Выставка в главном здании Третьяковки лишь на первый взгляд кажется чисто архивным проектом: она венчает изучение знаменитого голландского фолианта XVII века из фондов ГТГ. На самом деле, сами того не желая, в недрах святая святых русского искусства музейные кураторы устроили западнический оазис. Здесь открыто заявляют о парадоксе, случившемся при первых Романовых: одним из столпов православной духовности нового времени оказалась протестантская книга с маньеристическими картинками. Рассказывает Сергей Соловьев.
Если провести грубые аналогии, распространение печатной продукции в Европе XVI века было сродни социальным сетям — тогда случился реальный информационный бум, в том числе с конфессиональной окраской: без книгопечатания не было бы ни Реформации, не контрреформации. Частью этого бума были и увражи, многостраничные фолианты, состоящие сплошь из картинок и небольших текстовых комментариев на одну-две строчки: именно к таковым относилась «Библия Пискатора» (первое издание — 1639 год), возникшая в среде амстердамских граверов.
«Библейское зрелище», созданное амстердамским издателем Класом Янсзоном Висхером (сначала он свою фамилию перевел на латынь — Piscator, а уже в русском варианте превратился в Иоанна Рыболовца), в середине XVII столетия набирало тысячные тиражи по всей Европе и докатилось даже до Китая. Бывший картограф (кстати, его географические карты можно увидеть на картинах Вермеера) быстро сориентировался в предпочтениях публики и собрал почти 500 гравюр на сюжеты Нового и Ветхого Заветов, скупив медные доски у 20 популярных художников. Среди них был, например, Питер ван дер Борхт, который специализировался на изображениях обезьян и разных причудливых гримас. Получившийся альбом выдержал несколько изданий, с помощью голландских купцов оказался в Москве (в Третьяковке — одно из самых старых и редких изданий 1643 года), где стал настольной книгой иконописцев Оружейной палаты.
Стоит сказать, что «Библия Пискатора», возникшая в золотой век голландской живописи и бывшая современницей лучших творений Рембрандта, отмечена элементами архаики. Ее составитель ориентировался не на барочную, а на маньеристическую традицию — поздний извод итальянского Ренессанса: Вазари и Бронзино были главными идеалами для северных граверов. Но в Московском царстве степень художественной авангардности этих гравюр была не слишком важна, а вот декоративную нарядность библейских сюжетов царские изографы полюбили как родную. С подачи Пискатора резные иконостасы и фресковые росписи наводнили жестикулирующие старцы, бурные драпировки мадонн, узоры на чулках архангелов, балдахины и римские колонны в качестве архитектурного стаффажа. Голландские типажи перекочевали также на серебряные тарелки, крышки резных ларцов и фаянсовые печные плитки: кураторы Третьяковки собрали из различных музеев 150 зримых свидетельств высокохудожественного плагиата.
Еще за столетие до триумфа Пискатора в Кремле разразился немалый скандал, когда дьяк Иван Висковатый заподозрил в новых иконах Благовещенского собора «латинское мудрование». Что уж говорить о романовском столетии, когда на авансцену выходили такие космополиты, как Андрей Денисович Виниус (по рождению Андреас Дионийсзоон), голландский делец, тульский заводчик и будущий сподвижник Петра Великого. В приходской церкви Введения во храм в Барашах семейство Виниус спонсировало создание Страстного чина (один из главных экспонатов на выставке), который буквально повторяет голландские гравюры: в этом смысле проход по залам ГТГ превращается в игру «найди десять отличий».
До последнего времени искусствоведы, описывавшие «осень русского Средневековья» (XVII век), подчеркивали креативность наших иконописцев и занижали значение западных образцов. Бесспорно, для того, чтобы перенести на доски и на штукатурку черно-белую печатную графику, требовалось живописное мастерство — но «Библия Пискатора» от этого не перестает быть удивительным памятником европейской составляющей в православной культуре, возникшей задолго до того, как Петр начал рубить свое знаменитое окно.
Сергей Соловьёв
