Имена двенадцати детей. Даты рождения и смерти. Жить осталась только младшая, тринадцатая дочь.
Прасковья поступила в институт, пройдя через отречение от родителей. Дочь врага народа не хотели никуда брать. Зато в Томске, где она училась, были лучшие профессора, какие водились в те годы в Советской стране. Ссыльные математики, физики и химики доносили материал студентам так, что они всю жизнь помнили самые прихотливые формулы. Прасковья Фроловна вместе со своими внуками с удовольствием решала очень сложные задачи. А химией владела так виртуозно, что занимавшаяся с ней Ася, побеждала на всех школьных олимпиадах и слыла лучшей ученицей по не так уж и любимому ею предмету.
Как хорошо, что я была рядом в её последние часы и успела с благодарностью повспоминать наши первые встречи.
Она из Киева приезжала, чтобы «кормить Павлика», сдающего очередные институтские экзамены. Высокая, доброжелательная, с гладко причёсанными на прямой пробор чёрными блестящими волосами. Каракулевая шубка красивыми фалдами вилась вокруг неё. Белоснежные, накрахмаленные воротнички на платьях, сшитых модисткой-немкой на развалинах третьего рейха в немецком городе Лёйна. После войны Андрей Андреевич был направлен Сталиным в Германию восстанавливать разрушенное химическое производство. Они прожили там несколько лет, впитав и сохранив привычки немецкого педантизма, оптимизма, порядочности, бытового аскетизма и безусловного трудолюбия.
Познакомившись со мной, она тут же пригласила «девочку, которая приглянулась сыну», к себе на каникулы. Мне не забыть первого впечатления от её дома. У порога лежал кипельно белый коврик. Постель, в которую меня уложили отдыхать, была первозданно снежной: шелковистый, мягкий сатин, отделанный тонким кружевом ришелье. Стол покрывался тугими крахмальными скатертями. На него выставлялись майсенские сервизы и серебряные приборы. Обстановка в доме была дружелюбной, разговоры неспешные. Длинные прогулки в лес за грибами, цветами и земляникой. Приготовление вкусной и красивой еды. Потом, уже перед свадьбой, она открыла сундучок с ворохом нежного перлонового немецкого белья:
— Выбери для себя, что подойдёт. Переделывай, подгоняй. Это всё твоё.
Да и царская сервировка постепенно в виде подарков переехала в наш быт. Мои подруги удивлялись, когда я на белой скатерти раскладывала тарелочки, салатники и соусники:
— Кто у вас посуду моет? Зачем ты всё это ставишь на стол?
В пятницу Ася с папой поедут в Киев похоронить прах рядом с захоронением Андрея Андреевича.
Мир осиротел. Ни мы, ни наши дети такими уже не будем.
