Говорят, что дети начинают удерживать в психике амбивалентные эмоции примерно в семь лет. Говорят… Пожалуй, по-настоящему понимают, что такое амбивалентные эмоции, только те, кто сами столкнулись с Очень Большой Потерей.
Теперь уже всегда в моменты очень яркого счастья меня сопровождает мысль, нет, щемящее чувство: «А папа этого не видит».
Теперь уже всегда в моменты очень давящего горя меня сопровождает такое же щемящее чувство: «Но, чёрт побери, как красиво, что я всё это могу видеть и переживать».
Теперь…
Теперь я еду в такси и смотрю за окно. Три часа. И даже мысль о том, что мне нужно работать, не заставляет меня сейчас сесть за ноутбук. Всё потом. И этот текст я напишу потом. Сейчас – драгоценные три часа, чтобы смотреть. Пытаться насмотреться на эту жизнь, упиваясь благодарностью за то, что я – сегодня – могу это видеть; понимая, что никогда не насмотрюсь. Буду глотать её, как глотает воздух человек, только что вышедший из пожара, как глотает куски хлеба умирающий от голода, не чувствуя насыщения.
Папа, видишь, я живу. У меня получается. Я буду смотреть за тебя.
Когда есть целых три часа, чтобы смотреть и думать, созерцание красоты неизбежно сталкивает со смертью вообще, с тем, что же – всё-таки – там?
Говорят, что, столкнувшись со смертью, люди чаще всего становятся более религиозными.
Говорят, что я редко иду теми же дорогами, которыми «обычно» ходят люди. (Это мои друзья говорят).
Во всяком случае я, наоборот, всё ближе и ближе к естественнонаучной картине мира.
Абсолютно конечные белковые тела. (Интересно, отец часто говорил, что из меня получился бы хороший учёный).
Почему это – не высокомерие – думать, что мы какая-то там бессмертная душа?
Или не миф, который психика создаёт, чтобы не сталкиваться с мучительным, невыносимым осознанием конечности. (У нас и так проблема с поиском смысла, что же будет, если она усугубится ещё и пониманием неизбежности конца?)
Мне отвечают: но как же люди, пережившие клиническую смерть? Они же видят свет, туннель, всё такое.
Я говорю: недавно я читала интервью одного очень опытного врача. Он написал, что кто-то видит свет и туннель, а кто-то вообще ничего не видит.
Откуда мы знаем, что этот свет и туннель – это тоже не трюк нашей психики?
Оставив веру в наше общемировое всемогущество, стоит подумать о том, что её могущество и силу мы как раз нередко недооцениваем.
Если я очень верю в то, что свет и туннель перед концом жизни должны быть, – может, поэтому я их и вижу?
Может, сознание моё, ощущая масштаб непоправимости, происходящей с телом, понимая, что, возможно, вот сейчас… – чтобы сделать это более переносимым для меня, подбрасывает картинки, в которые мне так хотелось верить в жизни?
Это как физиологический шок в момент и после перелома – обеспечивающий переносимость боли. Только на психическом уровне.
Почему так не может быть?
Но в сакральных вопросах смерти даже те из нас, кто привык в жизни всё подвергать критическому вопросу, часто не рискуют подвергать вопросу – надежду.
Впрочем, а почему?..
Внутри меня голос многих людей говорит мне в ответ: да, но как же религии? Ну хорошо, пусть это «коллективная легенда», дающая облегчение. Но если люди не будут верить в карму, в ад и рай, в то, что за пределами этой жизни нам воздастся по содеянному, – какая же начнётся анархия?
Что удержит человека от того, чтоб стать чудовищем?
«Доверяйте своим детям», – говорят нам.
«Сперва перестаньте верить в то, что без внешних воздействий они обязательно станут чудовищами, – говорю я. – Вдруг они просто-напросто по природе своей хотят быть хорошими людьми?»
Я смотрю за окно на неизбежную и бесконечную красоту. И думаю: напротив, что, как не осознание абсолютной конечности себя, может быть настолько сильным, абсолютным моральным принципом?
Нет, у меня не будет шанса ничего искупить и исправить.
Меня запомнят только такой, какая я сейчас. Как я проживу эту жизнь.
Один раз и навсегда.
Елена Генс
